- Обратите внимание, господа! - сыплет Коврига. - Капот сделан не из стали, а дюраля. Это сплав алюминия, очень легкий. Таким образом, мы облегчили аппарат на несколько фунтов. Он стал скоростнее и маневреннее.
- Дюраль заграничный? - спрашивает Сергей.
- Вовсе нет! - Коврига аж лучится. - На заводе Красовского освоили выделку!
Та-ак…
- Вы имеете в виду Ксаверия Людвиговича Красовского? - уточняю.
- Именно! - подтверждает техник. - Замечательный человек, оказал содействие.
Я смотрю на Сергея, он - на меня. Мы подумали об одном и том же.
- Скажите, где можно телефонировать в Петроград?
- На Кузнецком Мосту! - техник сама любезность. - Там телефонная станция.
- Благодарю! - я жму ему руку. - Вы не представляете, как нам помогли!
Через полчаса я прижимаю наушник к уху. У папаши два телефонных аппарата: в конторе и дома. Содержать их стоит дорого, но Ксаверий Людвигович на связи не экономит. У него и телеграфный аппарат в конторе имеется… Главное, чтоб не уехал - святки как-никак. И чтоб линия Москва - Петроград не оказалась перегруженной - это вам не сотовая связь…
- У аппарата! - раздается в наушнике знакомый голос.
- Здравствуй, отец! Это Павел…
Сергей дышит мне в затылок, его я в наши отношения не посвящал. Пусть будет "отец". Похоже, Красовский-старший от такого обращения растерялся: я назвал его "отцом" впервые. Мгновение он молчит.
- Ты в Петрограде? - спрашивает, наконец.
- В Москве, в командировке! Отец, нужна помощь…
Быстро излагаю суть дела. Он слушает, не перебивая.
- Возвращайся на завод! - говорит по завершению. - Я распоряжусь! Все сделают.
- Спасибо, отец! С Рождеством тебя!
- Здоров ли ты? - ему явно хочется поговорить.
- Здоров! - рапортую. - А вы? Как Лизонька?
- Тебя вспоминает, - он рад вопросу. - У нас все хорошо. Звони нам и пиши, Павел! Не забывай!
- Постараюсь, отец! - я говорю это искренне, Рапота тут ни при чем. Старик у меня деляга, но все ж молодец! Выпуск дюраля наладил, а его и в СССР будут за границей закупать. Выгорит с аппаратами, в ножки поклонюсь!
Берем извозчика и мчимся на "Дукс". Управляющий встречает нас у порога.
- Что ж вы промолчали, что сын Красовского?! - он укоризненно смотрит меня.
Пожимаю плечами: кто знал, что это важно?
- Сделаем, что можем! - говорит управляющий. - У нас, действительно, много заказов, но ради Ксаверия Людвиговича… Организуем сверхурочные смены. Только учтите: мы выделываем планеры, моторы поступают из-за границы. Распределяет их великий князь, лично. Господин Красовский обещал переговорить с ним. Если выгорит…
- Получим все аппараты? - не верит Сергей. - "Ньюпоры" и "Мораны"?
- Как в заказе! Однако предупреждаю: понадобится десять дней. Неделя, если облетаете сами. Наши испытатели заняты.
Сергей готов управляющего расцеловать, но я протягиваю тому руку. Обойдется! Целовать надо других.
Удачу обмываем в ресторане, шустовским "чайком". Его приносят в серебряном самоваре. Холодный "чай" (не "шустовский", конечно же, контрабандный) славно идет под балычок с икоркой. Жизнь хороша! Задание, считай, выполнено, у нас неделя отдыха. Остается решить, чем заняться.
- Сходим в театр! - предлагает Сергей. - Большой! Ни разу не был!
Я тоже не был - ни в Большом, ни в Малом. Не довелось: пути-дороги пролегали вдали от столицы. Большой так Большой. Едем. Билетов в кассе, естественно, нет, но театральные "жучки" крутятся тут же. За места в третьем ярусе запрашивают несусветную цену. Сергей плюется. У меня деньги есть, но строить купчика перед другом… Торгуемся, жучок не уступает. Внезапно от колонны отделяется штатский лет сорока, в шляпе и длинном пальто.
- Фронтовики? - он смотрит на наши кортики с темляками. - Летчики?
Киваем.
- Уступи! - говорит неизвестный "жучку", тот беспрекословно подчиняется. Сдаем шинели и папахи в гардероб, в блеске хрома и оружия поднимаемся на свой ярус. Звенит третий звонок, еле успеваем к местам.
Дают "Лебединое озеро". Я видел этот балет в своем времени, как-то его крутили по телевизору целый день. С той поры у меня отношение к спектаклю особое. Однако Сергей смотрит заворожено. Я тоже приглядываюсь. Балерины еще ничего, но танцовщики! Руки, ноги, торсы как у грузчиков. Как им прыгать? Впрочем, они и не прыгают. Ходят вокруг балерин, изображая страсть. Хорошо, хоть балерин поднимают.
Антракт, выходим в фойе. Наметанным глазом определяю буфет. "Сельтерская" или "шустовский чай" там наверняка есть…
- Господа офицеры!
Машинально вытягиваемся. Полковник! Погоны, ордена, борода рогами вниз. За спиной "полкана" маячит поручик с аксельбантами, похоже, местные штабисты.
- Па-ачему одеты не по форме?
- Это наша форма! - пытается оправдаться Сергей. - Мы летчики!
- Кожаная куртка - служебная форма летчика. Покинув аппарат, летчик обязан ее снять! На вас должен быть китель либо парадный мундир.
Подкованный, зараза! Наверняка из московской комендатуры.
- У нас нет другой одежды, - Сергей совсем сник.
- Ежели нет, незачем появляться в публичных местах! Своим внешним видом вы позорите честь российского офицера!
Привлеченные скандалом, вокруг нас собираются люди. Попали! Пригнало на нашу голову! Загремим на гауптвахту!
- Николай Иванович! - из толпы выступает немолодой господин в визитке. В петлице - орден Святого Станислава. Полковник поворачивается к нему и улыбается: - Евстафий Петрович!
- Давайте простим фронтовиков! - предлагает Евстафий Петрович. - Они денно и нощно льют кровь за Отчизну. Видите! - он указывает на наши кортики. - В окопах и траншеях не до уставных правил.
- Устав надо помнить всегда! - важно говорит полковник. - Ну да ладно! Не будь этого, - он тычет в темляки на наших кортиках, - поговорил бы я с вами!
- Благодарю, Николай Иванович! - незнакомый Евстафий берет нас под руки. - Не составите компанию, господа?
Отказываться глупо. Евстафий ведет нас в буфет, к угловому столику. На стуле, спиной к нам, сидит женщина в лиловом платье. Она поворачивает голову на звук шагов. Колени мои слабеют. Большущие серые глаза под ресницами-опахалами, светло-каштановые волосы, забранные в высокую прическу, точеный носик, свежие губы… На тонком, безымянном пальчике обручальное колечко. Даже Сергей впал в столбняк, а уж он к своей Татьяне… Кем незнакомка приходится Ефстафию? Жена? Я мгновенно начинаю ненавидеть спасителя.
- Вот, Липочка! - говорит Евстафий. - Отбил у Штеймана! Едва не съел фронтовиков!
Липочка улыбается! Боже, какие зубки!
- Позвольте представить, господа, Олимпиада Григорьевна Невзорова, моя помощница по делам Земского союза.
Помощница…
- Меня зовут Семенихин Ефстафий Петрович, - он выжидательно смотрит на нас.
Рекомендуемся. Моя фамилия не производит впечатления. Забыли: газеты давно обо мне не пишут.
- Рад познакомиться, господа! Присаживайтесь! - Евстафий делает знак лакею, на столике появляется шампанское, бокалы и конфеты вазочке. Лакей разливает.
- За победу над супостатом!
Чокаемся. Олимпиада отпивает маленький глоток и ставит бокал. Мне очень хочется взять его и отпить со стороны, где касались ее губки. Едва сдерживаюсь.
- Нескромный вопрос, господа, - продолжает Семенихин. - Вам приходилось лечиться в госпиталях?
- Как же! - говорит Рапота. - Но я только раз, а вот прапорщик дважды. В последний раз долго лежал! У него часы из живота достали - осколком вбило. Покажи, Павел!
Чтоб тебе, болтун! Взгляды оборачиваются ко мне, нехотя достаю почтенные останки. Неудобно. Понятно во что был вымазан когда-то покойный "Буре". К моему удивлению Олимпада берет часы и внимательно рассматривает. Евстафий тоже любопытствует. Мне возвращают "Буре", я зажимаю его в кулаке. Искореженное серебро хранит тепло ее пальчиков, я это физически ощущаю. Возможно, я схожу с ума.
- Вы надолго в Москву? - Евстафий возвращает меня в реальность.
- Самое малое - неделя. За аппаратами приехали. Ждем, пока сделают.
- Тогда, господа, вам предложение. Земской союз помощи раненым и больным воинам собирает средства для госпиталей. Люди охотней жертвуют, когда видят тех, кто в госпиталях лечился. Тем более, героев. Не согласились бы помочь? Всего лишь показаться публике, сказать два слова…
Сергей растерян. Олимпиада смотрит на меня. За такой взгляд! Незаметно толкаю Сергея ногой.
- Ну, для раненых… - выдавливает он.
- Замечательно, господа! - Евстафий сияет. - Вы где остановились?
- Меблированные комнаты в Ситцевом Вражке.
- Почему не в гостинице?
- Мест нет.
- Безобразие! - он искренне возмущен. - Отказать фронтовикам! Завтра… - достает часы и смотрит на циферблат. - Уже сегодня переезжаете в "Метрополь"! Все расходы - за наш счет! Олимпиада Григорьевна, займетесь?
Помощница кивает.
- Диктуйте адрес, господа! Утром автомобиль перевезет вас в гостиницу. Утренний чай в ресторане, в одиннадцать - первое выступление перед публикой. Затем завтрак (никак не привыкну, что обед здесь называют "завтраком"), в два часа - второе выступление. В четыре - еще одно, затем обед. Вечер в вашем распоряжении. По рукам?
Обмениваемся рукопожатиями. Надрывается третий звонок, Евстафий уводит Олимпиаду в партер. Сергей смотрит им вслед, я улучаю момент и словно невзначай беру ее бокал. Пью там, где пила она. Все, кажется, приехали. Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша…
Ранним утром нас перевозят в "Метрополь" - организация у Евстафия работает четко. Я слыхал, что "Метрополь" первоклассная гостиница, но отведенные нам номера сражают. Они огромные. В каждом спальня и гостиная, комнаты обставлены роскошной мебелью. Паркет, драпировки на окнах. Но и это не все. В номерах холодильники (ящики со льдом), ватерклозеты, ванны, из кранов льется горячая (!) вода. Для тех, кто месяцами спал на походной койке, часто не раздеваясь… Сергей растерянно бродит по своему жилищу, все трогая, открывая и заглядывая, я, спохватившись, убегаю к себе. Первым делом, раздевшись, умываюсь горячей водой - в бане мы были давненько. Затем долго и тщательно бреюсь. Проще это сделать в парикмахерской, но искать ее некогда. После бритья наливаю в пригоршню одеколон и растираю по физиономии. Щедро лью одеколон на торс… Флакон я купил у портье, одеколон называется "Цветочный" и пахнет приятно. Не помню, когда я в последний раз подвергал себя воздействию парфюмерии, но остатки рассудка я утратил вчера и, кажется, навсегда. О моих снах этой ночью лучше не распространяться. Одеваюсь. В этот раз никаких кожанок, форменный китель с заботливо развешанными орденами. Дышу на свои крестики и протираю их носовым платком. Если уж записался в идиоты, так надо быть последовательным.
Спускаемся в ресторан, Олимпиада уже там. По очереди целуем нежную, белую ручку. Кожа руки ее гладкая и тонко пахнет фиалкой. Запах кружит мне голову, хотя кружиться в ней вроде нечему. Рассаживаемся, лакей приносит чай и выпечку. В этот раз чай настоящий, горячий. Кусок не лезет мне в горло.
- Вы не заболели, Павел Ксаверьевич? - заботливо спрашивает Олимпиада. - Совсем ничего не едите.
Я заболел, Липа, и насмерть! Только как об этом сказать? Бормочу нечто об отсутствии аппетита.
- Может, приказать шампанского? - не отстает она. - Для аппетита?
Энергично кручу головой - шампанское не поможет.
- Жаль! - искренне огорчается она. - Евстафий Петрович велел передать: для вас - все, что вы пожелаете!
У меня есть что пожелать! Только не в воле Евстафия это исполнить…
Сергей в отличие от меня на аппетит не жалуется и поглощает булочки одну за другой. Наверное, они вкусные. Хорошо, когда у человека есть невеста, осознание этого прочищает мозги. Однако невесты у нас нет, а мозги давно кончились. Олимпиада ввиду моего нежелания есть, занимает гостя разговорами. Спрашивает, понравились ли нам номера. Мы в восхищении! Рапота хочет подтвердить, но рот его занят, и Сергей закатывает глаза к небу.
- Как вам удалось снять? - спрашиваю. - Нам говорили, что мест нет.
- Их и не было, - подтверждает Олимпиада. - Евстафий Петрович распорядился освободить.
Это как?
- Гостиница принадлежит Семенихину, - поясняет Олимпиада. - Не вся, конечно, но у Евстафия Петровича крупный пай.
Кого, интересно, ради нас выкинули из номеров? Наверняка не унтер-офицеров. Чем мы интересны миллионеру? Только не говорите, что он любит фронтовиков, как родных!
Завтрак окончен, выходим в фойе. Гардеробщик ресторана летит к Олимпиаде с шубкой. Отбираю, укутываю сокровище в теплые меха. Она мило благодарит. Гардеробщик смотрит волком. Незаметно сую ему рубль. Гардеробщик кланяется и бежит за нашими шинелями. Олимпиада стоит перед зеркалом и не видит этой сцены, зато видит Сергей. Глаза у него слегка квадратные. У меня нет сил даже подмигнуть. Догадается, не маленький.
У подъезда нас ждет автомобиль. Шофер открывает дверцу, я помогаю Олимпиаде забраться в салон. Ныряю следом. Сергей отправляется к водителю - кажется, он понял. Задний диван широкий, здесь и трое свободно поместятся, но я как бы случайно сажусь так, что наши тела соприкасаются. Она не отодвигается. На нас вороха одежды, но через ряды плотной ткани я чувствую ее бедро - горячее и упругое. Боже, дай мне силы!
- От вас приятно пахнет, Павел Ксаверьевич! - говорит Олимпиада. - Хороший одеколон.
- Не все ж пахнуть порохом!
- К тем, к кому едем, лучше порохом, - вздыхает она. - Сытые, здоровые, что им до раненых?
Так для нее это не забава?
- Вы бывали в госпиталях?
- И в лазаретах! - подтверждает она. - Много раз. Тесно, грязь, вши… Медикаментов не хватает, постельного белья не хватает, раненых часто положить негде. Нужны средства…
Беру ее руку в тонкой лайковой перчатке и прижимаю к губам.
- Что вы, Павел Ксаверьевич! - она смущена.
- Это вам в благодарность от раненых! - говорю. Имею право. Был, лечился.
К сожалению, ехать недалеко. Поднимаемся по мраморным ступеням. Большой зал, на стульях сидят люди, десятка три - четыре. Перед ними стол, за ним несколько стульев. Это для нас. На столе лежит серебряный поднос, ясен пень, для пожертвований. Евстафий уже здесь Проходим, садимся. Евстафий встает.
- Господа! - обращается он к публике. - Хочу рассказать вам о положении на Германском фронте…
Он еще долго говорит о тяготах войны, о раненых, нуждающихся в попечении, долге каждого сына Отечества… Слова высокопарные, стертые, публика в зале скучает. Разглядываю. Главным образом мужчины, судя по одежде, не бедные. Жирные, лоснящиеся лица, круглые животы… Что им до раненых и больных? Сытый голодного не разумеет. Замечаю у дверей двух жандармов в голубых мундирах при саблях и револьверах в кобурах. А эти-то зачем? Для порядка?
Похоже, красноречие Евстафия пропадает впустую. Наклоняюсь к ушку Олимпиады, шепчу:
- Сколько вот эти могут пожертвовать?
- В "Яре" или "Эрмитаже" за ужин сотню, а то две оставляют, - сердито шепчет она. - А здесь бросят красненькую, а то и синенькой обойдутся. Вчера тысячи за день не собрали!
М-да, дела у сборщиков кислые. Миллионер понадеялся на красоту помощницы, но ее глазки пасуют, когда речь заходит о деньгах. Фронтовики - последняя надежда. За тем позвали и обласкали. Что ж, надо оправдывать доверие. Цель благородная, о подоплеке промолчим. Вновь наклоняюсь к розовому ушку.
- Олимпиада Григорьевна, после моего выступления берите поднос и следуйте за мной. Ничему не удивляйтесь!
Она смотрит изумленно, но все ж кивает.
- Я приглашаю выступить наших фронтовиков! - Евстафий наконец вспомнил о нас. - Их награды красноречиво говорят о подвигах. Герои пролили кровь за Отчизну, лечились в госпиталях. Я прошу их рассказать об этом!
Встаю. Это грубое нарушение субординации, первым должен говорить поручик. Наплевать. Меня встречают жидкими аплодисментами.
- Господа! Я военный человек и буду краток. Во время боевого вылета на бомбардировку неприятеля, я был ранен. Осколок немецкого снаряда угодил мне в живот. На пути он встретил часы и вбил их мне в кишки. Вот эти часы, вернее то, что от них осталось, - достаю "Буре". В зале оживление, многие вытягивают головы. - У вас будет возможность их разглядеть. Меня спас военный доктор, коллежский асессор Розенфельд Матвей Григорьевич, который извлек эти часы, а также осколки стекла и прочие шестеренки. Их было много, - улыбаюсь, в зале оживление. - Меня выходили сестры милосердия, которые обмывали и переодевали меня, когда я лежал без сознания. Точно так же они спасают тысячи раненых офицеров и нижних чинов. Низкий им за это поклон. Труд этих людей малозаметен, подвиг их благороден. Самое малое, что мы можем сделать для них и для спасения раненых - пожертвовать на госпитали и лазареты. Лично я даю сто рублей! - достаю из бумажника и бросаю на поднос "катеньку". - Приглашаю всех последовать!
Выхожу из-за стола, иду в зал. После мгновенного замешательства Олимпиада хватает поднос и устремляется следом. Я несу перед собой останки часов на цепочке, дескать, глядите! Глядят, некоторые даже трогают. После чего достают бумажники и ридикюли. Сурово наблюдаю за процессом. Планка задана, только попробуйте меньше! Даже не пытаются: меньше сотни никто не кладет. Некоторые вываливают больше. Обход завершен, Олипиада за столом пересчитывает сбор.
- Четыре тысячи двести три рубля! - объявляет громко.
Я знаю, кто дал эту трешку - жандарм у входа. При этом он смутился - наверное, больше с собой не было. Я молча пожал ему руку.
Жандармы подходят к столу. Деньги складывают в брезентовый мешок, один из жандармов достает свечку и палочку сургуча, расплавленный сургуч капает на шнурок замка, Евстафий ловко прижимает к коричневому пятну печать. Жандармы уносят мешок.
- Куда его? - спрашиваю у Олипиады.
- В банк! - он удивлена вопросу. - Все пожертвования кладут в банк, после чего госпитали и лазареты получают, сколько надобно. Никто другой доступа к деньгам не имеет.
Умно! У нас бы распилили за ближайшим углом. Интересно, откаты здесь есть? Наверное. Хотя с такого как Розенфельд откат не потребуешь, он сам тебя закатает, куда Макар телят не гонял. Он и царю написать может …
Раскланиваемся с почтенной публикой, уходим. На улице Евстафий долго жмет мне руку. Мне его благодарность - до уличного фонаря, мне больше дорог взгляд, которым меня одарили. Не Рапота - Сергей смотрит зверем. Под предлогом перекура отвожу его в сторону.
- Почему ты не предупредил?! - Сергей по-настоящему зол. - Получается: ты жертвуешь, а я нет?
Молча показываю пачку банкнот. У Рапоты - кратковременный столбняк.
- Откуда! - выдавливает он.
- Наследство матери. Причем, меньшая его половина. У тебя есть столько?
- Все равно неудобно… - он еще не смирился.
- Тебе понадобятся деньги.
- Для чего?
- Ты дал телеграмму Татьяне?
- Какую телеграмму?
- Срочную! - делаю вид, что диктую: - "В командировке в Москве. Очень скучаю. Приезжай немедленно. Телеграфируй прибытие: гостиница "Метрополь", мне. Точка".
Сергей краснеет. Надо же, не разучился!