Женская половина манан обряжалась в длинные бурые, серые, реже белые рубахи, а мужи носили набедренные кожаные повязки, подвернутые под пояс так, что имелись откидные половинки впереди и позади. Одначе сейчас, когда даже в их краю значимо похолодало, и сие произошло из-за катаклизма, люди племени одевали сверху широкие, распашные, кожаные аль меховые безрукавки. Кожу мананы расписывали нательной живописью, не только мужчины, но и женщины, тем самым изображая на ней символические знаки. Особенной яркостью и обилием росписи отличались тела вождей, каковые ко всему прочему как власяница носили на головах уборы, где к белой широкой полосе твореной из пуха животного пришивались цветные ленточки, а поверху украшались орлиными перьями, по грани окрашенными в красные цвета. Лишь у Уокэнды на том уборе были рога, как магический символ шамана. Крепкая кожаная обувка, похожая на поршни дарицев, называемая мокасины, порой прикрывала стопы манан, хотя большей частью они ходили босыми.
Есиславушка вмале и вовсе стала прохаживаться по поселению, без Уокэнды, чему была несомненно рада… Хотя шаманка весьма не любила как-то выделять юницы из своего племени. Грубость которая жила в ней, похоже, составляла основу и самих манан. Не то, чтобы они были жестокими людьми, но занятые простым, ежеминутным трудом просто не успевали кахаться с тем или иным членом своего племени и не важно, старик это был аль дитя. Без сомнений, мананы умели любить, целовать, ласкать, но их действия, мысли, поступки отличались от тех, к которым привыкла Еси, и потому она все время ощущала себя здесь лишней, чужой… Если не сказать чужеродной, будто ворвавшейся в другой мир, и не в состоянии не то, чтобы слиться, но даже понять сущность бытия этого племени. Юница ходила меж вигвамов, кажется, не замечаемая живущими там людьми, вроде превратившаяся в тень, внутри себя с трудом переживая произошедшую трагедию, ощущая брошенность не только Богами, но и собственным естеством, иноредь слыша болезненные стенания Крушеца в глубинах мозга.
Будучи все время одна, она почасту приходила к берегу узкой речушки, и, падая на освобожденную от рогозы землю горько плакала… не ведая как помочь себе… и тому, кто внутри нее просил помощи. Есинька рыдала не открывая рта, захлебываясь слезами и рокотанием в груди, надрывно вздрагивала ее плоть… и болью отзывалась голова.
Порой в такие моменты… моменты единой боли, испытываемой плотью и лучицей, приходили видения, где пред взором девушки возникало восьмигранное деревянное строение, обшитое гладким тесом и завершающееся невысокой шатровой кровлей с округлой маковкой со сквозным, узким отверстие в самом центре, чрез которое виделись ночные дали небес. Юница смотрела в марность тех небес и слышала глухой да единожды раскатистый отзвук сопровождаемый звяканьем колоколец, и подпевающим им мягким свистковым наигрышем… Это Крушец… с каковым, что-то случилось во время лечения вакан, не дождавшись помощи от Богов, днесь просил ее у плоти. Изредка Еси наполнялась теплотой… благодатью от тех видений и точно рывками ощущала обок себя мановение рук с голубой кожей… трепетных перст и мягких поцелуев и тотчас слышала ломанный, слабый стон Крушеца взывающего к Отцу. Пытаясь провести обряд, о котором просил ее Крушец, Есислава замирала в определенной позе, лишь подчиняясь указаниям плывущим непосредственно в ее голове. Она усаживалась на землю, сгибала в коленях ноги так, что ступни слегка касались друг друга, сверху укладывая на них руки и сомкнув очи, отрешалась от жизни… Таким образом, отдаваясь во власть Крушеца… Крушеца который должен был связаться с Родителем и сообщить о происходящим с ним. Обаче, то ли щит установленный Асилом был так мощен, то ли все же с лучицей и впрямь происходило неладное, зов вроде расплывался по поверхности того невидимого навеса. Те неудачи высасывали силы не только из Крушеца, отчего он болезненно вскрикивая, надолго недвижно замирал, но и из самой плоти так, что девушка теряла сознание или лежала на брегу реки не имея возможности даже шевельнуть отекшими от боли конечностями. За эти, как подсчитала Есислава, четыре недели пребывания у манан она стала не только слышать Крушеца, но и ощущать, что внутри нее живет нечто… нечто более мощное… сильное и ноне охваченное жаром.
Глава сороковая
Однажды поутру, когда четвертая неделя, такая же томительно-болезненная подошла к концу, Есиславу разбудила Уокэнда. Вельми грубо, впрочем, как и всегда, толкнув ее в плечо… в то самое которое у юницы было выбито, и инолды… еще ныло.
– Алгома вставайте вас ждут наши вожди Викэса и Мэкья, – молвила недовольно шаманка, одевая себе на голову рогатый убор, символ власти.
Уокэнда не имела семьи… пока… Она, будучи шаманкой, обладала преимуществом средь иных женщин своего племени в выборе спутника жизни. Однако поколь, по неведомой причине, так и не обзавелась семьей, хотя казалась и не больно молодой.
– Не называй меня этим именем, – резко отозвалась девушка, медлительно поднимаясь с подстилки, что теперь лежала впритык к стенке вигвама. Есинька нарочно отодвинула ее туда, чтобы стать, как можно дальше от костра и неприятной для нее шаманки, почасту на нее пристально глазеющей во тьме ночи. – Я тебе уже говорила. Я Есислава и вашим традициям подчиняться не буду… Я тут временно… временно.
– Ничего не бывает временным, – сухо протянула Уокэнда, оправляя книзу рубаху, как, наконец, разобрала юница, величаемая мананами туникой. – Раз Великий Дух принес вас к моему вигваму. Раз ваканы вас излечили и даровали такое почетное имя, Алгома. Значит, все это свершилось по установленному замыслу божественной силы природы и самого Единственного Духа.
Есиславушка уже поднявшись, торопливо вышла из вигвама, куда вход почитай никогда не закрывался, ибо ее весьма раздражала речь шаманки. В ней было столько лишних, не имеющих смысла и значения слов, и посему сама молвь теряла не только ясность, но и разумность излагаемого.
Голубой небосвод, ноне уже голубой, чуть зримо озарился лучами восходящего солнца, а в долине как было часточко по утрам по пологим, низким взгорьям уже неспешно полз серо-дымчатый туман. Он, кажется, не проникал в глубины леса или подымающихся трав, а стелился ровной полстиной испарений по навершиям, как первых, так и вторых, изредка порывисто трепыхая своими плавными, зыбучими контурами. С восходом солнца степенно оседая все ниже и ниже, прижимаясь… впитываясь в саму оземь. Сие, как полагали мананы, Великий Дух даровал их краю небесное покрывало, оградившее от гибели, понеже куски погибшего спутника довольно-таки серьезно испещрив этот континент, никоим образом ни задели, ни попали, ни навредили, ни самой лощине, ни взгорьям окружающим ее.
Есислава и Уокэнда направились к центру селения, где был сооружен большой костер, огороженный по коло мощными каменьями и зажигаемый в особый день самого жаркого месяца. В праздник, что назывался Солнечный Пляс и ритуальным обрядом отмечался раз в лето, в честь самого светила и людей, близких к нему, дарующих своими действиями защиту и жизнь селению. Подле того костра был собран низкий деревянный настил, устланный, как и все принадлежащее мананам, тканевыми подстилками, на котором и восседали три вождя: Викэса, Мэкья и Уокэнда решающие те или иные вопросы своего племени. Из рассказов Уокэнды, так как за все время нахождения в долине, Есинька толковала с ней одной, земли окрест Семи Холмов были населены и другими племенами, большей частью с каковыми мананы мирно соседствовали, одначе, средь них встречались и те, каковые любили войны и жили в основном грабительством и трудом взятых в плен людей.
Нынче с утра, несмотря на стелющийся туман, лениво опускающийся к земле, мананы всем селением собрались подле костра. Как и дотоль они опустились на оземь, в ожидании прихода вождей. Есислава подойдя к возвышению присела на слегка склоненную травушку, буйно, как и все, что окружало манан, росшую подле них. Уокэнда меж тем гордо неся свою голову, с возложенным на нее рогатым убором, взошла на возвышению и поместилась по правую его сторону. Явившиеся следом Викэса соответственно занял центральное место, ибо ноне шло мирное время, и он считался главой поселения, а Мэкья воссел слева от него. Оба вождя уже вельми пожившие, в отличие от шаманки имели семьи, детей и даже внуков.
Викэса, как старший, медленно вздел руку вверх и плавно ею взмахнув, тем самым призвав к вниманию людей, пришедших к костру, принялся неторопливо сказывать:
– Дитюхь новата намадика витсис…
Есинька, конечно, не понимала о чем толкует вождь, потому опустив голову воззрилась на колеблющийся отросток травинки, поймавший на свою остроносую макушку каплю росинки, упавшую со стелющегося в вышине над лощиной тумана, и под той тяжестью закачавшейся вниз… вверх.
– Алгома! – грубо перебивая наблюдение за покачивающейся травинкой, молвила Уокэнда. Однако девушка как всегда не отреагировала на новое имя, – Есислава! – много жестче дыхнула шаманка. – Вождь Викэса говорит о том, что в ночи, как великое чудо ему приснился Единственно Великий Дух и повелел выдать вас за младшего из его сынов Омонэква, чье имя значит перо облака, с которым вы сольетесь в близости и родите сынов и дочерей.
Есинька, стоило шаманке назвать ее настоящее имя, торопливо воззрилась в лицо Уокэнды, а внимательно выслушав толкование, резко перевела взгляд на сидящего в первом ряду Омонэква. Грузный, кряжистый юноша с достаточно жесткими, как и у всех манан, чертами лица, орлиным профилем и выпученными, будто расквашенными губами вызывал в девушке всяк раз, когда он на нее смотрел, чувство брезгливости. Так, вроде Омонэква давно не мылся и оттого пахло… вернее веяло от него какой-то кислятиной. В целом так и было. Еси сразу, стоило только попасть ей к мананам, приметила, что пахнут они не так как дарицы. Нельзя было сказать, что они воняют, просто от них шел иной плотский дух… чуждый, сторонний для юницы, а посему противно-неприятный. Есислава самую малость времени медлила, потом поднялась на ноги, сохраняя степенность движений, и достаточно громко да единожды властно сказала:
– Я не могу выйти замуж за Омонэква, потому как у меня уже есть… есть. – Юница глубоко вздохнула. – Есть муж и потому я не могу принадлежать иному. Передай это Викэсу, Уокэнда.
Шаманка достаточно тупо посмотрела на девушку своими несколько раскосыми, карими очами, а погодя все же перевела ее речь вождю.
– Опвахгунья сивоси нигвнагвни, – отметил очень зычно Викэса и качнул своей могутной головой и одновременно орлиными перьями венчающими убор.
– Вождь Викэса сказал, – в голосе Уокэнды слышалось металлическое дребезжание, судя по всему, ее раздражало не столько несогласие Еси, сколько вообще ее существование. – Что вы должны подчиниться повелению Великого Духа, ибо не имеете тут семьи, отца, мужа и не можете себя кормить. Вам нужен мужчина, потому либо соглашаетесь с повелением Великого Духа, либо вас отдадут силой… Омонэкве вы пришлись по сердцу и он готов взять заботу о вас. Он готов любить, кормить и быть близким с вами, чтобы иметь детей.
– Как это силой? Как силой отдадите меня? – порывисто выкрикнула Есинька, из долгой молви шаманки, вероятно, уловив только это слово. Оттого тягостного окрика заколыхался лениво опускающийся к долу белый туман, сбрызнутый сверху мельчайшими бусенцами воды, каковые едва слышно зазвенели… али то зазвенело, что-то в голове девушки. – Да только посмейте! Только троньте!
Есислава надрывно качнувшись, шагнула вперед и презрительно оглядела сидящих на возвышении вождей. Привыкшая с детства править, ноне она оказалась много ниже, кажется, самых нижних, однако даже в таком положении сберегла свою гордость, и еще выше вздев голову, нежданно услышала как туго, точно шевельнулось, что-то внутри ее мозга. Это, очевидно, возмутился грубостью в отношении плоти и Крушец, потому нежданно выплеснул из головы юницы широкий луч света вверх, на малость окутав тем смаглым маревом всю ее фигурку. Сияние, точно наращивало яркость, а после прерывисто завибрировав, вроде захлебываясь, погасло.
– Только троньте… коснитесь! – меж тем докричала Есинька, вновь ощутив собственное одиночество, такое насыщенно душащее, и жар в глубинах мозга, осознав, что ноне на самом деле оставлена не только без поддержки Ксая, Стыня, Дажбы, но, похоже, и Круча.
– Типисги! – мощно произнес, подымаясь на ноги Викэса, и тотчас вслед него встали Мэкья и Уокэнда.
– Будет так как повелел Великий Дух! – отметила шаманка и в очах ее блеснуло торжество, судя по всему, она была рада, что Викэса не испугался света озарившего все округ девушки, и не пошел на попятную.
Еси немедля развернувшись и расталкивая поднявшихся людей, побежала от возвышения к берегу реки, к месту, где бывала почитай все последнее время.
– Даниюсги! – послышался грубый возглас, и чья-то крепкая рука ухватила юницу за плечо.
И с тем движением, точно тугой волной пришло давешнее испытанное и пережитое, обдав особой болезненностью всю плоть девушки. Резко дернувшись в бок, она не просто выскочила из удерживающей ее руки, но, и, разорвав материю туники, оставила в ней правый рукав. Быстрота ее бега, будто подгоняемая поступью множеств ног гнала Есиньку к реке… Объятая страхом она уже не ощущала происходящего вкруг нее… Не видела, как тупо уставились вслед девушке стоящие люди, никоим образом не собирающиеся ее преследовать. А юница, уже обогнув последний вигвам, узрев впереди реку, прибавила шагу… теперь она не просто бежала… летела… захлебываясь прерывчатым дыханием, помутнением в левом глазу и острой болью в голове. В доли секунд она выскочила на брег, и подгоняемая мыслью, что за ней все еще гонятся, ринулась в холодные воды речки, доходившие в самом глубоком месте почти до стана. Грубое, такое же, как и чувства манан, течение реки безжалостно ударило Еси в правый бок, тем самым сбив ее бег и повалив в кипучие воды. На доли секунд вскинувшаяся вверх бурливая волна прикрыла своим пенным одеялом Есиньку с головой. Девушка болезненно перекатилась по каменистому дну, широко открытыми глазами явственно узрев перед собой выстланное мелкими голышами русло реки, местами поросшее растениями, колыхающими и вовсе почитай прозрачными листками. Стремительный поток воды ударил скопищем брызг в лицо, заскочил в приоткрытый рот, наполнил собой изнутри легкие и тогда Есислава увидела черную гладь неба, на котором блистал круглый Месяц и обрезанная, более близкая, серповидная Луна, касающаяся своего братца загнутым рожком. Где-то совсем рядышком слышалось медленное трепыхание чего-то грузного, отдающегося рябью в воде. Желтое, округлое сияние света прошло, кажется, совсем близко и нестерпимая боль от обиды, что Боги ее не слышат, диким воплем отозвалась в мозгу… так, что Еси прекратила дышать, и, по-видимому, думать.
Глава сорок первая
Девушка очнулась уже на берегу, золотой дым, сменивший сизый туман плыл подле нее, вроде как, окутывая и единожды очерчивая куб. Подле Есиньки сидел Круч, только пришедший ноне не мощным Богом, а юношей… молчаливо-испуганным. Юница шевельнула конечностями и в груди, гулко плюхнула вода, громко закашлив, она выплюнула ее изо рта, ощутив на губах привкус крови. Неспешно поднявшись с земли Еси села и с непримиримой отчужденностью взглянув на Зиждителя, молвила:
– Ты… ты.., – голос ее трепыхался от боли и обиды. – Ты, Круч, не лучше чем иные Боги, оные уничтожили Дари, убили моего Ксая… подослали Лихаря… Ты… ты… Великий Единственный Дух не смей… не смей заставлять меня выходить замуж за этих чужеродных людей.
И девушка тягостно зарыдав уткнула лицо в ладони, надрывисто закачавшись справа… налево. Есислава не знала, что Круч, выполнял замыслы Асила, которому надобно было, чтоб она выйдя замуж за его отпрыска, прижилась тут… на континенте Амэри, среди красных людей, как можно скорей забыв о гибели Дари. По замыслу Асила родив детей, Есинька должна была переключить внимание и любовь на свое потомство, и тем умиротвориться. И самое, что главное… теперь, когда отпрыски Владелины большей частью погибли, в будущем Еси имея потомство мужского пола от манан, давала возможность появиться лучице именно в отпрысках Атефов. Одначе Асил не учел две вещи, во-первых Еси нуждалась в том, дабы пережить трагедию, а во-вторых ту трагедию она могла пережить лишь при поддержке Крушеца… Крушеца с каковым, впрочем, происходило, что-то вельми не хорошее.
– Есинька, – мягко проронил Круч и привлек девушку к себе, крепко обняв, так как может прижимать и любить младшую сестру старший брат. – Я хотел тебе помочь… снять душевную боль… Я же вижу, как ты бьешься, слабеешь. Если ты обретешь семью, детей боль утихнет. Поверь мне, Омонэква очень светлый юноша. Он столь любит тебя, столь трепетно относится, Омонэква будет всегда нежен с тобой, никогда не огорчит словом, действом. Это самое лучшее, что есть в этом племени… в этом крае… Его грубость напускная, на самом деле он добрый и чуткий, и ты это увидишь сама стоит только тебе стать ближе к нему.
– Он мне чужд… чужд, как же ты не понимаешь… Хотя ты всегда… всегда меня не понимал, – захлебываясь слезами и словами, с какой-то болезненностью отозвалась Есислава. – Мне тут все… все чуждо… кроме тебя… тебя Круч. – Досказала юница, и, припала к груди Бога, наконец, получив желанное для себя и Крушеца, да тягостно вздрогнула всей плотью, отчего разком едва заметной смаглой дымкой закурились ее волосы на голове.
– Моя девочка… милая… хорошая, – ласково произнес Круч, оглаживая заплетенные две косы Еси, на удивление, как и само одеяние, оказавшимися сухими. – Но ведь нужно как-то наладить свою жизнь… Я же не могу заменить тебе человеческого.
– Человеческого, – сие и вовсе прозвучала надрывистым стенанием, вроде Есиславу лишили того последнего… последней надежды быть подле любимого. – Человеческого, пусть! Только не тут! – она вырвалась из объятий младшего Атефа и резко качнула головой. – Пусть с людьми, но кровными мне… с дарицами.
– Континент Дари погиб, – тихим голосом пояснил Круч и отвел взор от лица юницы, не в силах смотреть, как в глубинах ее глаз стали пухнуть от страдания слезы. – То, что осталось теперь не пригодно для житья. Жизнь на том останке нынче невозможна.
После болезни, нападения Лихаря, гибели Дари это был первый разговор Есиславы и Круча, к каковому оба шли… и каковой оба откладывали… Потому как одному становилось невыносимым слышать, а другому также невыносимо говорить о случившемся, ибо Еси была человеком, а Круч еще, вероятно, не стал Богом, и все людское его достаточно сильно волновало.