Фидель Кастро. Нет, в пятом классе, в пятом классе я перешел в другую школу,
на этот раз к иезуитам.
В школе салезианцев возникли конфликты. Это был мой второй мятеж. В той школе неплохо учили, неплохо была организована жизнь учеников. Нас, интернов, было там около тридцати человек. По четвергам и воскресеньям, как я уже говорил, нас водили
к морю, отдыхать. Было неплохое питание, жизнь в целом была неплохой.
Фрей Бетто. Вы говорите об иезуитах?
Фидель Кастро. Нет, я еще не говорю б иезуитах.
Фрей Бетто. О школе салезианцев?
Фидель Кастро. Я говорю о колледже салезианцев. Они не были такими образованными, как иезуиты; кроме того, случалось, они прибегали к действительно непозволительному методу. Некоторые учителя и должностные лица школы имели обыкновение иногда бить учеников. И мой конфликт с ними возник как раз из-за этого, причиной была ссора с другим учеником, маленькая стычка, какие случаются среди мальчиков такого возраста. Я столкнулся с тем, что сегодня мы назвали бы непедагогическими методами, - рукоприкладством по отношению к ученикам. В первый раз в жизни брат инспектор, следящий за учениками, ударил меня, и довольно больно.
Он дал мне увесистые пощечины, по одной и другой щеке. Это было недостойно и грубо. Я был, наверное, в третьем классе. Обида затаилась у меня внутри. Позже, уже в пятом классе, он в двух случаях стукнул меня по голове; последний раз я не стерпел, и все окончилось яростной стычкой между инспектором и мною. После этого я решил
не возвращаться в школу.
В этом учебном заведении я видел также некоторые проявления фаворитизма по отношению к отдельным ученикам; видел также интерес к деньгам. Мне было совершенно ясно, что, поскольку у моей семьи было много земли, и ее называли богатой, некоторые из братьев проявляли большой интерес к нам и к нашей семье, подчеркнутый интерес,
и оказывали нам особое внимание; словом, я чувствовал их материальный интерес и особое внимание и прекрасно понимал, что это связано с деньгами.
У них не было той дисциплины, что у иезуитов. Я сказал бы, что их нормы были менее строгими, менее крепкими этически, чем у иезуитов. Это в качестве критики, но
в то же время я признаю положительную сторону: контакт ученика с природой, организация жизни учеников, хорошее образование и ряд другого; однако методы битья недостойны и недопустимы. В школе была дисциплина, я не против дисциплины, к которой нас принуждали, они должны были поддерживать дисциплину. Но в пятом классе ты уже не маленький, у тебя есть чувство собственного достоинства, и битье, физическое наказание кажется мне недопустимым.
Кроме того, я видел интерес к деньгам и некоторые проявления фаворитизма, некоторые привилегии, существовавшие в этой школе.
Фрей Бетто. Перейдем к иезуитам. Как называлась школа?
Фидель Кастро. Это был колледж Долорес в Сантьяго-де-Куба, колледж более престижный, более высокого класса.
Фрей Бетто. Когда вы поселяетесь там?
Фидель Кастро. Ну, сначала я снова переживаю трудный период, потому что меня не помещают в интернат.
Фрей Бетто. И где вы жили?
Фидель Кастро. Меня поселяют в доме одного коммерсанта, друга моего отца. Там я снова переживаю трудный период, потому что меня не помещали в интернат.
Фрей Бетто. И где вы жили?
Фидель Кастро. Меня поселяют в доме одного коммерсанта, друга моего отца. Там я опять переживаю новый этап – переход в другую школу. Это была школа более строгая, но главное, я часто сталкивался с непониманием со стороны взрослых, которые за мной присматривали. То была одна из тех семей, что из дружбы берет к себе чужих детей; они отнюдь не были примером доброты, в этих случаях существует денежный интерес и неизбежно несколько иное отношение. То были чужие дети, и с ними не могли обращаться как со своими.
Я уверен, что лучше жить в школе интерном, чем в доме у какого-то друга, в знакомой семье. Если только не исключительно добрые люди – а есть и такие, - это значительно хуже. В обществе, где я рос тогда, люди жили очень тяжело, в больших лишениях; тогдашнее общество воспитывало глубокий эгоизм – так я говорю и так считаю, когда думаю об этом, - тогдашнее общество по большей части превращало людей в эгоистов, в корыстолюбцев, в тех, кто старался из всего получить выгоду, получить пользу. То общество вовсе не воспитывало в людях доброту и благородство.
Фрей Бетто. И это общество считало себя христианским?
Фидель Кастро. Есть много людей в мире, которые называют себя христианами и делают ужасные вещи. Пиночет, Рейган и Бота – чтобы назвать несколько примеров – считают себя христианами.
Но хорошо, эти люди выполняли религиозные обряды, эта семья, где я жил, была христианской, потому что – а-а! – они ходили к мессе. И однако, мог бы я сказать что-то особенно плохое об этой семье? Нет, я не мог бы сказать ничего особенно плохого.
О моей крестной я тоже не мог бы сказать, что она была плохим человеком, потому что она тоже голодала вместе с нами, она на самом деле не распоряжалась хозяйством в тот период. В доме командовала ее сестра; та, что получала жалованье, деньги, та и распоряжалась. Но она вправду была хорошая, благородная женщина; однако речь шла не о своем ребенке, с которым обычно существуют другие отношения, а о чужом, живущем в их доме.
Когда я уже в пятом классе поселился в доме коммерсанта, я не могу сказать, что они были плохими, не могу утверждать этого; но то была чужая семья, они не могли заботиться обо мне, как о своем, и устанавливали порой строгие, иной раз даже произвольные правила. Например, они не учитывали, что у меня были трудности в прежней школе, как я уже объяснил, и что я перешел в другую школу, намного более строгую; не учитывали психологических факторов, того, что мне надо было привыкнуть
к новой школе, к новым учителям, к новому заведению, где требования были выше, чем в прежнем, и хотели, чтобы я получал самые лучшие отметки, настаивали на этом; если я не получал наивысших баллов, то они не давали мне еженедельного минимума, а это были десять сентаво на кино, пять сентаво на мороженое после кино в конце недели и пять сентаво по четвергам, чтобы купить комиксы. Я очень хорошо это помню: тогда продавались аргентинские комиксы, еженедельный выпуск назывался "Эль Горрион" - "Воробей". Там я прочел кое-какие истории с продолжением, одна из них называлась "Яблоко от яблони недалеко падает". Пять сентаво! Собственно, в неделю я должен был получать обычно двадцать пять сентаво, но если я не приносил наивысших отметок, мне их не давали. Это была произвольная мера, полностью несправедливая, потому что они совершенно не принимали во внимание моих новых обстоятельств; неправильный психологический подход к мальчику одиннадцати лет.
Теперь спросим себя, зачем им нужны были хорошие отметки? Из тщеславия, они гордились этим, потому что тут действовали другие факторы. Эта школа пользовалась определенным престижем; родители детей, в ней учившихся, интернов и экстернов, гордились этим, для них это было лестно в социальном плане. А ты, ребенок, должен был страдать, если никто не поддерживал тебя.
Я пошел в эту школу экстерном после рождественских каникул и тоже после жестоких споров у себя дома. Мне пришлось спорить и требовать, чтобы меня послали учиться. Можно сказать, это была моя битва за учебу. Мне пришлось выдержать эту битву, потому что прежняя школа известила наших родителей, что мы плохо себя вели, и эти произвольные оценки повлияли на отношение к нам семьи. Я заявил: я не позволю, чтобы меня оставили без образования. Зная, в чем дело, в чем причина конфликта –
в несправедливости к ученику, в применении физической силы, в телесном наказании, - я думаю, что понимал все это очень ясно. Будь то инстинктивно или благодаря тому, что уже приобретал некоторые понятия о справедливости и достоинстве – быть может, потому, что с малых лет стал замечать плохое, несправедливое, и в отношении к себе тоже, - я начал постигать, что такое моральные ценности. И в силу этих понятий я настоял дома, настоял очень решительно, чтобы меня послали учиться, может, не столько из любви к учению, сколько из убеждения, что со мной поступали несправедливо. И меня послали учиться. Мать поддержала меня; сначала я убедил ее, потом она убедила отца, и меня снова отправили в Сантьяго, но поселили вне школы. И там начались трудности, о которых я тебе рассказал.
И вот приходит лето; летом меня оставляют в городе, потому что там учится моя старшая сестра. Нашли учительницу, которая давала уроки моей сестре, учительницу-негритянку из Сантьяго-де-Куба, прекрасно подготовленную, ее звали сеньорита Данхер; она очень полюбила меня, потому что я, поскольку мне нечем было заняться в эти каникулы, ходил на уроки вместе с сестрой, которая готовилась к поступлению в лицей, и отвечал на все вопросы по всем предметам, что вызывало у нее настоящий восторг. По возрасту я еще не мог поступить в школу второй ступени, и она предложила, чтобы я учился в своей школе и одновременно проходил программу первого года лицея и сдал экзамены, когда подойдет мой возраст. То был первый человек, который меня подбодрил, поставил передо мной цель, задачу, дал мне импульс; она сумела вызвать у меня в этом раннем возрасте желание учиться, потому что я говорю, что в этом возрасте можно заставить человека загореться каким-то делом. Сколько мне было? Десять, может, одиннадцать лет.
Здесь начинается новый период. На каникулах мы занимались с учительницей, но когда начался учебный год, мне пришлось лечь в больницу, где меня прооперировали от аппендицита. В то время у всех вырезали аппендикс. У меня он не болел, только иногда слегка давал о себе знать. Но рана воспалилась, и я пролежал в больнице около трех месяцев. План учительницы был забыт, и мне пришлось начать шестой класс почти в конце первого триместра.
После этого я решаю перейти в интернат. Я уже устал от той атмосферы и в конце первого триместра заявляю, что перехожу жить в интернат; собственно, я должен был энергично потребовать этого. Я уже приобрел опыт подобных баталий. Я решил создать такую ситуацию, чтобы не оставлять ничего иного, как поместить меня в интернат. Так что между первым и шестым классом мне пришлось выдержать три битвы, чтобы разрешить три проблемы.
Поселившись интерном, в шестом классе я стал получать прекрасные отметки и в седьмом занял одно из первых мест. В интернате я много выиграл и потому, что передо мной открылся мир спорта и экскурсий за город и в горы. Меня очень привлекал спорт; особенно я любил баскетбол, футбол и бейсбол.
Фрей Бетто. Там играли в футбол?
Фидель Кастро. И футбол тоже, он мне очень нравился.
Фрей Бетто. Больше, чем волейбол?
Фидель Кастро. Мне нравился футбол, хотя также и баскетбол; кроме того, я играл в бейсбол и в волейбол, занимался всеми видами спорта. Я всегда очень любил спорт. Он развлекал меня, я вкладывал в него много энергии.
Теперь я уже учился в более строгой школе, где надо было больше заниматься, и религиозность там тоже чувствовалась намного сильнее; в школе, где все было поставлено намного лучше, серьезнее, целенаправленнее, больше внимания уделялось занятиям, было больше дисциплины, чем в прежней школе, новая была несравнимо выше; по моему мнению, в такой школе мне стоило учиться. Я встречаю здесь людей другого склада, преподавателей и иных людей, заинтересованных в том, чтобы сформировать характер ученика. Кроме того, испанцев; вообще я думаю, что в этих вещах, о которых мы говорим, традиции иезуитов, их военный дух, военная организация сочетаются с испанским характером. То были люди, интересовавшиеся учениками, их личностью, их поведением, люди очень целенаправленные и требовательные.
Иными словами, ты приобретал там определенные этические нормы, определенные правила, не только нормы религиозные; там ты ощущал влияние в плане человеческом – престиж преподавателей, их мнения, их оценки всего вокруг. Они поощряли занятия спортом, экскурсии в горы, а я как раз любил спорт, экскурсии, походы, подъем в горы, все это очень привлекало меня. В иных случаях я заставлял всю группу ждать меня по два часа, потому что залезал на гору. Меня за это не бранили; если причиной моего опоздания было нечто, требовавшее больших усилий с моей стороны, они видели в этом доказательство предприимчивого и упорного духа; если дело было рискованным и трудным, они не расхолаживали нас.
Фрей Бетто. Они не представляли себе, что готовили партизана.
Фидель Кастро. Да я и сам не представлял себе, что готовился в партизаны, но когда видел гору, она словно дразнила меня. Мной овладевала мысль влезть на эту гору, достичь вершины. Как они поощряли меня? Думаю, тем, что никогда этому не препятствовали. Иногда автобус с прочими учениками ждал по два часа, а я все не возвращался; в другой раз это было потому, что прошел сильный дождь и поднялась вода в реках, которые я порой переплывал не без определенного риска. Они ждали и никогда не бранили меня. Словом, если они видели в учениках какие-то черты, которые они одобряли – упорство, любовь к риску, к преодолению трудностей, - они поощряли это, не превращали ученика в неженку. Правду сказать, прежние учителя тоже, но эти больше; иезуиты намного больше заботились о закалке своих учеников.
С чем я не могу согласиться, так это с политическими идеями, которые узнал в то время и которые господствовали тогда, а также если говорить о форме преподавания религии.
Из того, что я тебе рассказал, ты можешь скорее составить некоторое представление о том, как формировался мой характер, - на основе проблем, трудностей, которые мне приходилось побеждать, испытаний, конфликтов, мятежей, причем у меня не было наставника, руководителя, который бы мне помогал. Действительно, у меня никогда не было наставника. В сущности, ближе всего к тому была учительница-негритянка из Сантьяго-де-Куба, которая давала частные уроки, готовила учеников для поступления в лицей и давала уроки ученикам второй ступени. Она поставила передо мной цель, заставила меня загореться ею, и все пошло насмарку из-за того, что в начале учебного года я заболел, три месяца пролежал в больнице и пропустил много занятий в шестом классе. Потом я решаю перейти в школу интерном; это решение принял я сам.
Как видишь, обстоятельства моей жизни не способствовали тому, чтобы я почувствовал на себе сильное религиозное влияние; скорее они должны были значительно повлиять на мое призвание политика и революционера.
Фрей Бетто. Понимаю. Какие воспоминания остались у вас о религиозной миссии иезуитов? Она казалась вам хорошей или плохой? Она была более направлена на практическую жизнь или на небесные дела, на спасение души? Как вы считаете?
Фидель Кастро. Сейчас я могу судить об этом лучше. Вторую ступень я тоже прошел в колледже иезуитов. И вот, анализируя задним числом то, что не оказывало, на мой взгляд, положительного влияния, я могу сказать, что все было очень догматично: это потому, что так должно быть; надо верить в это, даже если не понимаешь; если ты не веришь, хотя и не понимаешь, это недостаток, грех, чувство, достойное наказания. То есть, я бы сказал, неприменение способности рассуждать; неразвитие способности рассуждать и чувствовать.
Мне кажется, что религиозная вера, также как и вера политическая, должна основываться на рассуждении, на развитии мысли и развитии чувства; это неразделимые вещи.
Фрей Бетто. Не желая углубляться в вековую борьбу иезуитов и доминиканцев, я мог бы сказать, что доминиканцы больше ценят разумную веру, а иезуиты – расположенность воли.
Фидель Кастро. Я согласен, что иные люди могут иметь особую предрасположенность, мистическую душу, большое призвание к религии, быть более склонны к религиозной вере, чем другие, с другими свойствами. Я мог быть более предрасположен к логическому рассуждению и думаю также, что к развитию чувства. Однако было невозможно внушить мне твердую религиозную веру, если в объяснениях все было догмой: надо верить в это, потому что надо верить, не верить – большой недостаток, большой грех, заслуживающий самого страшного наказания.
И действительно, если ты должен принимать нечто, потому что тебе говорят, что это так, ты не можешь даже ничего обсудить или обдумать; а к тому же в качестве главного элемента и главного аргумента используется понятие награды и наказания, даже больше наказания, чем награды, когда невозможно развить способность к рассуждению и чувства, которые могли бы послужить основой для искренней религиозной веры. Так я думаю сейчас задним числом.
Фрей Бетто. Каким было наказание, и какой была награда?
Фидель Кастро. Ну, награда была очень абстрактной. Ребенку трудно воспринять абстрактные награды, основанные на созерцании, на состоянии вечного блаженства, даже труднее, чем наказание. Наказание было более объяснимо, мальчик был более готов понять наказание, ад на веки веков, боль, страдание и вечное адское пламя, всякое такое; и к тому же гораздо больше упора делалось на наказание. Я и в самом деле думаю, верю, что это плохой путь и неверный метод для формирования в человеческом существе любого глубокого убеждения. Позже, когда мне пришлось формировать у себя убеждения и веру в области политики, я твердо основывался на определенных ценностях и никогда не представлял себе, что это можно строить на чем-то, чего не понимаешь, или из страха перед чем-то, или в надежде на награду за что-то.
Я твердо убежден в этом, и мне кажется, что религиозная вера должна основываться на понятных доказательствах и на ценности того, что делается.
Фрей Бетто. Независимо от награды и наказания?
Фидель Кастро. Без награды и наказания. Потому что, на мой взгляд, не может быть полностью добрым, полностью благородным, поистине достойным похвалы, восхищения и уважения то, что делается из страха наказания или из желания получить награду. Вот даже мы, в нашей жизни революционеров, с нашими революционными понятиями, когда нам приходилось полагаться на людей, и полагаться на них в очень тяжелых делах и очень трудных испытаниях, которые они были способны вынести с подлинным бескорыстием и альтруизмом, то самым замечательным было то, что ими не двигала идея награды или наказания. Церковь тоже пережила эти испытания, переживала их на протяжении многих веков, имела своих мучеников и смогла все это вынести. На мой взгляд, это может объясняться глубокой убежденностью.
Фрей Бетто. Которая противоположна страху.
Фидель Кастро. Я думаю, что мучеников делает убежденность. Не верю, чтобы
кто-то шел на мучения просто оттого, что ждет награды или боится наказания; не думаю, что кто-то мог действовать героически из таких соображений.
Фрей Бетто. Я всегда говорю, что противоположность страху не храбрость, а вера.