- Что ж, неудивительно. А раньше говорили - вооружённый отряд партии. Это про ЧК. Схожесть лексики далеко не случайна, Алексей Юрьевич. Вообще, должен вам сказать, это всё очень неоднозначные вопросы. И говоря откровенно, а я чувствую, с вами можно - так вот, говоря откровенно, то, что произошло десять лет назад, с церковной точки зрения можно оценивать весьма неоднозначно. Что-то, разумеется, пошло стране нашей во благо, а что-то, увы, наоборот. Да и Церковь отнюдь не во всём выиграла, если уж светским жаргоном пользоваться.
- Знаете, - не удержался я, - несколько странно слышать такое от священника.
- А многие ли священники говорили с вами откровенно? - испытующе глянул на меня отец Николай. - Кто, разрешите полюбопытствовать, ваш духовник?
- Протоиерей Аркадий, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в Старом Логу.
- Тесен мир, - непонятно усмехнулся священник. - Знаю немножко отца Аркадия. Духоносный батюшка, да. Вам, можно сказать, повезло. Но ведь подобные темы вы с ним не обсуждалили, так?
Я молча кивнул.
- А по своей инициативе немногие решатся на такую откровенность. Можно и сана лишиться, да и не только. Но вам, Алексей Юрьевич, я верю, иначе и не стал бы просить за Мишу. Вы, надо полагать, не напишете рапорт об опасных настроениях протоиерея Николая Пчелинцева. Впрочем, в любом случае я отвечаю за эти слова и перед Богом, и перед своей совестью. Так вот, не пугайтесь того, что я сейчас скажу, но… Подумайте, долго ли продержится наша православная Держава?
- С чего бы это ей развалиться? Экономика успешно восстанавливается. Внешний долг выплачен. Сами знаете, чего это стоило, но - выплачен. А что до армии - она у нас вполне способна разобраться с любым агрессором.
- Ох, Алексей… Простите, что уж без отчества, но вы ещё так молоды. А что касается Державы, так не вторжение извне нам угрожает. Никто воевать не полезет, внешний мир нас вроде как вычеркнул с глобуса, мы ему не мешаем, он нас не трогает. Да сейчас, после событий 98-го, у любого политика хватит ума, чтобы не нажать кнопку. Дело-то в другом. Возмездие проводилось очень хорошими, чистыми людьми, тут я не спорю. Но минуло десять лет - и где они? Государь понастоящему православный человек, предстоятель за народ перед лицом Божиим. Но он чудовищно одинок, и все его указы, будь они самыми что ни на есть верными, проходят через миллионы чиновничьих рук. А руки эти год от году грязнее.
Иссякает, Алексей Юрьевич, начальный-то импульс, и скоро наша страна будет лишь притворяться православной Державой. То есть что касаемо Державы - тут без притворства. Державность, она в крови. А вот православие для многих, увы, для слишком многих стенет вывеской. И тогда любого толчка достаточно, чтобы пошли разматываться события. Сто лет назад красные только потому и сумели перехватить бразды, что наши прадеды устали быть христианами. Наши дети тоже устанут. И тогда… Подумайте, Алексей, что случится тогда даже не со страной, а с нами, с Церковью? Начнутся такие гонения, что те, прошлого века, просто чепухой покажутся.
А может, и того хуже получится. Безо всяких гонений, просто нам уже не будет веры. Почти все отвернутся от Церкви, пойдут мимо. Вы понимаете, что пойдут путём погибели, я это понимаю, но они-то не поймут. Снова нас, христиан, будет жалкая горстка, как в первые времена. И я спокоен за тех, кто сумеет остаться верным. Дело в других, в погибающих. Их жалко. А если тогда, через двадцать лет, через пятьдесят, пускай даже спустя столетие, спросят, кто виноват? Что вы скажете потомкам, Лёша? Что вы не напрасно носили православный меч? И сами не заметили, как превратился он в православный кнут?
- Я одного только не понимаю, батюшка, какой практический вывод следует из всех этих фантастических гипотез? - терпеливо произнёс я. - Мы ведь, кажется, начинали разговор о Мише Званцеве. Так вот, хочу внести ясность. Я - всего лишь разовый исполнитель задания. Не в моей власти прекратить дело, отдать мальчика вам на поруки, выпустить его из КПЗ. Завтра за ним приедут сотрудники из столичного Управления и увезут его. Будет следствие. Ну конечно, я приложу к рапорту своё личное мнение, что в этом деле нецелесообразна излишняя строгость.
Но моё мнение ничего не решает, поймите это. Я вообще не из следственного отдела, моя работа - с автоматом за сатанистами бегать, я - силовик. Просто сейчас кроме меня некого было откомандировать. Но ещё раз говорю - я ничего не решаю. Попробуйте, конечно, послать письмо начальнику Управления, а ещё лучше - прийти на судебное разбирательство, высказать своё мнение. Только, боюсь, суда и не будет, Мише ведь только тринадцать, так что в спецмонастырь его направят административным порядком. Возможно, вам, как его духовнику, сообщат адрес монастыря и даже разрешат навещать его. Но больше ничего сделать нельзя.
- Что ж, - допивая чай, согласился отец Николай, - раз уж нельзя, так нельзя. Я, простите, поначалу неправильно понял ситуацию. Думал, дело-то небольшое, можно и местными силами решить. Ну ладно, - поднялся он. - Спасибо за угощение, но пора и честь знать. Вы уж, Алексей Юрьевич, на меня не обижайтесь, я, кажется, много лишнего сказал. А впрочем, может, оно и не зря. Всего доброго вам. Если когда ещё появитесь в наших краях, заходите. Буду рад с вами повидаться.
Он аккуратно отодвинул стул и как-то вдруг сразу оказался возле двери. Плавным движением - как, должно быть, заходя в алтарь на службе, толкнул её. Оттуда, из полынной тьмы, дохнуло вдруг на долю секунды ледяным звёздным ветром - и высокая фигура священника растворилась в этой черноте.
- Доброй ночи, батюшка! - запоздало крикнул я вслед. Ещё спустя полминуты мне пришло в голову, что я забыл взять у него благословение. Точно я не православный человек, а ковбой с дикого Запада.
Распахнув дверь, я кинулся было вслед, но куда там! Плотная тьма заволокла пространство, пяток подслеповатых фонарей, кое-где разбросанных вдоль Старопетровской, лишь подсвечивал торжество сгустившейся ночи, залитое чёрной водой небо лишь далеко у горизонта имело синеватый отсвет - как воспоминание о растаявшем закате.
Да, я и сейчас мог выбежать на улицу, и вжиться в эту темень, и непонятно чем уловив слабеющий звук шагов, нагнать отца Николая, но толку? Смешно бы я выглядел, испрашивая благословение на пустынной, наполненной саранчиным треском улице. Ещё напугал бы батюшку до полусмерти. А может, мне хотелось сказать ему что-то? Если бы я знал, что!
Я вернулся в дом, и домыл оставшуюся после нашего чаепития посуду. Хотя что там было домывать?
Теперь вот и отец Николай. Старик, мальчишка, священник. И все они глядят на меня строгими глазами, и требуют абсолютно невозможного. Точно я не рядовой исполнитель, а по крайней мере начальник следственной части. Имею власть распять его и власть отпустить его. Ничего себе аналогии в голову лезут! А даже если бы и мог, что бы это изменило?
Легко было отцу Николаю рассуждать о ненужности Управления, но я-то знал, как быстро превращается милосердие таких вот, как он, в попустительство врагу. Ему не приходилось глядеть в мутные, залитые ненавистью глаза Рыцарей и Адептов. А ведь половину этих несчастных, если не больше, можно было в своё время спасти. Если бы их не жалели простенькой, неумелой жалостью бабки, что кладёт горячую грелку на больной живот внучонка. А у того - перитонит. Если бы не жонглировали словом "свобода" те, кто до настоящей свободы не дорос. Что лучше - годы спецмонастыря или адская вечность?
А ведь оставь я Мишку на свободе, именно ею бы дело и кончилось. Смешно мне было слушать отца Николая, все эти его "взять на поруки" да "наблюдать за развитием мальчика". Опытному оккультисту достаточно было бы недели, чтобы пролезть сквозь все приходские заслоны. Интересно, а про внушение на расстоянии батюшка что-либо слышал? А знает ли он, что Адепты, к примеру, могут менять внешность? Что под видом доброй тётки из прихода в дом Званцевых мог просочиться кое-кто совсем иной? Что в сознание мальчишки можно внедриться через ту же непутёвую его мамашу, через школьных приятелей или учителей. Их батюшка, надо полагать, тоже способен контролировать?
И пусть идёт всё как идёт. В конце концов, Промысел о Мишке, наверное, в том и заключается - проведя через мытарства спецмонастыря, спасти его пока ещё чистую душу. Да и что такого в монастыре, чего нельзя было бы выдержать? Ладно, я понимаю, что это - колония строгого режима. Но даже предполагая худшее, всё равно. Ну, положим, пацанов там лупят. У нас в интернате тоже ведь был такой Виктор Андреевич, подзатыльники только так раздавал, а если что серьёзнее - уводил в спортзал и там, говорят, сложенным вдвое телефонным проводом… Серёжке однажды досталось, когда он по карнизу пятого этажа прогуляться решил. Они с Пашкой Смагиным поспорили. Кажется, на блок сигарет. Но ведь жили тем не менее, да и Андреича вскоре с работы вышибли. Едва только Григорий Николаевич директорским замом стал, сразу треть персонала - на улицу, без выходного пособия. И ведь было за что, ещё как было.
Но это интернат, а спецмонастырь - заведение совсем иное. Там без строгости просто нельзя - ребятишки-то необычные, кто телепает, кто ясновидит, а кто уже и колдует по-настоящему. Лишь только с ними ослабь - попросту разбегутся, и никакая колючая проволока не удержит. А то и хуже - устроят там, под монастырской крышей, семинар по обмену опытом. Чтоб творить им совместное зло потом. Конечно, лучше бы своими глазами увидеть, но это необязательно - сейчас в моей памяти всплыли рассказы того же Толика Зайцева, он в таком вот монастыре полтора года пахал в роте внешней охраны. У них, говорил он, порядок закручен железный, если что не так - сразу в карцер, а там, наверное, и секут. Хотя официально телесных наказаний, конечно же, нет.
Значит, это ждёт и Мишку? Полуосвещённый подвал, и опрокинутый лицом вниз, он обхватит руками узенький топчан, и вздрогнут острые лопатки на загорелой спине, а какой-нибудь мордоворот-сверхсрочник - щёки со спины видать - не спеша выбирает из латунного ведра длинные гибкие прутья.
Картинка столь ясно нарисовалась у меня перед глазами, что я даже головой мотнул, отгоняя мерзкое видение.
И всё же это меньшее зло… Батюшка ведь как недавно сформулировал: выбрали меньшее зло, и остались с ним, со злом. А Господь совсем в другом, получается, месте.
Я взглянул туда, в другое место - на полочку с иконами. Лик Спаса-Вседержителя смотрел на меня из медно-жёлтой позолоты оклада, а мне почему-то неловко было отвечать ему взглядом. Словно сомнениями своими я надорвал связывающую нас невидимую ниточку. И лишь горячей молитвой можно всё исправить. В конце концов, не зря же мне ещё и Григорий Николаевич в интернатские времена говорил - если не знаешь, как быть, помолись от сердца, искренне, а после заметь, что первое в голову придёт. Это и будет Божий ответ.
Сейчас только Божий ответ и мог вытянуть меня из жадно всасывающей воронки. А та открылась незаметно, и я только сейчас понял, что барахтаюсь среди невидимых, но от того лишь более плотных волн, и неумолимая сила тяготения тащит меня вниз, на чёрное илистое дно, где безнадёжность и безумие. Всё, что казалось мне широкой палубой, обернулось наспех сколоченным плотиком, и конечно, первая же волна разнесла его по брёвнышкам. Я мог сколько угодно убеждать себя, что поступаю правильно, а даже если и не так - откуда мне знать Божий замысел об этом мальчишке, а к тому же я давал присягу, целовал крест - и значит, долой сомнения.
Но чем больше я накручивал себя, тем яснее проступала откуда-то из, казалось бы, наглухо запертых уголков души уверенность - на самом деле всё совсем не так, я простонапросто причусь за частокол привычных доводов. От чего же я прячусь? От Божьего взгляда или от самого себя? Кто прав - я, ночными засадами, ужасом "музыкальных шкатулок" и прочей дрянью оплативший свою правоту, или вот этот здешний батюшка, имеющий дело лишь с мелкими грешками населения, наверняка и в глаза не видавший настоящего сатаниста? Все его аргументы разбить было несложно, недаром в Училище столько часов выделялось на теоретические дисциплины, едва ли не в семинарском объёме.
И однако чем дольше мы спорили, тем больше хотелось мне оказаться неправым, и отбивать батюшкины доводы было неприятно. Саднило в душе как в начале весны, когда встретился мне на улице собственной персоной Василий Андреевич Голошубов. Точно шагнул в реальность из тех снов, что донимали после расставания с Валькой.
Я поначалу его и не узнал - Вася основательно заплыл жирком, и это, как ни странно, прибавило ему солидности, некогда сальные патлы были теперь тщательно обихожены, завиты рукой знающего толк парикмахера. Тёмно-бурая кожаная куртка гляделась на нём очень к месту - как и охвативнее палец пузатенькое золотое кольцо с поблёскивающим камешком. Стекляшка, - решил я тогда. И ошибся.
Он, кстати, узнал меня сразу. Что-то промелькнуло в его маленьких ледяных глазках - и с криком: "Какие люди! Лёха, ты прям как живой!" Вася полез обниматься.
От объятий голошубовских я осторожно уклонился, но пухлую окольцованную руку пожать всё же пришлось. Как-никак, одноклассники, одногруппники, однопалатники. Едва ли не однокамерники.
- Это дело подобает взбрызнуть, - уверенным хозяйским голосом изрёк Василий Андреевич и повлёк меня к стоящей на краю тротуара "Лодье". И я, к своему удивлению, поплёлся за ним. Проклятая интеллегентность вновь брала своё, не позволяя послать Голошубова туда, где ему самое место.
А развалившись на мягком кресле набирающей скорость "Лодьи", посылать Васю было уже не с руки.
Одногруппник привёз меня в "Предгорья", маленький уютный ресторанчик на стыке Победной Гряды и Лугового проспекта. Немедленно нарисовавшийся рядом лысоватый метрдотель без лишних вопросов устроил нам столик у окна, Вася что-то шепнул ему - и вскоре двое крепеньких парнишекофициантов натащили нам всякой гастрономической радости. Видимо, господина Голошубова здесь знали и уважали.
- Ты как, Лёха? Коньяк, водка? Распоряжайся.
- На твоё усмотрение, Вася, - пытаясь казаться увереннонебрежным, отвечал я.
- Тогда особый, шесть снежинок, из Анверских погребов, - велел Голошубов склонившемуся над ним официанту. Тот с поклоном убежал в сторонку.
Я всё не мог понять, зачем Васе это нужно. Ладно, встретил одноклассника, так не мог же он забыть, как лежал я, распластанный на кровати, а он, предвкушая близкое удовольствие, произносил перед замершей палатой назидательную речь. Или другое вспомнить. Вон, два золотых зуба посверкивают, а настоящими-то, природой данными, плевался уже спустя год после той жуткой октябрьской ночи, сидя на полу туалета и размазывая красные сопли по щекам. Да и после ему не раз от меня доставалось, и повод отлупить Голошубова всякий раз находился подозрительно легко. Победить грех злопамятности удалось мне много позже, да и удалось ли?
Но Вася, казалось, начисто забыл о печальном прошлом, он вроде бы искренне радовался встрече, вспоминал всякие корки интернатских времён, наших учителей и творимые над ними пакости. О настоящем говорил он куда более скупо, но всё же я понял, что держит Василий Андреевич сеть продуктовых магазинов, и не против расширить сферу интересов.
В тот раз выпили мы изрядно, хотя я и уклонялся как мог. Повезло Голошубову, встретился он мне в период между дежурствами, было время расслабиться. А заявись я на службу, мучимый похмельным синдромом, все сделали бы вид, что ничего не замечают, но в личном деле возникла бы соответствующая пометка, а образуйся таких пометок три - и пожалуйте в расчётную часть, получайте огрызок в зубы, выходного пособия не положено, лишь компенсация за негуляный отпуск, а дальше - широка страна моя родная. У нас в Управлении дело поставлено было жёстко. На службе - как стёклышко, ни духу ни запаху. В случае нарушений на чины не глядели.
Странно, Вася не подъезжал ко мне ни с какими просьбами или предложениями, казалось, вся пьянка проистекала единственно из желания вспомнить наше занимательное детство, и лишь когда мы, выползая из ресторана, грузились в "Лодью", он невнятно бормотнул:
- Ты, старик, зла на меня не держи… Ну, сам понимаешь, о чём я. Мелкий был и глупый. В таком вот, старик, разрезе.
Тон его вроде бы был искренним, даже если сделать поправку на пьяную сентиментальность. Да и не столь его пробрало, "Лодью"-то вёл он весьма уверенно, без излишней лихости, но и не плёлся в хвосте. Дорожная служба ни разу не тормознула нас. Впрочем, если бы это и случилось, Вася вряд ли дыхнул бы в трубочку. Он из тех, понимал я, кто умеет договариваться с людьми.
И лишь потом, спустя неделю, сообразил я, к чему Васино радушие, немалые траты в "Предгорье", да и убуханное на меня время. Наверняка заранее знал, где служу. Вот и завязал нужный контакт. Авось, пригодится когда-нибудь. Умным стал парнем Васька, чует, куда вложить капитал. И не кладёт все яйца в одну корзину.
Однако это оставалось не более чем гипотезой, и вполне могло оказаться по-другому: у Васи проснулась совесть, вот он, встретив одноклассника, и извиняется присущим ему способом. А где правда - я не знал, и оттого ныло у меня что-то внутри.
Это дело надо было прекращать. Я встал перед иконами, помолчал. Читать вечернее правило сейчас уже не стоило, сейчас мне был нужен ответ. Надо было сбросить всю шелуху, всё мелкое и пустое, и услышать в себе тишину. Божье слово произносится в молчании. И я ждал этого слова, не разжимая губ, я глядел на потемневшую икону, а Он глядел на меня оттуда, из невероятной дали - и молчал.
- Ну и как мне теперь быть, Господи? - шепнул я пересохшими губами. - Видишь, всё летит и рушится, я сам уже ничего не понимаю, что правильно, что нет. Я целовал твой крест и давал присягу. Да, не щадя живота своего. Как Андрюшка Зайцев, которому Адепты четыре часа вытягивали кишки. Специальными щипцами. Или Володька Чебрицын, угодивший на базальтовый стол Рыцарей. И знаешь, лучше бы я оказался на их месте. Я не боюсь ни боли, ни смерти, я всётаки верю, что там, за порогом, увижу Твоё лицо, хоть и сидит у меня внутри гадкое насекомое, но ведь есть же и свет, и я полагаюсь на молитвы Пречистой Твоей матери, они защитят меня на воздушных мытарствах. Но сейчас-то мне куда, Господи? Я давал присягу бороться со всеми проявлениями бесовства, но вот этот мальчик, Мишка, он же пока ещё твой, Господи, все мои предположения, что его окрутят сатанисты - так ведь это будет потом.
Я знаю, что будет, слишком много примеров тому, но сейчасто он чист. И его, значит, надо загнать в клетку, поломать ему жизнь, обречь на страдания? Они спасают, страдания, но почему именно я должен их причинить? Мир во зле лежит, и страдания и так будут, пока Ты не придёшь и не прекратишь всю эту нашу немощь и боль. Ты сам говорил - горе миру от соблазнов, но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит. А что приходит чрез меня? Что, если этот здешний батюшка прав, и мы, в Управлении нашем, только играем в спасателей веры? Что можем мы такого, чего не можешь Ты? Уж не гордыня ли руководит нами? Но как иначе? Молча смотреть, как лютует зло? В чём наша, нет, моя ошибка, Господи? Ты привёл меня сюда, именно меня, значит, есть тут какое-то Твоё желание обо мне, есть что-то, что я должен сделать для Тебя. Не потому, что инструкция обязывает, не потому, что люди советуют, а просто - Твоя воля. Я должен понять её, но как? Если Ты не отвечаешь мне, а время бежит, утром приедут за Мишкой, я сдам его с рук на руки - и всё, поезд ушёл?