Столпясь у резных дверей, точно овцы при входе, в загон, слушали кирпичнолицые, в кирпичного цвета чубах пастухи. Их плоские физиономии не выражали ничего, но я подумал, что вера нищих бхотиев крепче и глубже, чем европейское показное благочестие. Она столь же естественна, прочна и стара, как эти повитые туманом ледники и скалы под коростою лишайников; как лебеди Большого хребта в бледной морозной синеве.
Я повернулся было идти к дзонгу, когда варварские звуки оркестра смешались с низким, угрожающим, странно знакомым гулом. Словно вибрировали сами горы… Я вгляделся в закатное небо: оно было пустынно. Однако слух мой не мог обмануться - над плато пролетел тяжелый самолет, почти наверняка бомбардировщик. И путь он держал в ту же сторону, что и я…
В дзонге рядом с покоями наместника размещался еще и небольшой монастырь; там меня ждали. Бесшумный, незаметный монах отворил боковую калитку, провел через галереи и дворы, где жевали сено яки, сами похожие на стога прелой травы…
На утоптанном земляном полу вдоль стен замерли, поджав ноги, одинаково бледные молодые люди, человек тридцать. Головы их были обриты, бурая одежда груба, склоненные лица выражали безразличную покорность. Навстречу мне поднялся коренастый лама в черном, обветренной кожею напоминавший пастуха.
Мы церемонно приветствовали друг друга. Лама Нгорчен узнал о моем приближении несколько дней назад: дозорный черношапочной секты прислал быстроногого гонца… Единоверцы Нгорчена, рассеянные по деревням и дзонгам, давно держали связь с германским Орденом - как они понимали, с белокожими потомками великанов-колдунов, живших в незапамятной древности. У белокожих идут войны с враждебным астральным миром; чтобы они победили, нужна магическая помощь из Гималаев, прародины гигантов. Для этого черные ламы готовят отряды послушников, обученных и рукопашному бою, и мантрам, обеспечивающим поддержку тонких сил. Нгорчен - один из тех, кто знает секретный маршрут переброски молодых бхотиев в Европу. Раньше на связь с ним выходил Винклер. Теперь, наряду с главным заданием, это поручено мне.
…Я не знал толком, как мне относиться к этой затее Генриха Птицелова; впрямь ли принесет нам какую-нибудь пользу неминуемая гибель злосчастных послушников на улицах Берлина - одетых в форму вермахта без знаков различия, едва заучивших, как обращаться со "шмайссером" или "штурмгевером"… Шутовство перепутано с трагическим многознанием: смерть бхотиев может стать умилостивительной жертвой для Высших Неизвестных или - остаться кровавой бессмыслицей, прихотью облаченного властью маньяка…
Как бы то ни было, я вручил равнодушно-приветливому Нгорчену деньги, уточненное расписание поездов и пароходов, новые пароли для переговоров с ожидавшими на границах агентами спецслужб. Верил ли сам лама в необходимость своего дела? Или же азиаты, приступая к чему-либо, начинают с отрицания личных интересов, ценности своего "я"?.. Прощаясь, я обвел взглядом мальчишески лопоухие головы смертников, как бы заранее клонившиеся под топор. Нелегкое, противоречивое чувство владело мною…
Надвигалась ночь. На синеве с проклюнувшимися звездами тускнели сахарные изломы горных цепей. Мне предложили келью, но я задержался во дворе. Оставшись один, достал яшмовую коробочку, а из нее - то, что вручил мне при расставании Старик; то, что носил при себе злосчастный Винклер, а затем оно исчезло с трупа, непостижимым образом оказавшись в столице райха, в "азиатском" кабинете моего наставника… Камень размером с конский каштан, тепловатый на ощупь и немного мылкий, будто стеарин. В нем, стекловидно-темном, жил зеленоватый огонек, точка света, скорее угадываемая, чем видимая. Но вот я поднял камень, протянул его к Северу, и точка стала разгораться, набухла с вишневую косточку… Я обводил рукою горизонт, пока не нашел нужное направление. Тогда свет заполнил весь объем камня, и талисман засиял хищной желтоватой зеленью.
Теперь я мог обходиться без карты.
Отступление второе
Иудея, І век н. э.
И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами.
Евангелие от Матфея, IV, 3.
Сухой наждачный ветер больно хлестнул песком. Адепт невольно отвернулся, заслонил лицо рукою. От ветра жара не спадала, точно дышала плавильная печь. Свежее дуновение недалекого моря преображалось в этих проклятых местах. Было непонятно - как вообще сумели вырасти кусты, ржавыми прутьями торчавшие из наметенных дюн? Возле каких исчезнувших вод поднялась щетина тростников, теперь иссохших и ломких?
Адепт шагал уверенно, ведомый ощущением человеческой ауры - упругий, подтянутый, не умеющий уставать. За крутобоким холмом он свернул и, решительно хрустя щебнем, двинулся через раскаленное каменное поле. Новая громада вставала впереди, купол растрескавшихся скал, полузасыпанный песками. Наконец, под нависающим гигантским карнизом, в душном сумраке пещеры адепт обрел того, к кому стремился.
То был юноша лет девятнадцати, застывший в позе лотоса, костлявый и почти обнаженный. Лоскут выгоревший ткани покрывал его чресла. Волосы слиплись и висели сосульками, лицо было опущено. Он медитировал.
Сняв зеркальные очки, пришелец долго смотрел на молодого йогина. И, наверное, не просто смотрел. Скоро ребра юноши чаще заходили под кожей. Очнувшись, поднял он еще отуманенные глаза, странно светлые и прозрачные на смуглом нервном лице. Вздрогнул. Осознав событие, начертил в воздухе охранительный знак шагающего Солнца. Адепт усмехнулся, не разжимая губ. В Меру рисовали тот же крест со сломанными концами, но "шагал" он в обратном направлении.
Видя, что гость в зловещей переливчато-черной одежде, с золотым крылатым диском на груди, не тает и не обращается в бегство, юноша опасливо спросил:
- Кто ты?
И, не получив ответа, выкрикнул:
- Если демон, отступись - нет здесь тебе добычи, я поклоняюсь Богу единому, ом!..
- Разве твои наставники не объяснили тебе, что нет ни демонов, ни богов?
- Бог есть правда, а демоны ложь, - уверенно сказал отшельник. - Он один, а у лжи много обличий, потому демонов без числа.
- Недурно, Ессе! - Гость благосклонно кивнул, словно учитель, довольный знаниями ученика. - Значит, если я скажу правду, ты признаешь, что я послан Богом?
Юноша колебался недолго:
- Может быть, ты скажешь маленькую правду, чтобы скрыть большую ложь?..
- Ты осторожен, Ессе. Или предпочитаешь, чтобы тебя называли Кришной? Я слышал, ты хочешь принять его имя.
Настороженное лицо отшельника чуть смягчилось.
- Это и мой любимый герой, - продолжал адепт, усаживаясь в тени скального карниза. - Помнишь? Его едва не прикончили в детстве: царь Канса, получив предсказание, что некий младенец из города Матхуры вырастет и убьет его, велел перебить всех новорожденных в этом городе. Но Кришна все-таки спасся, стал взрослым и убил злого царя… Знаешь, и о тебе уже ходит подобная легенда! Люди считают, что ты должен расправиться с тетрархом…
- Но зачем? Я никого не собираюсь убивать. Мне бы хотелось установить на земле закон любви…
- Прекрасно! Великолепно! - поднял палец обрадованный адепт. - Как раз об этом я и хотел с тобой поговорить. Хочешь, чтобы люди полюбили друг друга, перестали насильничать и теснить слабых? Обратись к самым простым человеческим чувствам. Голод! Смотри, сколько кругом голодных. Накорми их, и любовь просто затопит землю!..
- Как, как я смогу это сделать?.. - горько вздохнул Еcce. - Вся Иудея - сплошные камни и песок…
- Только решись, - вкрадчиво заговорил черный адепт. - Объяви своим… наставникам, что ты выходишь из-под их опеки, и мы дадим тебе силу сделать песок и камни плодородными. Здесь будет колоситься пшеница, вырастут финиковые пальмы…
- Мало дать хлеб голодным, - кротко, но твердо сказал юноша. - Хлеб этот должен быть чист. Во имя ли Господа и правды Его накормлю я людей?..
- Значит, пусть лучше голодают? - резко спросил гость. - Пусть гибнут дети, и матери тщетно выжимают молоко из пустых сосцов своих?!
- Кровь свою отдал бы я за них, - был тихий ответ. - Но вечные муки души - не горше ли смерти тела?.. Не только хлебом должен жить человек, но и словом, и мыслью, идущими от Бога.
- Хорошо, - дернув желваками, сказал адепт. - Проповедуй свое… то есть, Божье слово, учи их великим истинам. Но виден ли свет свечи, горящей под спудом? Нет, свечу надо поставить на высокий подсвечник! Чтобы вести за собою народы, нужны власть и могущество. Хочешь открыть школы в каждом городе? Хочешь, чтобы твои слова размножили переписчики в тысячах книг? Стань царем, как Кришна! - Увлекшись, адепт вскочил, подсел к юноше, обнял его за тощие плечи и горячо зашептал: - Да не паршивым тетрархом, куклою на руке прокуратора, - стань принцепсом Ромы! Тиберий едва держится на троне - покойному Августу он всего лишь пасынок. Его племянничек, Германик, парень честолюбивый и командует рейнскими легионами. С помощью этих легионов можно вышибить Тиберия, а потом… В общем, это наше дело. Тебе стоит сказать сейчас одно слово - "да", и через год ты Цезарь. Неплохо для сына еврейского плотника, а?..
Ессе деликатно высвободился из объятий гостя.
- Твои слова заманивают и дразнят, чужеземец. Меня предупреждали, что посланцы Меру коварны…
- Но разве я предлагаю что-нибудь дурное? Ты же хочешь улучшить жизнь для всех бедных, гонимых, несчастных. А кто это сделает лучше, чем повелитель мира?!
- Нет, - покачал головою отшельник. - Такой путь не для меня. На крови поставишь ты мой престол, на обмане и предательстве. Мне ли перешагивать через трупы Тиберия и Германика, сталкивать меж собою армии? Бог отвернется от меня, Великодушные изгонят из своей среды. Как ты не понимаешь? Давая помощь из рук, обагренных кровью, я тем самым развращу людей, смешаю для них понятия добра и зла. Пусть лучше будут бедны, но не приемлют благ, добытых преступлением.
Адепт встал, сделал несколько шагов к выходу из пещеры. Остановился на грани полутьмы и слепящего солнца. За холмами, за плавящимися в мареве дюнами на длинных паучьих ногах ступала цепь верблюдов. Он рывком обернулся:
- Добро, зло… Что знаешь ты о них, блаженный?! Когда Внутренний Круг властвовал над всей Землею, покой и ясность, мир и постоянство царили повсюду; каждый знал свое место, и Бог был среди нас… А кто такие Великодушные, ведомо тебе? Адепты, отколовшиеся от Меру, изменившие клятве. Какова их цель? Для чего они используют тебя, твой дар мыслителя и пророка? Не отбросят ли, выжав, точно спелый гранат?..
- Неужто затем издалека приходили ко мне наставники, терпеливо учили владеть собой, управлять жизнью тела? Для того ли, чтобы выжать и выбросить, объясняли мне мудрость "Бхагавадгиты", Платона и Гаутамы?..
- Ну, ты же не раб с киркой или лопатой! Все человечество должен ты привести под ферулу Великодушных, чтобы удовлетворить их жажду первенства, их сумасшедшую тягу к власти!..
Молчал Ессе, глубоко задумавшись. Гость понял, что наконец-то задел одну из самых больных его струн. Отшельник давно сомневался: не впустую ли потрачены юные годы и первые, самые чистые силы души? Суровый пост, адова печь пустыни, тяжкий путь в запредельных мирах, во имя непостижимого совершенства - и это в неполные-то двадцать лет, с пылкой семитской кровью, вместо всех радостей жизни! Наверняка он еще не знал женщины - да и узнает ли?.. Впрочем, мальчик взращен фанатичной сектой ессеев, отсюда и его прозвище.
- Порою мне и вправду кажется, что я раб, игрушка в чужих руках… - Голос аскета дрогнул, юноша страдал неподдельно. - Если я оставлю Белых учителей, то окажусь в руках Черных. Свободным же не быть мне никогда…
- О, ты знаешь, как слушают тебя люди, как безоглядно идут за тобою! Такая большая сила не может оставаться без надзора.
- Страшно, страшно ощущать эту силу! - почти простонал Ессе - и вдруг уткнулся в ладони. Открытость его чувств была трогательна; даже серые губы адепта чуть растянулись, тронув ямочками носатое лицо, в профиль похожее на кирку. - Зачем ты дал мне ее, Господи?! Вдруг изберу неверный путь - и вместо закона любви принесу людям…
- Так и случится, - веско проговорил гость. - И никаким Великодушным не удастся здесь что-либо изменить. Сколько бы ни твердил ты людям о доброте и милосердии, все будет иначе. Верующие станут по-разному толковать твое учение, каждое слово - тем более, многократно искаженное переписчиками - выворачивать так и сяк… Самые пылкие и необузданные, споря между собою, схватятся за мечи - и польется кровь, Ессе, во имя любви хлынет кровь!.. А иные, волки в овечьей шкуре, назовутся твоими наместниками и первосвященниками, воздвигнут себе дворцы пышнее царских, и за стенами их будут неслыханно ублажать плоть…
- Да, да, да! - дрожа и покрываясь потом, шептал, точно в горячке, юноша. - Я знал, я предчувствовал все это! Самому себе боялся признаться!.. Да, да…
- Во имя твое, - безжалостно продолжал адепт, - создастся новый Внутренний Круг, куда более дикий, жестокий и кровожадный, чем наш, накопивший мудрость сотен веков…
- И ничего… ничего нельзя сделать, чтобы…
- Только одно. - Адепт неторопливо, внушительно поднялся. - Уйди от соблазнов ложного, развращающего человеколюбия. Неси людям правду Черного Ордена, правду героев, могучих миродержателей!..
- Но тем помогу я закрепить несправедливость, вечное неравенство человеческое!..
- Не человеческое. Установленное Богом. Вот - Его истина, а не рабий лепет Великодушных! Неравенство ария и монгола, брамина и шудры; сильного, владеющего мечом и золотом, и слабого, возносящего молитвы. Его не перехитрить, не обойти, не отменить даже самой лучшей проповедью. Пятнадцать тысяч лет учению Меру, зримый символ которого - пирамида. Берешься ли ты создать нечто более устойчивое?..
- Нет. Мне приходило в голову иное, - подняв глаза, полные слез и муки, прерывисто заговорил Ессе. - Здесь недалеко есть скала, похожая на столб. Забраться туда - и прыгнуть… Мне кажется, что я не разобьюсь. Кто-то ласковый и сильный подхватит… понесет выше, выше… и больше не узнаю я сомнений, и все станет легко!..
- Что ж, проверь! - сощурив водянистые глаза, сказал адепт и сделал шаг к отшельнику. Решение было принято, посланец Ордена более не колебался. - Если все случится именно так - значит, Бог с твоими Великодушными, а не с Меру. И я во всем неправ.
Уперев немигающий взор в расширенные от боли зрачки юноши, адепт повторил - и вся мощь орденского внушения была придана его словам:
- Проверь. Сделай это. Прыгни со скалы. Бог ангелам своим заповедает о тебе, и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень. Иди. Иди!
Встав с ветхой подстилки, не отрывая глаз от гостя, - подобно малому птенцу, завороженному змеею, юноша сделал один шаг, другой… Остановился. Пошатнувшись на исхудалых ногах, закричал, будто его резали:
- Не стану искушать Господа моего, не усомнюсь в нем и на мгновение! Отыди от меня, дух зла! Сгинь, пропади навеки!..
Ограждая себя ломаными крестами, Ессе, прозванный Кришной, попятился, а затем бегом бросился в темноту пещерного хода.
Стоял знойный месяц Таммуз, и черепки растрескавшейся глины на месте весеннего озера дышали гончарным жаром. Беспечно шагая в своих ботинках на толстой рубчатой подошве, адепт вдруг задрал голову, остановился, высматривая что-то. Эхом раскатываясь в пустынной вышине, нарастал ровный свист.
- Ну-ну! - сказал адепт, на всякий случай, перетягивая наперед кобуру. - Летите, ангелы, утешьте малыша!..
И се, ангелы приступили и служили Ему.
Евангелие от Матфея, IV, 11.
Глава IV
Утром дзонг Трех Сокровищ остался далеко позади и внизу. Мой ушастый некованый Калки-Аватар скользил под вьюками на заледеневшей с ночи тропе. Ночной северный ветер, несущий холод и ясность, отступал перед дневным южным; колыхалась влажная дымка, покрапывал дождь. Натягивая повод, я шел среди гравюрно строгих сосен, вдоль густых, точно подвергнутых парковой стрижке шпалер можжевельника. Выше начиналась сплошная чаща рододендронов, с желтыми и красными легкими цветами, подобными присевшим на ветви бабочкам.
Перевал, хоть и высокий и скользкий, я одолел без особых трудов. На верхней точке его притулился чортэнь - грубо округленная постройка, неведомо кем и когда сложенная из дикого камня.
Я зашел внутрь, любопытствуя. Потолок украшала полустертая мандала - квадрат, вписанный в круг. То была схема мироздания. Центр мандалы представлял собою алое яблоко, похожее на "десятку" стрелковой мишени; оно обозначало пуп Земли, опору небес, гору, богов Меру… Поразительно! Никто из входивших в чортэнь не знал правды о чудо-горе. По крайней мере, в нашем столетии. Никто, кроме штурмбанфюрера Рихарда Винклера, уже покойного, и меня, - двоих белых людей из другой части света. Да и тот, кто рисовал мандалу, тоже не знал правды. Иначе он изобразил бы центральный кружок не алым, а черным…
Перейдя седловину и начав спуск, я сразу увидел самолет.
Восточная часть перевала не столь давно низверглась оползнем, язык массивных обломков достигал дна долины. Из этого каменного хаоса вздымалось оливковое крыло, громадное, будто парус тонущего судна. Ниже угадывалась груда обгорелого металла, и за нею - почти неповрежденный, целиком отломившийся от фюзеляжа хвост. Никакого знака не было на вертикальной плоскости, - но по форме и размеру этих рулей я угадал воздушное чудовище райха, "Хейнкель-111". Должно быть, машина несла добавочные баки, и в них оставалось немало топлива: глыбы вокруг самолета были обуглены, щели между ними курились, точно на склоне вулкана.
Что-то мелькнуло в моей памяти, ускользающее, дразнящее… то ли обрывок слышанного разговора, то ли строки секретного донесения… нет, не вспомнить. "Хейнкель"… Гималаи… Нечто, связанное чуть ли не с самим Первым… Но что же?!
Я чувствовал себя сыщиком, Ником Картером в лихорадке поиска. Добраться до самолета не представлялось возможным, да и вряд ли нашлась бы разгадка среди гари и лома, - но, спускаясь вдоль оползня, ежеминутно ожидал я новых открытий. И не ошибся.
Сгущался туман; сквозь него я увидел, как ходит волнами нечто светлое, бесформенное - и вдруг вздувается объемистым пузырем. То был пустой парашют; стропы вились и шуршали по камням, словно семейство рассерженных питонов.
Я замедлил шаг, и вовремя. Навстречу сверкнуло пламя, пуля истерически вжикнула над самой головою осла. Необстрелянный, но смекалистый Калки-Аватар мигом прижал уши…
Думая лишь о том, как бы выиграть время, я метнулся под защиту здоровенной глыбы и завопил по-немецки:
- Не стрелять! Германия превыше всего!..