Тебе уже очень рано начинают внушать, что нельзя говорить неправду. Нет сомнения в том, что в воспитании, которую мы получали, была своя этика, в том, что нам давала мать, что нам давал отец, что нам давала семья, - в этом, безусловно, была своя этика. Не марксистская, она исходила не из философской этики, а из этики религиозной. Тебя начинают учить понятиям добра и зла, тому, что хорошо и что плохо. Во всем нашем обществе первое понятие об этических принципах, возможно, идет из религии. Эта среда, эта религиозная атмосфера, хотя в ней и существовали определенные суеверия – как, скажем, верить в то, что если сова летит и кричит, или если петух делает то-то и то-то, может произойти несчастье, - была традиционно пронизана совокупностью этических норм.
Позже жизнь, о которой я тебе рассказал, тоже начинает порождать ощущение того, что значит поступать плохо, что значит нарушение этических норм, несправедливость, злоупотребление, обман. Ты не только получаешь понятие об этике, о и узнаешь на опыте, что значит нарушение этики и что бывают люди, не имеющие этических принципов; ты получаешь представление о справедливом и несправедливом; получаешь понятие о собственном достоинстве. Очень трудно, не думаю, что можно объяснить со всей точностью, из чего вырастает чувство собственного достоинства. Возможно, есть люди более чувствительные к этому и менее чувствительные, влияет характер людей, почему у одного более бунтарский характер, чем у другого? Думаю, что условия, в которых воспитывается человек, могут сделать его более непокорным или менее непокорным; также влияет и темперамент человека, его характер: есть люди более смирные и менее смирные, одни больше склонны к дисциплине и к послушанию, другие меньше. Но факт, что в любом случае сама жизнь постепенно внушает тебе понятие о справедливом и несправедливом; это справедливо, это несправедливо.
В этом смысле, я думаю, у меня всегда существовало понятие о справедливом и несправедливом, и зародилось оно довольно рано, потому что я видел это и испытал на себе. Я считаю также, что физические упражнения и спорт тоже воспитывают человека: они учат его упорству, способности к совершению больших усилий, воле к достижению цели, дисциплине, которой себя подчиняешь.
Несомненно, было и влияние преподавателей, иезуитов и особенно иезуитов-испанцев, которые умеют внушить большое чувство собственного достоинства, независимо от их политических взглядов. Чувство личной чести есть почти у каждого испанца, и иезуит обладает им в высокой степени; они ценят характер и прямоту в людях, откровенность, личную храбрость, способность идти на жертвы – эти качества они умеют развивать. Да, преподаватели влияют. Нет сомнения, что сказывалось также влияние самой строгой организации иезуитов, их дисциплины и их моральных качеств, это оказало влияние на некоторые элементы формирования твоей личности и также на формирование чувства справедливости, быть может, довольно элементарного, но это стало исходной точкой.
Думаю, что идя таким путем, ты приходишь к тому, что тебе кажутся недопустимыми злоупотребления, несправедливость, простое унижение другого человека; эти моральные ценности формируются в сознании человека и затем сопровождают его. Полагаю, что целый ряд обстоятельств сначала внушил мне определенные этические нормы, а затем сама жизнь помешала приобрести классовую культуру, сознание того, что я принадлежу к другому классу, который выше остальных. Думаю, это было основой,
на которой я затем уже развиваю в себе политическое сознание.
Если ты перемешаешь этические ценности, бунтарский дух, неприятие несправедливости, целый ряд вещей, которые ты начинаешь ценить и ставить очень высоко, хотя другие, может быть, этого и не ценят, чувство собственного достоинства, чести, долга – все это на мой взгляд, становится элементарной основой, благодаря которой человек может проникнуться политическим сознанием. Особенно как это было в моем случае, когда я приобретаю это сознание не потому, что происхожу из класса бедняков, пролетариата, из крестьян, я приобретаю его не в силу моих социальных условий; я приобретаю свое политическое сознание путем размышлений, путем рассуждений, путем воспитания в себе чувств и глубокой убежденности.
Думаю, мне позволило приобрести революционные идеи то, что я говорил тебе чуть выше о вере, о способности рассуждать, думать, анализировать, размышлять, о способности воспитывать чувства – все это. Кроме того, было одно особое обстоятельство: мне никто не внушил политические идеи, у меня не было этой привилегии – иметь наставника. Почти все люди нашей истории имели выдающегося учителя, выдающегося преподавателя, кого-то, кто был их наставником. Мне же, к несчастью, пришлось всю жизнь быть наставником самому себе. А как бы я был благодарен тому, кто помог бы мне в двенадцать, четырнадцать, пятнадцать лет; как бы я был благодарен, если бы меня учили политике; как бы я был благодарен, если бы мне внушили революционные идеи.
Мне не смогли внушить религиозную веру механическими, догматическими и иррациональными методами, какими мне пытались ее внушить. Если кто-то спросил бы меня: когда вы были верующим, я бы ответил: по настоящему – никогда. Я так и не смог стать истинно верующим, проникнуться религиозной верой, они в школе были неспособные внушить мне эти чувства. Позже я приобрел веру другого рода: политическое сознание, политическую веру, которую я должен был выковать в себе сам, на основе всего, через что я прошел, путем рассуждения и воспитания собственных чувств.
Политические идеи ничего не стоят, если у человека нет благородных и бескорыстных чувств. В свою очередь, благородные чувства людей ничего не стоят, если не опираются на правильные и справедливые идеи. Я уверен, что те же принципы, из которых вырастает сегодня самопожертвование революционера, питали вчера самопожертвование мучеников за религиозную веру. В сущности, мученик за религиозную идею, с его бескорыстием и человеколюбием, сделан, по моему мнению, из того же материала, что и герой революции. Без этих условий не существуют, не могут существовать ни религиозный герой, ни герой политический.
Я должен был пройти свой путь, долгий путь, чтобы выработать у себя революционные идеи. Они имеют для меня огромную ценность, ибо это выводы, к которым приходишь сам.
Фрей Бетто. В группе тех, кто атаковал казармы Монкада в 1953 году, были христиане?
Фидель Кастро. Несомненно, были. Просто мы не спрашивали ни у кого, какой он религии. Да, были христиане. Хотя, когда мы атаковали Монкаду, у меня уже были марксистские убеждения.
Фрей Бетто. Уже марксистские убеждения?
Фидель Кастро. Да, я уже был марксистом, у меня были уже достаточно сложившиеся революционные идеи.
Фрей Бетто. Они сложились в университете?
Фидель Кастро. Да, это правда, я приобретаю их, будучи студентом университета.
Фрей Бетто. В университете, в ходе политической борьбы студентов?
Фидель Кастро. Да, я приобрел их в университете, читая революционную литературу.
Но посмотри, вот интересно: в сущности, еще до того, как я столкнулся с марксистской литературой, только изучая политэкономию капитализма, я начинаю делать социалистические выводы и представлять себе общество, экономика которого функционировала бы более рационально. Я начинаю с того, что становлюсь коммунистом-утопистом. Только на третьем курсе университета я уже действительно вступаю в контакт с революционными идеями, с революционными теориями,
с "Коммунистическим манифестом", с первыми произведениями Маркса, Энгельса, Ленина. И сказать по правде, особенно большое, огромное впечатление произвел на меня "Коммунистический манифест" - быть может, в силу его простоты, ясности, той прямой формы, в какой дается объяснение нашего мира и нашего общества.
Конечно, прежде чем стать коммунистом-утопистом или марксистом, я был последователем идей Марти, это идет еще со школы второй ступени; нельзя забывать, как безгранично привлекали нас всех идеи Марти, как мы восхищались фигурой Марти.
Я также всегда глубоко и благоговейно восхищался героическими битвами нашего народа за свою независимость в прошлом веке.
Я говорил тебе о Библии, но также мог бы сказать и об истории нашей страны, которая, с моей точки зрения, замечательно интересна, полна примеров отваги, достоинства и героизма. Как у церкви конечно же есть свои мученики и свои герои, так и история любой страны тоже умеет своих мучеников и своих героев, является частью как бы целой религии. Мы ощущали нечто подобное благоговению, когда слушали про Бронзового титана – генерала Масео[X3] , который дал столько битв, совершил такие подвиги, или когда нам говорили об Аграмонте[X4] , или о великом доминиканском интернационалисте и блестящем военачальнике, Максимо Гомесе, который с первого дня сражался вместе с кубинцами, или об этих безвинных студентах-медиках, которых расстреляли в 1871 году, сказав, что они осквернили могилу испанца. И вот ты слушаешь рассказы о Марти, о Сеспедесе[X5] – Отце нации и понимаешь, что наряду со священной историей, о которой мы говорили раньше, существует другая священная история – история нашей страны, история героев нашей страны. Это пришло ко мне не столько из семьи – моя семья не обладала для этого достаточной культурой, - сколько из школы, из книг; перед тобой появляются уже другие образцы для подражания, другие люди и нормы поведения.
Еще до того, как стать марксистом, я горячо восхищался историей нашей страны и фигурой Марти, был полон идей Марти. Оба эти имени начинаются с буквы "М", и думаю, они очень похожи. Я полностью убежден, что если бы Марти жил в той среде, какой жил Маркс, у него были бы те же идеи, он действовал бы более или менее так же. Марти очень уважал Маркса; он сказал о нем однажды: "Он стал на сторону слабых и потому заслуживает почитания". Когда Маркс умер, Марти очень хорошо написал о нем. Я говорю, что в идеях Марти есть столько удивительного и прекрасного, что человек может стать марксистом, исходя из идей Марти. Конечно, Марти не объяснял деления общества на классы, хотя он был человеком, всегда стоявшим на стороне бедняков, и постоянно критиковал худшие пороки общества эксплуататоров.
Разумеется, впервые столкнувшись с "Коммунистическим манифестом", я многому нахожу объяснение; среди этого леса событий, где было очень трудно понять причины феноменов и где все казалось следствием людского зла, людских дефектов, людской извращенности, людской аморальности, ты начинаешь видеть другие факторы, которые уже не зависят от людей, от их морали и от их индивидуальных действий; ты начинаешь понимать человеческое общество, исторический процесс, расслоение, которое видишь каждый день; потому что тебе не надо карты, микроскопа или телескопа, чтобы видеть деление на классы, когда бедняк голодает, в то время как у другого слишком много. И кто мог знать это лучше меня, когда я жил и среди одних, и среди других, и даже отчасти сам, на своей шкуре, узнал и то и другое? Как не понимать того, что ты сам пережил, - положение землевладельца и положение того, у кого нет своей земли, вот этого босоногого крестьянина?
Когда я рассказывал об отце и о Биране, я кое-что упустил. Хотя у моего отца было много земли, он был очень благородным человеком, чрезвычайно благородным. Разумеется, его политические идеи были уже идеями, какие полагалось иметь землевладельцу, идеями собственника, потому что он уже приобрел взгляды собственника и должен был замечать конфликт между его интересами и интересами наемных рабочих; но он был человеком, который никогда не ответил отказом никому, кто приходил к нему с просьбой, кто просил его о помощи. Это очень интересно.
Земли моего отца были окружены землями больших североамериканских латифундий. Он владел обширными пространствами земли, но вокруг них лежали три большие плантации сахарного тростника с заводами, каждая из которых измерялась десятками и десятками тысяч гектаров. Только одна из них имела более ста двадцати тысяч гектаров, а другая – более или менее двухсот тысяч гектаров земли. То была цепь сахарных латифундий. Североамериканцы очень строго распоряжались своими землями, они были неумолимы; хозяева жили не там, а в Нью-Йорке и держали администратора, которому давалась определенная смета на расходы, и он не мог потратить лишнего сентаво.
Когда наступал мертвый сезон, когда кончались сафры, многие отправлялись туда, где жила моя семья. Они приходили к моему отцу и говорили: "У меня такие-то трудности, мы голодаем, нам нужна какая-то помощь, нам нужна какая-то помощь, кредит для лавки", например. Они, обычно не работая у отца, приходили и говорили: "Нам нужна работа, пусть нам дадут работу". Тростник моего отца был самым чистым в республике: в то время как другие прочищали плантации один раз, он организовывал чистку три или четыре раза, чтобы дать этим людям какое-то дело. Не помню, чтобы хоть раз кто-нибудь пришел к отцу с просьбой и отец не нашел бы выхода. Иногда он протестовал, ворчал, жаловался, но всегда проявлял щедрость; это была характерная черта моего отца.
На каникулах меня тоже заставляли работать; подростком меня отправляли в контору, иногда ставили работать в лавке. Я должен был проработать часть каникул – не очень-то добровольно, но у меня не было другого выхода. Мне никогда не забыть этих бедняков, которые приходили за запиской, позволявший им что-то купить в лавке, - босые, оборванные, голодные. Тем не менее, то был оазис по сравнению с жизнью рабочих в американских латифундиях во время мертвого сезона.
Когда я начинаю проникаться революционными идеями и сталкиваюсь
с марксистской литературой, к этому времени я уже видел вблизи контрасты между богатством и бедностью, между семьей, владевшей обширными землями, и теми, у кого
не было абсолютно ничего. Разве мне надо было объяснять деление общества на классы, эксплуатацию человека человеком, если я видел это собственными глазами и даже в некоторой степени испытал на себе?
Если в тебе есть черты бунтаря, если у тебя есть определенные этические нормы и ты обнаруживаешь идеи, которые тебе все проясняют – как те, что помогли понять мне мир и общество, в котором я жил, которое видел вокруг, - как не ощутить воздействия настоящего политического откровения? Эта литература глубоко привлекла меня, я почувствовал, что она меня по-настоящему покорила. Если Улисса заворожило пение сирены, меня заворожили неоспоримые истины марксистской литературы. Я сразу же воспринимаю все, начинаю понимать, начинаю видеть; позже я отмечал, что то же самое происходило со многими другими соотечественниками: многих товарищей, которые не имели даже представления об этих вопросах, но были честными людьми и жаждали положить конец несправедливостям в нашей стране, достаточно было познакомить всего лишь с несколькими элементами марксистской теории, и результат был совершенно
таким же.
Фрей Бетто. Это марксистское сознание не породило у вас предрассудков в отношении христиан-революционеров, вступивших в "Движение 26 июля", таких как Франк Паис? Как было дело?
Фидель Кастро. Сейчас скажу. В действительности у меня не было никогда – ни у меня, ни у других товарищей, насколько я помню, - никаких противоречий с кем бы то ни было по религиозным вопросам. В тот момент, как я тебе сказал, у меня уже сложилось марксистско-ленинское мировоззрение. К моменту окончания университета в 1950 году я за короткое время овладел, можно сказать, всей революционной концепцией целиком –
не только в том, что касается идей, но также и в том, что касается целей и формы, в которой их можно претворить в жизнь, приспособить их к условиям нашей страны. Думаю, это было очень важно.
Поступив в университет, я в первые же годы связываюсь с одной оппозиционной партией, которая относится чрезвычайно критически к коррупции, воровству и политическому мошенничеству.
Фрей Бетто. С партией ортодоксов?
Фидель Кастро. "Партия ортодоксов" - ее официальное название было Партия кубинского народа, - которая пользовалась очень большой поддержкой масс, в этой партии состояло много честных и деятельных людей. Главный акцент делался на критику коррупции, воровства, злоупотреблений, несправедливости, она постоянно обличала злоупотребления Батисты в его предыдущий период. В университете все это сливается с давними традициями борьбы, с памятью о студентах-медиках, расстрелянных в 1871 году, с борьбой против Мачадо, против Батисты; Университет в этот период также занял решительную позицию против правительства Грау Сан-Мартина из-за подлогов, растрат и разочарований, которые оно принесло стране.
Почти с самого начала, еще до того, как я столкнулся с литературой, о которой тебе говорил, я, также как многие другие молодые люди в университете, завязываю связи
с этой партией. А когда я закончил университет, мои связи с этой партией значительно укрепились, но мои идеи пошли уже намного дальше.
В то время я хотел продолжить занятия, поскольку сознавал: для того чтобы полностью посвятить себя политике, мне еще не хватает знаний; я хотел изучать именно политэкономию. Я упорно занимался в университете, чтобы сдать дисциплины, которые дали бы мне, кроме степени доктора права, также степень лиценциата международного права и доктора социальных наук, все это – чтобы получить стипендию для дальнейших занятий. Кроме того, я, естественно, уже е зависел от своей семьи; в первые годы они помогали мне, но когда я окончил университет – и даже женился, - я уже не мог и помышлять о том, чтобы и дальше получать от них помощь. Но я хотел учиться, и путем
к этому было получение стипендии за границей; для этого мне надо было иметь три степени. Стипендия уже почти была у меня в руках, мне оставалось только два предмета из пятидесяти, которые требовалось изучить и сдать за два года. Ни один другой студент моего курса не достиг этого уровня, у меня уже не было соперников. Но нетерпение и реальная ситуация подтолкнули меня к тому, чтобы начать действовать. Иными словами, мне хватило трех лет, чтобы довести занятия до конца. То, что ты делал там в твоем монастыре, будучи монахом ордена доминиканцев, годы, которые ты посвятил изучении теологии – их мне не хватило, чтобы изучить экономику и усовершенствовать и углубить мои теоретические знания.
Уже достаточно хорошо вооруженный главными, основными идеями и революционной концепцией, я решаю применить их на практике. Еще до государственного переворота 10 марта 1952 года у меня сложилось революционное мировоззрение и даже представление о том, как претворить мои идеи в жизнь. Поступая в университет, я еще не обладал революционно культурой. И менее чем за восемь лет эта концепция была выработана, и на Кубе победила революция.
Я говорил, что у меня было наставника. Надо было много думать, сделать большие усилия, чтобы за такое короткое время выработать эти идеи и применить их на практике. Для этого было решающим то, что я почерпнул из марксизма-ленинизма. Думаю, мой вклад в кубинскую революцию состоит в том, что я свел воедино идеи Марти и идеи марксизма-ленинизма и последовательно применил этот синтез в ходе нашей борьбы.