- Это не будет выглядеть… - он все еще сомневается, хотя глаза уже горят.
- Когда Татьяна узнает, что ты жил один в роскоши, она никогда не простит! Я знаю женщин! Не будь эгоистом!
Все, готов! Речь идет о счастье невесты, какие могут быть возражения? Сергей просит заехать на телеграф. Обратно возвращается сияющим - дело сделано. Обед, пардон, "завтрак" в ресторане. На столе вино, от более крепких напитков отказываюсь решительно. Не до того. Сергей почти не умолкает: он рассказывает о Татьяне. Его прямо распирает, душа требует поделиться.
- А у вас, Павел Ксаверьевич, невеста есть? - интересуется Олимпиада. Сердце у меня екает: вопрос не дежурный. Качаю головой.
- Почему? - она искренне удивлена. - Не успели?
- Я вдовец.
Глаза ее распахнуты до корней волос. Для вдовца я слишком молод. Сейчас бы губами да к этим глазам …
- Вы… Давно?
- Еще до войны. Трагический случай…
Она кивает и больше не спрашивает. Однако я чувствую: что-то изменилось. Мы словно встали вровень. Для замужней женщины холостяк и вдовец - разные категории. Очень разные.
В фойе я вновь одеваю Олимпиаду. На заднем диване автомобиля мы снова вдвоем. Сидим, прижавшись друг к другу, как будто, так и нужно.
- По скольку собирать с новой с публики? - спрашиваю Липу. - Сколько мне класть?
- Павел Ксаверьевич, вы хотите?..
- Хочу! Я располагаю средствами - недавно получил наследство. На благое дело не жалко.
- Какой вы!.. - она не договаривает. Берет мою руку и сжимает в своей ладошке. Мы в перчатках, но я чувствую каждую клеточку ее кожи. Боже, продли мгновенье! Не продлил…
Трюк с часами вновь проходит успешно. Я чувствую себя клоуном, но назвался груздем… В этот раз кладу пятьдесят рублей - две бумажки с портретом Александра III. Со словами: "От нас!". Подразумевается участие и Сергея, да и бумажек две. Никто не знает, что Сергей меня не уполномочивал, а сам Рапота не замечает - он весь в мечтах. Подсчет, брезентовый мешок, жандармы… Третье место - университет. Здесь публика победнее, самых богатых мы окучили ранее. Дают по четвертной, десятке, кладут пять рублей, случается и рубль. В аудитории - профессора, приват-доценты, студенты… И студентки. Их мало, но они очень любопытные. После подсчета денег окружают меня, трогают почтенные останки "Буре", засыпают вопросами. Некоторые откровенно строят глазки. Приятная компания.
- Господа, оставьте Павла Ксаверьевича! Он устал - это третье выступление. Не забывайте: он перенес тяжелое ранение!
Это Олимпиада. Я совсем не устал, и ранили меня давно, но такая защита мне нравится. Неужели? Уймись, мечтатель! Ты же не Сергей!
Ласково прощаюсь со студентками, жму руки профессорам. У подъезда нас ждет автомобиль, Евстафий едет с нами. Липа будто не замечает моей руки, принимает помощь Евстафия и ныряет в салон. Семенихин - следом. Ничего не остается, как примоститься с краю. Я впал в немилость, это понятно. Еду мрачный. Так тебе и надо: мавр сделал дело, мавр может отдыхать.
В фойе "Метрополя" скандал. Плотный подполковник с жирной шеей отчитывает портье. Кругом любопытные. Подполковник бушует:
- Вчера меня попросили освободить номер, пояснив, что для важного гостя. Я подумал: генерал приехал! Сегодня специально зашел справиться, узнаю: прапорщик! Из какого-то Земгора! Выходит роскошные апартаменты - земгусарам, а фронтовиков - на улицу?! Я этого не оставлю! Я в Ставку напишу, на высочайшее имя!
Внимательно разглядываю скандалиста. На фронтовика он не тянет. Орденов нет, даже "клюквы", которую дают любому, кто участвовал в сражении. Отлично скроенный мундир из дорогой ткани, новенький, даже не замятый. Штабной, причем из тех, кто о сражениях узнает из газет.
Подполковник продолжает бушевать, я чувствую, как ярость подступает к горлу. Сегодня я трезвый, следовательно, злой. К тому же мои усилия очаровать Олимпиаду пошли прахом: мне указали место - просто и недвусмысленно. Сергей хватает меня за рукав, но поздно!
- Господин подполковник!
Он оборачивается. Шинель с папахой я сбросил на руки гардеробщику, поэтому просто киваю. Мне не хочется отдавать ему честь.
- Я прапорщик, из-за которого вас выселили. Как изволите видеть, не земгусар. Военлет. Воевал в Осовце, снизил германский аэроплан, взяв в плен летчиков, разбомбил аэростат… Был тяжело ранен и контужен. Лично отмечен государем. В Москву приехал за аэропланами - на фронте воевать нечем. Я не просил, чтоб вас выселяли, это сделали, не спросив меня. Я понимаю: мои скромные заслуги не идут в сравнение с вашими. Я попрошу заселить вас обратно, а сам пойду на улицу. Мне не привыкать. На фронте удобств мало…
С каждым моим словом он багровеет все больше. Ему, как всем окружающим, понятно: издеваюсь. Размазываю тыловую крысу по стене. Фронтовиком его можно назвать по недоразумению - это понятно даже курсистке. Сейчас он заорет. Тогда я…
Мне нельзя его бить. Второй дуэли не случится. Штаб-офицеры не стреляются с обер-офицерами. Меня ждет военный суд и арестантские роты - "во глубине сибирских руд…" До штрафных батальонов здесь пока не додумались. Мне не улыбаются рудники. Лучше расстрел. Я проткну эту жирную тушу кортиком. Хоть на что-то железяка сгодится.
Я кладу ладонь на эфес оружия, но в этот миг стальная рука сжимает мою кисть. Пытаюсь освободить - не получается. Не знал, что у Рапоты такая хватка!
- Господин подполковник, поручик Рапота! - Сергей бодает головой. - Мы прибыли вместе с прапорщиком. Я подтверждаю его слова: мы не знали, что вы пострадали из-за нас. Я охотно уступлю вам свой номер; нам с прапорщиком хватит одного. Сделайте любезность!
На нас смотрят десятки глаз, и подполковник понимает: предложение принимать нельзя. Выгнать из номера георгиевского кавалера? В общественном мнении он упадет ниже бордюра, а общественного мнения здесь боятся. Краска покидает его лицо.
- Вообще-то я устроен! - бормочет он. - Просто зашел полюбопытствовать. Однако, господа, почему Земгор?
- Мы пригласили поручика и прапорщика в помощь сбору средств для раненых и больных, - Евстафий выскакивает как чертик из табакерки. Где он был до сих пор? - Благодаря им, сегодня сдано в банк свыше десяти тысяч рублей! Значительную сумму пожертвовал лично прапорщик!
Публика разражается аплодисментами. Я, конечно же, не "значительную", но спорить неудобно. Скандалист уничтожен. Что-то невразумительное пробормотав, он скрывается в толпе. Сергей отпускает мою кисть. Оглядываюсь. Олимпиада смотрит на меня широко открытыми глазами. Я не понимаю, что в них: смятение, осуждение, или восхищение? Затянувшуюся паузу прерывает портье: передает Сергею телеграмму. Заглядываю через плечо: Татьяна приезжает сегодня ночью. Счастливец!
Ужинаем, вернее обедаем. Инцидент предан забвению, но послевкусие осталось. Сергей постоянно поглядывает на часы. До прибытия поезда из Петрограда часов пять, но он считает каждую минуту. Мне говорить не хочется, Олимпиада тоже не расположена. Евстафий отдувается за всех. Вспоминает сегодняшние мероприятия, называет какие-то фамилии, комментирует, хихикает. Стол ломится от блюд. Евстафий с Олимпиадой пьют вино, нам с Сергеем принесли самоварчик. Рапота едва прикасается к стакану, зато я стараюсь за двоих. Напиться до бесчувствия - это выход. Ловлю на себе тревожные взгляды Евстафия.
- Господа офицеры! - вдруг говорит он. - Вы совсем забыли о даме! Оркестр играет, а вы не удосужились пригласить! Стыдно!
И в самом деле! Смотрю на Сергея: на лице его нежелание. Придется нам! Встаю и кланяюсь:
- Разрешите?
Я не знаю, умею ли танцевать. Мне, признаться, все равно. Оркестр играет аргентинское танго. Идем в центр зала. Олимпиада кладет ладошку на мою руку, я обнимаю ее за талию - и-и!.. Оказывается, умею. Я веду ее резко, четко фиксируя движения, получается чуть жестковато, но это то, что нужно. Лицо ее раскраснелось, но она не ропщет. Любопытные глаза следят за нами от столов. Мы единственная пара, вышедшая на танго, видимо, танец здесь в новинку.
- Вы замечательно водите! - говорит Олимпиада. - Не ожидала, что знаете танго. Где научились?
- В Буэнос-Айресе! - вру без раздумья. С таким же успехом можно сказать: "На луне!" Поди, проверь!
- Вы странный человек, Павел Ксаверьевич! - говорит она. - Давеча вы меня чрезвычайно напугали! Показалось, вы убьете этого офицера!
Правильно показалось…
- Отчего вы так рассердились?
Сказать? А что я теряю?
- Из-за вас, Олимпиада Григорьевна!
Она удивленно взмахивает ресницами, но я мгновенно понимаю: такого ответа ждали.
- Чем же я вас прогневала?
Пропадать, так под музыку!
- Помните, вчера в театре нам подали шампанское? (Она кивает). После того, как вы ушли, я пил из вашего бокала - потому что его коснулись ваши губы. Ночью я, считайте, не спал. Сегодня ловил каждый миг, чтоб оказаться рядом. Мне показалось, вы не против. Но потом отвергли мою руку.
- Вы тоже хороши! - она явно обижена. - Начали любезничать со студентками!
Неужели меня ревнуют? Боже!..
Музыка замолкает. Нам аплодируют, я церемонно кланяюсь партнерше и предлагаю ей руку.
- Пригласите меня еще! - говорит она торопливо.
- Браво, Павел Ксаверьевич! - Евстафий встречает нас аплодисментами. - Где освоили? В военных училищах не учат танго.
- Это все Олимпиада Григорьевна! - перевожу стрелки. - Она замечательно танцует! Мне доставило незабываемое удовольствие!
- Оркестр будет играть долго! - смеется Евстафий. - За ваш сегодняшний подвиг на ниве благотворительности любая дама будет танцевать с вами до утра. Наслаждайтесь, Павел Ксаверьевич!
Оркестр, будто подслушав, мурлыкает вальс. Вновь кланяюсь и веду Олимпиаду в центр зала. После первых па сбиваю дыхание и перехожу на медленные туры. Благо все вокруг поступают точно также: обильная еда, питье…
- Хотите сказать, Павел Ксаверьевич, что влюбились в меня? - спрашивает она.
Ну, все - в омут головой.
- Я не влюбился, Олимпиада Григорьевна, я пропал! Меня сбили, и я умер! Я иссох, разбит и уничтожен. Я утратил разум. Разве вы не видите?
- Надеюсь, вы помните: я замужем?!
- В том-то и беда! Иначе мог надеяться…
Она молчит.
- Нам надо поговорить, - говорит, помедлив. - Наедине.
- Где? Когда?
- Разумеется, не здесь! - она похоже сердита. - Кругом сотни глаз, не хватало меня компрометировать! Мы спокойно завершим обед, после чего Евстафий Петрович отвезет меня домой. Муж мой в отъезде, но прислуга дома. Я отпущу ее под предлогом, что хочу спать, а после выйду, возьму извозчика и приеду в "Метрополь". Я часто бываю в этой гостинице и знаю, как пройти, чтоб не заметили.
- Олимпиада Григорьевна!
- Вам придется подождать! - говорит она тоном учительницы. - Возможно, долго!
- Хоть всю жизнь!
Она смеется:
- С вашим характером вас на день не хватит!
А ведь, правда! Внезапно я спохватываюсь.
- Вы знаете, в каком я нумере?
- Ты и в самом деле рехнулся! - смеется она. - Я же их снимала!
Мне показалось, или, в самом деле, она сказала мне "ты"? Спросить не успеваю: музыка кончилась. Провожаю Олимпиаду к столу и как бы вскользь замечаю: день выдался хлопотный. Никто не настаивает на продолжении банкета. Провожаем Олимпиаду и Евстафия, я вновь подаю ей шубку и целую на прощание руку. Сергей тоже прикладывается. Оревуар! Сергей идет к себе, я под благовидным предлогом задерживаюсь и заглядываю в ресторан. Маню пальцем официанта.
- Подашь в шестнадцатый нумер шампанского в ведерке! - говорю лениво. - Только через час, не раньше. Понял?
- Прикажете икорки, конфет? - склоняется он.
- И балык… Все, чтоб поужинать двоим, - сую ему четвертной.
Он прячет руки за спину:
- Евстафий Петрович велели за счет заведения.
- А на чай?
- С фронтовиков не берем-с.
Вот те раз!
- Ваше благородие! - он смущен. - Могу я попросить?
- Конечно!
- Часы покажете? Что из вашего живота достали?
Уже официанты знают! Растрепал! Киваю:
- Принесешь - покажу!
Он убегает радостный, я поднимаюсь к себе. Первым делом открываю краны в ванной. Пока вода бежит, достаю мыло, свежую пару белья. Я день на ногах, танцевал… С недавних пор я стал невообразимым чистюлей. Через полчаса чистый, причесанный, надушенный прапорщик Красовский сидит на диване и ждет. В Петрограде мне отдали вещи настоящего Красовского, среди них был наручный хронометр. Швейцарский, со светящимся циферблатом - мечта летчика. Я не смотрю на него, похоже, он встал. На стене ходики с кукушкой. Стрелки на размалеванном циферблате тоже застыли, проклятая птица умерла в железном гнезде. Наконец, выскакивает, орет. Девять вечера. Почти сразу же - осторожный стук в дверь.
Это официант. Он вносит большую корзину, накрывает и сервирует стол. В благодарность даю подержать искалеченного "Буре". Он с почтением рассматривает и возвращает с поклоном. Я снова один, а ее все нет. А кто сказал, что будет? Вдруг муж нечаянно возвратился, или сама передумала? Да мало ли что?
Встаю, меряю номер шагами. Хочется курить, но Олимпиада, как заметил, не любит запах папирос. Лезу в чемодан и нахожу последнюю сигару. Пожалел я папашины закрома! Обрезаю, закуриваю. Сигара хороша тем, что курить можно долго. Еще бы коньячку… Решено! Если к десяти Олимпиада не появится, попрошу официанта принести коньяк. Заглядываю в ведерко с шампанским. Лед почти весь растаял. Решительно несу ведерко в ванную и выплескиваю в умывальник. Из холодильника насыпаю нового льда. Я помешался, она не придет. Вот уже сигара истлела, и кукушка отметилась, но я все медлю с коньяком. Вдруг она все же появится? Не хочу встречать ее пьяным. Вы идиот, прапорщик! Не придет она, не придет…
Осторожный стук в дверь. Я не бегу, я лечу, я распахиваю дверь настежь. Это она - в меховой шапочке с плотной вуалью и каком-то странном пальто. Впускаю и помогаю раздеться.
- Прислуга не сразу ушла, - говорит она смущенно. - Потом извозчика долго не было. А это пальто служанки, мою шубку здесь знают…
Все, терпение мое кончилось! Хватаю и покрываю поцелуями сероглазое сокровище. Она слабо сопротивляется, но меня не остановить. Подхватываю ее на руки и несу к дивану. Она что-то лепечет, но я ничего слышу. В ушах стук сердца, скоро я ощущаю, как бьется и ее сердечко. Мы вместе, мы одно целое, это так упоительно!
Спустя несколько минут она встает и оправляет платье. Лицо у нее сердитое.
- Теперь я знаю, почему ты герой! - говорит язвительно. - Если ты на немцев бросаешься, как на женщин…
Сердце мое замирает и падает ниже колена.
- Вам может показаться это странным, Павел Ксаверьевич, но я и в самом деле шла к вам поговорить - и только за этим! У вас за обедом было такое лицо! Я боялась: совершите какое-либо безумство…
Выходит, я ее изнасиловал. О, Господи! Да я…
- Что с вами?! Павел Ксаверьевич?!. - лицо ее маячит надо мной.
- Олимпиада Григорьевна! - делаю усилие и встаю. - Я даже не знаю, как просить прощения… Я забылся, я потерял рассудок… На миг вообразил, что меня полюбили. Это невозможно.
- Отчего ж невозможно? - вздыхает она. - Очень даже возможно! Как раз об этом я хотела поговорить. Объяснить: у меня есть долг перед мужем, а вы молоды, красивы и легко найдете другую женщину. Мы должны найти в себе силы образумиться и сдержать чувства. Я целую речь в уме заготовила. Вы мне слова не дали сказать!
Молчу, потому, как ничего не понимаю.
- К тому же вы дурно воспитаны. К вам в гости пришла женщина, а вы, вместо того, чтоб пригласить ее отужинать, сходу стали приставать. Я, между прочим, проголодалась, гуляючи на морозе!
Подхватываю ее на руки и несу к столу. Усаживаю, наливаю шампанское, придвигаю блюда. Она действительно голодна и ест с аппетитом. Смотрю с замиранием сердца. Она поднимает голову:
- Почему сам не ешь?
- Не хочется.
- Так и будешь смотреть?
- Так и буду. Мне доставляет удовольствие.
- Я думала: удовольствие тебе доставляет другое! - язвит она.
Опускаю голову, вздыхаю:
- Могу я хоть как-то загладить вину?
- Это мы посмотрим! - она ставит на стол пустой бокал. - Как ты умеешь заглаживать…
11
Утром я встречаю Липу у входа в "Метрополь". Она, как положено, прибывает на автомобиле, я целую ей руку и помогаю снять шубу. Глаза ее покраснели, веки припухли. У меня вид не лучше: разглядел во время бритья в парикмахерской.
- Я ужасно выгляжу! - говорит она перед зеркалом и, оглянувшись, шепчет сердито: - Бычок! Я глаз не сомкнула!
Как будто я сомкнул! Мне велели заглаживать, я и заглаживал. В прямом смысле слова. Мы это умеем, научились в Индии. У английского лейтенанта на это времени хватало - ротой фактически командует сержант…
В ресторане за столиком ждут Сергей и Татьяна. По лицам голубков видно: этой ночью, выражаясь библейским языком, они познали друг друга. И что страсть к познанию у них не угасла…
Чай пьем молча: все погружены в воспоминания. Время от времени переглядываемся с Липой, она более не сердится, даже улыбается. Я теперь много о ней знаю. Ей двадцать пять, из них три, как она замужем. Муж намного старше ее годами. Он статский советник, в переводе на военные звания - старше полковника, но ниже генерала. Служба требует от мужа частых отлучек. Детей у них нет, потому муж не против благотворительности: это благородно, почетно и наполняет жену жизнью. С Евстафием муж в давних приятелях, он смело оставляет супругу на его попечение. Узнал я, каким боком наш цирк самому Евстафию. Старик хочет орден, немного-немало - Святого Владимира. Станислава он получил за личные пожертвования, а вот Владимира так просто не купишь. Второй по значимости орден империи, им награждают высших сановников и офицеров. Всем прочим - по воле государе. Царь ценит благотворительность, за успешный сбор средств не преминет отметить. Нашим олигархам да такое бы тщеславие! А то все яхты да дворцы… Об отношениях с мужем Липа не распространялась, я не спрашивал. И без того ясно: женщину в ней разбудил не муж - некий контуженный прапорщик. Пробуждение случилось не сразу. Поначалу Липа жутко стеснялась и все спрашивала, прилично ли это? После спрашивать перестала - распробовала. Все прилично в спальне меж двоими…
Едем на очередную встречу. Сергей крутит баранку - договорился с шофером. Где случится летчику порулить "Роллс-ройсом"? Сергей счастлив. Подозреваю, что технику он любит больше Татьяны. Сама Татьяна - на краю заднего дивана, Липа посреди, я - с другого края. Никто не видит, как прапорщик сжимает ручку возлюбленной и получает в ответ такие же пожатия. Жаль, что ехать недалеко…
В этот раз обходимся без "Буре" и купеческого швыряния купюр - Липа запретила. Однако эффект не хуже. Помогает Татьяна. Ее простой, но живописный рассказ об уходе за ранеными завораживает публику. Когда Татьяна вспоминает, как ходила за раненым прапорщиком, и тот едва не умер, в зале слышны всхлипывания. Публика уверена: Татьяна - моя невеста. После такой заботы со стороны сестры милосердия, я, как приличный человек, обязан на ней жениться. Пожертвования сыплются щедро.