Фидель Кастро. Думаю, что все мученики церкви стали ими наверняка из чувства преданности, из-за чего-то, во что твердо верили. Конечно, их могла поддерживать вера в иную жизнь, в которой их поступок будет вознагражден, но не верю, чтобы то была их главная побудительная причина. Вообще люди, которые делают что-то из страха, больше боятся огня, мучений, пыток, не решаются пойти на это. Люди, которые жаждут получить материальные блага, удовольствия, награды, стараются сохранить жизнь и не жертвуют ею. Я считаю, что мучениками, которых имела церковь на протяжении всей ее истории, наверное, двигало нечто более вдохновляющее, чем страх или наказание. Это гораздо легче понять любому из нас.
Мы действительно просили жертв, а иногда и мученичества, героизма, самой жизни. И я говорю, что очень достойно, когда человек отдает свою жизнь за революционную идею и борется, зная, что его может ждать смерть; и хотя он знает, что после смерти не будет больше ничего, он так высоко ставит эту идею, эту моральную значимость, что защищает ее ценою всего, что у него есть – его жизни, не ожидая награды или наказания.
Я сказал бы, что, в сущности, эти аспекты были исключительно слабыми моментами в религиозном образовании, которое мы получали. И не думаю, что из нашей среды вышло много святых. В том колледже интернов было немного, человек тридцать, но в целом было около двухсот учеников. И когда я перешел в главный иезуитский колледж, там насчитывалось тысяча учеников, из них двести интернов. Вряд ли из них вышло много священников. Я удивился бы, если бы узнал, что хоть десять человек из той тысячи стали священниками, я бы удивился этому!
Фрей Бетто. Там была социальная и расовая дискриминация?
Фидель Кастро. Несомненно. Прежде всего, само заведение было платное. Иезуиты не были меркантильными, в этом я могу тебя заверить. И салезианцы тоже, хотя последние были чувствительны к социальному престижу денег. Плата за обучение была не очень высокой. Я помню, например, что за интерна в колледже иезуитов
в Сантьяго-де-Куба платили тридцать песо. Песо в то время было равно доллару. Я уже говорю о 1937 годе, мне было одиннадцать лет, десять с половиной.
Фрей Бетто. Тридцать песо в месяц.
Фидель Кастро. Это было равно тридцати долларам в месяц.
Сюда входило питание – питание было неплохим, - жилье и еще прогулки; кроме того, было некоторое медицинское обслуживание, ученики по собственной инициативе были также членами медицинского кооперативного общества… Как оно называется?
Фрей Бетто. Общество взаимопомощи.
Фидель Кастро. Общество взаимопомощи. Мы были членами этого общества; в более серьезных случаях нас отправляли в больницу. У нас была вода. Конечно, за стирку надо было платить отдельно, за учебники - отдельно. Уроки, питание, спортивные занятия, все, что мы там делали, - за это тридцать песо было недорого. Тридцать песо – не так уж много, если принимать во внимание, что надо было содержать определенный персонал: кухня, транспорт, ремонт, уход за зданием школы.
В сущности, все это было возможно потому, что эти священники не получали жалованья, то есть им не надо было платить жалованья; их надо было только кормить, а они вели очень суровую жизнь. Конечно, были отдельные светские преподаватели, получавшие жалованье – довольно низкое, и превосходная администрация. Иными словами, эти иезуиты не преследовали никаких меркантильных целей; салезианцы тоже, но в этой школе еще менее. Воздержанные, суровых правил, самоотверженные, работящие. Они вкладывали в свое дело все силы и снижали расходы. Если бы они получали жалованье, содержание ученика обошлось бы не в тридцать песо, а вдвое или втрое дороже, несмотря на то что покупательная способность денег была в то время намного выше. Если бы все эти получали жалованье, школа не могла бы быть такой недорогой. Словом, там не было духа меркантильности.
Но в том обществе даже тридцать песо были доступны только очень немногим семьям. Экстерны платили приблизительно восемь-десять песо. Это значит, что за двадцать дополнительных песо мы получали все остальное: жилье, воду, электричество. Этим мы, несомненно, были обязаны самопожертвованию и суровому быту иезуитов, но школа была доступна очень немногим.
Фрей Бетто. Среди ваших соучеников были негры?
Фидель Кастро. Я сейчас объясню. Уже само по себе это заведение было особенным, привилегированным, достойным для немногих семей, живших, как и я,
в усадьбах или в маленьких городках провинции, для тех, кто мог за это заплатить. Экстернов, как я уже сказал, было примерно человек двести из Сантьяго-де-Куба; интернов – тридцать. Мало семей могло платить за школу, потому что родители, кроме того должны были оплачивать проезд и одежду своих детей. Родителям эта школа обходилась не меньше сорока песо в месяц; а если мальчику давали какую-то мелочь на мороженое, конфеты, все такое, его содержание могло обходиться семье не менее чем в пятьдесят долларов, и очень немногие родители могли себе это позволить.
Словом, такое заведение, как частная школа, было привилегией ограниченного меньшинства, и там учились дети коммерсантов, землевладельцев, людей с деньгами, - те, кто жил в интернате. Туда не мог ходить сын рабочего, даже сын, скажем, врача или адвоката; последний мог быть экстерном, если его родители жили в Сантьяго. Но учитель не мог послать сына в такую школу, потому что учитель зарабатывал, ну, скажем, семьдесят пять долларов; он не мог послать туда своего сына. Многие врачи и адвокаты не могли послать своих детей в одну из таких школ, только выдающийся адвокат или выдающийся врач – весьма выдающийся! – или другие семьи, у которых была усадьба, или предприятие, или кофейные плантации, или обувная фабрика, или ликерный завод, или достаточно крупный магазин.
Я могу припомнить, из каких семей происходили почти все мои товарищи, учившиеся там, экстерны и интерны. Конечно, если богатая семья жила в Сантьяго, ей незачем было помещать сына в интернат; он мог быть наполовину интерном, но не жил
в школе, а ночевал дома, автобус приезжал за ней утром и отвозил вечером. Более скромная семья могла послать сына экстерном, это стоило восемь-десять долларов, даже какой-нибудь не очень процветающий врач или адвокат мог себе это позволить; но платить за содержание сына интернате мог только крупный врач, крупный адвокат или богатая семья.
Эти школы были очень привилегированными, школами для высших слоев. Но даже среди нас было две категории: категория тех коммерсантов, которые жили в самом Сантьяго, промышленников, врачей и адвокатов, и категория тех, кто жил в богатом районе Виста-Алегре. То есть было две категории: средней буржуазии и буржуазии очень богатой. Среди тех, кто принадлежал к очень богатой буржуазии, наблюдался некий аристократический дух, они словно отличались от остальных, были выше остальных. То есть в самой школе привилегированных детей было две группы, которых разделяло не столько богатство их родителей, сколько социальная категория, дома, где они жили, традиции.
Быть может, моя семья владела такими же средствами, как иные из относящихся к последней категории, но к счастью, я к ней не принадлежал. Почему? Потому что моя семья жила в деревне. Там мы жили среди обычных людей, среди трудящихся, бедняков, мы жили там, как я тебе рассказывал, даже среди животных – в тот период, когда животных держали под домом – среди коров, свиней, кур и всего такого.
Я не был ни внуком, ни правнуком землевладельца. Иногда у правнука землевладельца уже не было денег, но он сохранял всю культуру аристократического или богатого класса, олигархии. А так как моя мать была очень бедной крестьянкой и мой отец – очень бедным крестьянином, которым удалось приобрести кое-какие средства, моя семья еще не обладала культурой богатых, культурой землевладельцев; то были люди, работавшие день за днем в тяжелых условиях, и у них не было никакой социальной жизни, они практически не поддерживали отношений с людьми той же категории. Словом, я думаю, что, будь я внуком или правнуком землевладельца, возможно, я имел бы несчастье получить эту классовую культуру, пропитаться этим классовым духом, этим классовым сознанием и не имел бы привилегии ускользнуть из пут буржуазной идеологии.
Помню, в той школе уже существовала целая группа, пропитанная буржуазным и аристократическим духом; другие были более скромными богачами, и первые смотрели на них с некоторым презрением. Я замечал это, не придавал этому особого значения, но замечал; и замечал также, что мои товарищи как бы соперничали с теми, самыми богатыми, и относились к ним в свою очередь с некоторым презрением. Даже среди богачей есть свои категории, которые порождают определенный антагонизм, и я прекрасно отдавал себе в этом отчет.
Словом, вы уже должны были принадлежать к относительно богатому классу, чтобы попасть в эту школу, где царил классовый дух, дух буржуазного заведения, дух привилегированности. То была школа не для рабочих, не для пролетариата, не для бедных крестьян, даже не для обычных врачей и адвокатов, а для выдающихся, исключительных.
В колледже салезианцев, надо сказать, было несколько темнокожих учеников;
в этом салезианцы были демократичнее; В колледже Долорес не было учеников-негров; все, кто там учился, были предположительно белыми. Меня самого это удивляло, и не раз, как там, так и в гаванском колледже, куда я поступил позднее, я спрашивал, почему среди нас нет негров. Помню, что единственное объяснение, единственный ответ, который я получал, какой я получал, был таким: дело в том, что их, собственно, очень мало, и чернокожий ребенок здесь, среди стольких белых детей, чувствовал бы себя плохо; потому, чтобы избежать этого, не стоит иметь одного или двух чернокожих среди двадцати, тридцати, ста белых. Так мне отвечали, объясняли, что причина была в этом; я не раз спрашивал, и мне давали такой ответ. Я не понимал, да и как можно понимать это в шестом классе, особенно если ты не из рабочей семьи или из семьи, которая способна объяснить проблему расовой дискриминации. Я спрашивал из простого любопытства, почему нет черных мальчиков. Мне давали такое объяснение, и я более или менее принимал его и успокаивался. Не говорили примерно так: бедные мальчики, они черные, и здесь они чувствовали бы себя плохо, потому что кожа у них другого цвета, чем у большинства учеников.
В годы, когда я учился в этой школе, не помню ни одного черного ученика; возможно, туда не принимали даже мулатов. Естественно, тому, кто поступал в школу, не делали анализа крови, как того могли бы требовать эсэсовцы Адольфа Гитлера, но без всяких разговоров тебя не принимали в эту школу, если ты с виду не был белым. Не знаю, были ли иные случаи, делали ли попытку какие-то семьи, я не мог тогда знать, отказали ли каким-то ученикам оттого, что они не были чисто белыми.
Но это уже другой вопрос, он относится к политико-социальной сфере. Короче говоря, то были школы для привилегированных. И я без всякой горечи могу отметить, что в них было хорошего и что плохого; наоборот, я лично скорее испытываю чувство благодарности к тем учителям, к тем заведениям, потому что, по крайней мере, они не заглушили то положительное, что могло быть во мне, а, я бы сказал, развили эти качества. Но думаю, что тут оказали влияние и определенные личные факторы, личного плана, личные обстоятельства. Думаю, что человек тоже создается в борьбе, и трудности, проблемы обрабатывают его так же, как станок обрабатывает кусок материала, в данном случае кусок материи и духа, который может стать человеком.
Фрей Бетто. Расскажите немного о днях духовного уединения, о…
Фидель Кастро. Ну, дни духовного уединения относятся уже к следующему этапу.
Из этого колледжа я решаю, по собственной инициативе, перейти в школу иезуитов в Гаване. В этот раз не было никаких конфликтов; я прекрасно успеваю по всем дисциплинам, отличаюсь в спорте, у меня нет трудностей ни в шестом, ни в седьмом классе, ни на первом, ни во втором году второй ступени – это был последний класс, который я там закончил. Я решаю совершенно сознательно отправиться на поиски новых горизонтов. Может быть, на меня повлиял престиж школы в Гаваны, проспекты этой школы, книги об этой школе, здания этой школы, и мне захотелось уйти из моей и перейти в другую; я принимаю решение, предлагаю его семье, и они соглашаются, чтобы я перешел в другую школу.
Фрей Бетто. В Гавану?
Фидель Кастро. В Гавану.
Фрей Бетто. Как называлось эта школа?
Фидель Кастро. Иезуитский колледж Белен в Гаване, она была лучшей иезуитской школой страны и, быть может, вообще лучшей школой страны по своей материальной базе, по своему устройству; она занимала большую территорию, то было заведение, пользовавшееся большим престижем, где учились сливки кубинской аристократии и буржуазии.
Фрей Бетто. Эта школа еще существует?
Фидель Кастро. Эта школа поле победы революции превратилась в технологический институт, и сегодня там размещается высший институт военной техники, Военно-технический институт, высшее учебное заведение. Сегодня это большое учебное заведение – его потом еще расширили, - военный университет. Одно время там была техническая школа; потом, в связи с необходимостью развития вооруженных сил, мы решили разместить в этих зданиях Военно-технический институт, ИТМ, как его называют.
В школе в мое время было примерно двести интернов и в целом около тысячи учеников – интернов, полуинтернов и экстернов. Плата уже была несколько выше, примерно пятьдесят долларов в месяц. Естественно, там было больше светских служащих, гораздо больше места, больше расходов, даже, возможно, вне школы, питание еще лучше, превосходные спортивные площадки. Но и при всем этом пятьдесят долларов, на мой взгляд, было для такой школы очень дешево. Я говорю долларов, потому что сегодня в Латинской Америке при теперешней инфляции никто не знает, что значит песо. И здесь тоже эта относительно умеренная плата была возможна благодаря духу самопожертвования и суровому образу жизни иезуитов.
Фрей Бетто. Пятьдесят долларов в месяц?
Фидель Кастро. Да, в месяц.
Дух самопожертвования и суровый образ жизни, которую ели иезуиты, их работа, их усилия позволяли им содержать школу такой категории за такую плату. За подобную школу в Соединенных Штатах пришлось бы платить сейчас больше пятисот долларов
в месяц. Там было несколько баскетбольных площадок, несколько бейсбольных полей, поле для занятий легкой атлетикой, волейбольная площадка, даже бассейн, то была действительно прекрасная школа.
Я был уже немного старше, перешел в третий класс второй ступени. Никогда
до того я не бывал в столице республики. На каникулах я поехал в Биран, мне дали
кое-какие деньги на покупку одежды и прочего; я должен был, кроме того, заплатить вступительный взнос, внести плату за учебники и кое-что другое. Я уложил чемодан и впервые приехал в Гавану.
Фрей Бетто. Сколько вам было?
Фидель Кастро. Мне только что исполнилось шестнадцать лет. Я родился в августе, так что в сентябре мне было уже шестнадцать.
Фрей Бетто. Здесь занятия начинаются в сентябре?
Фидель Кастро. В сентябре, и мне исполнилось шестнадцать 13 августа.
Так вот, я вступаю в баскетбольную и другие команды, в категорию шестнадцатилетних. Начинаю активно заниматься спортом и вскоре после приезда становлюсь одним из лучших в баскетболе, в футболе, в бейсболе, в легкой атлетике, почти во всех видах спорта. Короче говоря, я приезжаю и нахожу широкое поле деятельности, главным образом в спорте и разведке. Мне, как и раньше, нравились походы в горы, на природу, все такое, и я продолжал заниматься ими по своей инициативе. Там уже существовала группа разведчиков; должно быть, во время наших первых экскурсий учителя отметили меня и начали повышать в ранге, так что в один прекрасный день я стал командиром разведчиков школы, генералом разведчиков, так это называлось.
Фрей Бетто. Что значит "разведчики"?
Фидель Кастро. Разведчики были группой вроде бойскаутов, хотя это не совсем одно и то же, у них была своя форма, они ходили в походы, жили в палатках, уходили на день, на два, надо было нести караул, все такое, а я к этому добавлял и другие экскурсии по своей инициативе, скажем, поднимался в горы и тому подобное.
Учась в этой школе, я поднялся на самую высокую гору в западной части страны.
У нас было три дня каникул, и я с тремя товарищами организовал экскурсию в провинцию Пинар-дель-Рио. Только вместо трех дней наша экскурсия продлилась пять, потому гора находилась на севере, и я не слишком хорошо знал ее расположение. Мы отправились искать и обследовать ее. Сели на поезд; линия шла вдоль южного побережья, а гора была на севере. Ночью мы начали переход и шли три дня, пока не натолкнулись на гору,
Пан-де-Гуахайбон, довольно трудную для подъема. Мы поднялись на нее, но вернулись на два дня позже, когда занятия уже начались. О нас беспокоились, потому что не знали, потерялись ли мы или что-то случилось.
В этот период я вел очень активную жизнь, особенно много занимался спортом, разведкой, подъемом на горы – тогда я не знал, что готовлю себя к революционной борьбе, даже представить себе этого не мог – и, кроме того, учился. Это всегда было вопросом чести. Не то чтобы я был самим лучшим, примерным учеником. Я не был примерным именно потому, что мой интерес к спорту и к занятиям такого рода, отнимали у меня довольно много времени и поглощали мои мысли. Но конечно, я пунктуально ходил на занятия и был дисциплинированным; был внимательным, когда больше, когда меньше. У меня всегда было живое воображение. Иногда я был способен умчаться в мыслях с урока и за сорок пять минут облететь мир, не услышав ни слова из того, что говорил учитель. Но, правда, мне кажется, что и учителя отчасти были повинны в этом.
Происходило следующее: поскольку я был атлетом и определенным образом выделялся среди остальных, во время соревнований ко мне относились довольно снисходительно, но в конце требовали строго. Когда отходили на задний план мои успехи на чемпионатах, медали, соревнования – потому что школы такого типа соперничали между собой, устраивали спортивные встречи, это было частью истории, престижа, имени школы, - тогда с меня спрашивали. Конечно я говорю об этой стороне, в плане занятий, потому что в целом они строго следили за поведением учеников.