- Да. Разумеется, мы с матушкой почувствовали её примерно за милю, когда нас везли на галере, но объяснили тогда варварским обычаем корсаров и мужским бытом. Мы дважды видели, как готовят еду, однако ничего не поняли. На второй раз повар - тот самый моряк, которого спасла моя матушка, - не помахал Весёлым Роджером, а как будто заснул в лодке. Чтобы его разбудить, принялись дудеть в трубы и палить из пушек… всё тщетно. Наконец его втащили на палубу, и корабельный врач, дыша через повязку, смоченную цитрусовым маслом, миррой, мятой, бергамотом, опием, розовой водой, шафраном и анисом, объявил, что несчастный мёртв. Он порезал руку, разделывая недельной давности каракатицу, и трупный яд, попав в кровь, убил его, как стрела из арбалета промеж глаз.
- Ты описываешь каюту господина с подозрительной полнотой и дотошностью.
- О, меня тоже туда водили. После того, как матушка не выдержала проверки на вонь, господин пришёл в ярость, и в качестве жертвы ему предложили меня. Однако и я его не удовлетворила, поскольку, по малолетству, не выделяла тех женских гуморов, которые…
- Всё, замолчи. Моя жизнь с тех пор, как я подошёл к Вене, превратилась в балаган уродов на Варфломеевской ярмарке.
Прошёл час или, может быть, два.
- Так я должен поверить, что тебя и твою дражайшую матушку похитили средь Йглмских топей исключительно в надежде, что матушка пройдет проверку на вонь?
- Корсары думали, что пройдёт, но офицер, который её обнюхивал, ошибся - его обоняние…
- …отшибли миазмы прибрежных топей и залежей гуано. Господи, ничего хуже мне слышать не доводилось - а я-то боялся напугать тебя своей историей. - Джек замахал руками встречному монаху и крикнул: - Эй, в какой стороне Массачусетс? Я становлюсь пуританином.
- Позже во время плавания господин раз или два всё-таки попользовался моей бедной матушкой, но лишь за отсутствием иного выбора, ибо мы не проходили мимо отдалённых поселений, где можно похитить женщин.
- Ладно, давай начистоту - что он делал в своей убранной коврами каюте?
Тут на Элизу напала несвойственная ей робость. Они были уже в нескольких днях пути от Вены. Девушка сняла окровавленный офицерский камзол и сидела теперь в одеяле поверх палатки, в которой Джек впервые её увидел. Время от времени Элиза предлагала уступить ему место в седле и пойти пешком, но она была босая, а Джек не хотел мешкать. Голова Элизы, впрочем, выступала из куля, и Джек мог бы, обернувшись, сколько угодно её разглядывать. Обычно он этого не делал, понимая, что не следует всматриваться в плавную симметрию её лица, идеально ровные зубы и ловить оттенки пресловутых чувств, быстрых и завораживающих, как огонь. Однако сейчас Джек обернулся: Элиза замолчала так резко, что он подумал, уж не выбило ли её из седла шальное ядро. Она никуда не делась, просто смотрела на идущих впереди путниц: четырёх монахинь.
Вскоре они обогнали монашенок и оставили их позади.
- Можешь говорить, - сказал Джек, однако Элиза, стиснув зубы, смотрела вдаль.
Четверть часа спустя они миновали сам монастырь, а ещё через четверть часа Элиза как ни в чем не бывало принялась подробно расписывать, что происходило за занавесями цвета авокадо на ковре золотом, как спелая нива. Описывались довольно чудные вещи - из индийских книг, как подозревал Джек.
В целом рассказы Элизы странным образом достигали кульминационной точки на подъезде к монастырю или городу. Джек услышал всё, что хотел, и даже больше - сальная история, излагаемая в таких подробностях, стала однообразной, и с какого-то момента ему начало казаться, что цель повествования - внушить чувство глубочайшей вины и отвращения к себе любому слушателю-мужчине.
Припоминая последние несколько дней их общего странствия, Джек заметил, что в чистом поле или в лесу Элиза по большей части молчала. Однако стоило им заметить селение или монастырь (а последними этот католический край кишел, как блохами), она начинала говорить, и рассказ принимал крайне интересный оборот как раз у городских ворот или дверей обители. Здесь Элиза замолкала и не раскрывала рта, пока город или монастырь не оставались далеко позади.
- Следующая остановка: Берберийский берег. Поскольку мы не угодили господину, то попали в общий фонд европейских невольников, который насчитывает десятки тысяч человек.
- Чёрт, я понятия не имел!
- Вся Европа глуха к их участи! - воскликнула Элиза, и Джек с опозданием осознал, что наступил на больную мозоль. Слова хлынули стремительным потоком. Если бы только её голова была по-прежнему замотана: дернуть посильнее, затянуть узлом, и его мучения позади. Вместо этого, отпустив поводья на всю длину, Джек смог буксировать благородного жеребца, которого нарёк (или перенарёк) Турком, на значительном отдалении, как корабль в Элизиной сказочке - лодку с протухшей рыбой. Тем не менее до его слуха то и дело долетали отрывки страстного монолога. Джек узнал, что матушку продали в гарем оттоманского военачальника в алжирской касбе, и та все своё неограниченное свободное время посвятила созданию Общества британских невольников, которое имеет теперь отделения в Марокко, Триполи, Бизерте и Феце, встречается раз в две недели (исключая Рамадан), а его устав занимает сотни страниц, причём Элизе надлежало переписывать их от руки на краденой оттоманской бумаге после учреждения каждого нового филиала.
Путники приближались к Линцу. Монастыри, богатые усадьбы и посёлки встречались теперь всё чаше. В середине гневной проповеди об участи белых невольников в Северной Африке Джек (просто из желания проверить, что будет) замедлил шаг перед воротами особо мрачной готической обители. Оттуда доносилось заунывное пение монахинь. Внезапно Элиза резко сменила тему.
- Начиная фразу, - заметил Джек, - ты рассказывала о процедуре внесения поправок в устав Общества британских невольников, затем плавно переключилась на то, как целый корабль индийских танцовщиц сел на мель рядом с замком мальтийских рыцарей. Уж не боишься ли ты, что я брошу тебя здесь или продам какому-нибудь крестьянину?
- Что тебе до моих чувств?
- А ты не думаешь, что в монастыре тебе было бы лучше?
Судя по всему, Элиза прежде об этом не думала, но сейчас задумалась. Личико её наполнилось самым очаровательным испугом и обратилось к воротам обители.
- О, я свои обещания выполню. Проболтавшись столько лет на ногах у висельников, я научился ценить честное слово. - Джек на мгновение замолчал, перебарывая смешок. - Да, преимуществ в путешествии с Джеком Куцым Хером много: никто надо мной не властен. У меня есть ботфорты, сабля, топор и конь. Я не могу покуситься на твою честь. Мне ведомы тайные тропы контрабандистов. Я знаю арго и язык жестов, на котором общаются вагабонды, составляющие (если позволено выразиться поэтически) тайную сеть, что передаёт информацию по всему миру и действует безотказно, даже если какие-то части её повреждены. Благодаря ей я знаю, через какие страны можно идти без опаски, а в каких жестоко преследуют бродяг. Тебе достался не худший спутник.
- Так почему же ты говоришь, что мне было бы лучше здесь? - Элиза кивнула на монастырь, тянущийся к дороге готическими флигелями, словно жук - жвалами.
- Некоторые сказали бы, что я должен был предупредить раньше: ты пустилась в путь с человеком, которого в большинстве стран могут схватить и повесить без разбирательства.
- О-о-о! Ты ужасный преступник?
- Лишь отчасти - но не поэтому.
- Так почему же?
- Я принадлежу к определенному типу - дьяволов бедняк.
- Ой.
- Стыдно признаваться, однако в опьянении от боя и бренди я показал тебе другой мой секрет и не думаю, что могу упасть в твоих глазах ещё ниже.
- Что такое дьяволов бедняк? Ты сатанист?
- Если бы! Нет, это английское выражение. Есть два вида бедняков - Божьи и дьяволовы. Божьим беднякам - вдовам, сиротам и бежавшим из плена смазливым белым невольницам - можно и нужно помогать. Чертовым беднякам помогать бесполезно - только деньгам перевод. Разницу между этими двумя категориями признают все цивилизованные страны.
- Думаешь, тебя повесят прямо здесь?
Они остановились на холме над поймой Дуная. Внизу лежал Линц. После ухода войск он сжался раз в десять, до своих обычных размеров: на земле остался шрам вроде розовой кожицы на месте отпавшего струпа.
- Сейчас тут должно быть более или менее ничего - много солдат возвращается через этот край. Всех не перевешаешь - верёвки в Австрии не хватит. Я насчитал полдюжины висельников на деревьях у городских ворот и ещё столько же голов на стенах - умеренно низкое количество для города такого размера.
- Тогда на рынок, - объявила Элиза, сверкая глазами.
- Ага. Въезжаем в город, находим улицу торговцев страусовыми перьями и идём от лавки к лавке, выбирая, кто больше даст?
Элиза сникла.
- В том-то и беда с редким товаром, - сказал Джек.
- И что ты думаешь делать?
- О, любой товар можно продать. В каждом городе есть улица, где купят что угодно. Мое дело - знать эти улицы.
- Джек, какую цену даст скупщик краденого? Мы очень сильно прогадаем.
- Зато у нас будет в карманах серебро, девонька.
- Может, потому ты и дьяволов бедняк, что, заполучив ценную вещь, пробираешься в город, как человек, которого ждёт наказание, и идешь к последнему барыге, который работает даже не на самого перекупщика, а на его посредника.
- Заметь, я жив, свободен, при ботфортах, сберёг почти все части тела…
- И приобрёл французскую хворь, которая сведёт тебя с ума, а затем и в могилу за несколько лет.
- Это больше, чем я прожил бы в таком городе, выдавая себя за купца.
- Я клоню к другому - ты сам сказал, что наследство для сыновей надо скопить сейчас.
- Что я и предлагаю. Или у тебя есть предложение получше?
- Надо отыскать ярмарку, на которой мы сумеем сбыть перья непосредственно торговцу роскошью - такому, который отвезёт их в Париж и продаст знатным дамам и господам.
- О да. Такие торговцы всегда рады вести дела с бродягами и беглыми невольницами.
- Ой, Джек, надо просто одеваться, а не издеваться.
- Есть некоторые чуткие ранимые люди, которые сочли бы это замечание обидным. По счастью, я…
- Ты не задумывался, почему каждое мое движение сопровождается шелестом и шуршанием? - Элиза продемонстрировала.
- Воспитание не позволяло мне осведомиться о фасоне твоего белья, но коли ты сама завела этот разговор…
- Шёлк. Под бурнусом на мне намотано с милю шёлка. Я украла его в лагере вазира.
- Шёлк. Слыхал о таком.
- Иголка, немного ниток, и я стану знатной дамой с головы до пят.
- А я кем? Придворным недоумком?
- Моим слугой и телохранителем.
- О нет…
- Только для видимости! Небольшой спектакль ради дела! Всё остальное время я буду твоей преданной слугой, Джек!
- Что ж, знаю, ты любишь сказки, и не прочь разыграть с тобой короткий спектакль. Только прости, пожалуйста, но разве на то, чтобы сшить наряд из турецкого шёлка, не требуется долгое время?
- Джек, много на что требуется время. Это займёт всего несколько недель.
- Несколько недель… А ты знаешь, что в здешних краях бывает зима? И что сейчас октябрь?
- Джек?
- Элиза?
- Что твоя аргоговорящая сеть сообщает о ярмарках?
- Они по большей части проводятся осенью и весной. Нам нужна лейпцигская.
- Правда? - На Элизу эти слова, видимо, произвели впечатление. Джеку стало приятно - дурной знак. Если для тебя единственная радость - произвести впечатление на конкретную девушку, значит, пиши пропало.
- Да, потому что там восточные товары, привезённые из Турции и России, меняют на западные.
- Скорее на серебро - кому нужны западные изделия!
- Правда твоя. Старые бродяги тебе скажут, что парижских купцов лучше грабить по пути в Лейпциг, когда они везут серебро, нежели на обратном пути, когда они нагружены товаром, который ещё поди сбудь. Хотя молодёжь возражает, что серебро теперь вообще никуда не возят: расчёты совершаются в обменных векселях.
- В любом случае Лейпциг - то, что нам надо.
- За исключением одной мелочи: осенняя ярмарка закончилась, а до весенней надо пережить зиму.
- Помоги мне пережить зиму, Джек, и весной в Лейпциге я выручу тебе вдесятеро против того, что ты получил бы здесь.
Настоящий бродяга так не поступил бы. Ошибка многократно усугублялась перспективой провести столько времени с одной определённой девушкой. Однако Джек сам загнал себя в ловушку, когда упомянул сыновей.
- Всё обдумываешь? - спрос ила Элиза некоторое время спустя.
- Давным-давно бросил, - отвечал Джек. - Сейчас я пытаюсь вспомнить, что знаю о местности отсюда до Лейпцига.
- И что же ты пока вспомнил?
- Только что мы не увидим никого и ничего старше пятидесяти лет. - Джек двинулся к парому через Дунай. Турок следовал за ним. Элиза ехала молча.
Богемия
осень 1683
В трёх днях езды от Дуная дорога сузилась до колеи в тощей древесной поросли, заглушаемой высоким бурьяном. Бурьян кишел насекомыми и шевелился от невидимых зверьков. Джек вытащил янычарскую саблю из одеяла, в которое та была завернута с самой Вены, и смыл в ручье засохшую кровь. Стоя в ярком солнечном свете, по колено в бурой воде, он нервно тёр саблю и встряхивал ею в воздухе.
- Что тебя тревожит, Джек?
- С тех пор, как паписты перебили всех приличных людей, в этих краях живут лишь разбойники, гайдуки и вагабонды…
- Я уже догадалась. Я хотела сказать, что-то насчёт сабли?
- Её невозможно вытереть: трогаешь - сухая, а на солнце струится, как вода.
Элиза отвечала стихами:
Булат струйчатый - мир его называет.
Напоённый ядом, врагов в смятенье повергает,
Стремительно разит, кровь всюду проливает.
И в мраморных чертогах лалы и яхонты сбирает.
…во всяком случае, так сказал поэт.
- Кто сочинил такую дичь?
- Поэт, разбиравшийся в саблях лучше тебя. Ибо это почти наверняка дамасская сталь. Вероятно, сабля стоит больше, чем Турок и страусовые перья вместе взятые.
- Стоила бы, если б не это. - Джек уместил подушечку большого пальца в выщербину на клинке, ближе к острию. Сталь вокруг была чёрной. - Не поверил бы, что такое возможно.
- Это здесь он врубился в мягкое подбрюшье твоего мушкета?
- Мягкое?! Ты видела только деревянную часть. Однако в неё был упрятан железный шомпол. Сабля разрубила дерево - ничего примечательного, - разрезала шомпол и надсекла ствол. Когда порох наконец вспыхнул, пуля дошла только до этого места, и тут дуло разорвало. Что и погубило янычара, поскольку лицо его находилось…
- Я видела. Или ты отрабатываешь рассказ, чтобы потом развлекать друзей?
- У меня нет друзей. Я собираюсь устрашать врагов. - Джек рассчитывал, что слова прозвучат грозно, но Элиза только взглянула на горизонт и подавила вздох.
- Или, - сказала она, - таким рассказом можно привлечь человека, который скупает на рынке легендарные клинки.
- Сделай милость, выкинь из головы мысли о рынках. Как убеждает пример великого визиря, все богатства мира не впрок, коли не можешь их защитить. Это сокровище и средство защиты, слитые воедино, - совершенство.
- По-твоему, человек с конём и саблей достаточно защищен в таком месте?
- Ни один уважающий себя разбойник не станет селиться в безлюдье.
- А что, все леса в христианском мире такие? По матушкиным сказкам я ожидала увидеть деревья-исполины.
- Два-три десятилетия назад здесь зрела пшеница. - Джек ятаганом срезал несколько спелых колосьев, выросших на солнечном пятачке у ручья, спрятал саблю в ножны и понюхал зерно. - Добрые селяне приходили сюда в страдную пору, неся на плечах серпы. - Джек стянул ботфорты и вошёл в ручей, ощупывая дно босыми ступнями. Через мгновение нагнулся, вытащил длинный, зазубренный от камней серп - изъеденный полумесяц ржавчины на сломанной чёрной рукояти. - Точили серпы на окатанных водой камнях. - Он поднял голыш, несколько раз провёл им по серпу и снова бросил на берег. - За этим занятием они не прочь были промочить горло. - Джек снова пошарил ногой в воде, нагнулся, достал глиняный кувшин и вылил оттуда желтовато-бурую струю болотной воды. Кувшин он бросил на берег. Затем, по-прежнему держа в руке ржавую дугу серпа, двинулся к замеченному ранее экспонату. Он нашел, что хотел, и чуть не упал, стоя на одной ноге, как фламинго, и шаря другой по дну. - Так шла их простая, счастливая жизнь, пока не случилось нечто…
Джек медленно и (он надеялся) драматично провел серпом над водой, изображая смерть.
- Чума? Голод?
- Религиозная рознь! - объявил Джек и вытащил из воды побуревший человеческий череп, явно со следом от сабли на виске. Элизу (ему показалось) потряс фокус: не череп (она видела вещи похуже), но ловкость исполнения. Джек замер с серпом и черепом, растягивая мгновение. - Когда-нибудь видела моралите?
- Матушка про них рассказывала.
- Предполагаемая публика: вагабонды. Цель: вложить в их убогие умишки некую идиотскую мораль.
- И в чём же мораль твоей пьесы, Джек?
- О, моралей в ней много: держитесь подальше от Европы. Или: когда приходят люди с оружием, бегите. Особенно если в другой руке у них Библия.
- Разумный совет.
- Даже если это означает определённые жертвы.
Элиза рассмеялась, как девчонка.
- А, вот теперь-то, чую, мы переходим к настоящей морали.
- Смейся сколько хочешь над бедолагой, - сказал Джек, потрясая черепом. - Если бы он бросил урожай и дал дёру вместо того, чтобы цепляться за домишко и землю, то мог бы дожить до сего дня.
- А бывают восьмидесятилетние бродяги?
- Вряд ли, - согласился Джек. - Они просто выглядят вдвое старше своих лет.
Путники углубились в мёртвую Богемию по заросшим дорогам и звериным тропам. Зверья здесь расплодилось видимо-невидимо. Джек оплакивал утрату Бурой Бесс, из которой можно было настрелять сколько хочешь оленей - или по крайней мере напугать их до родимчика.
Порой они спускались с лесистых холмов и пересекали равнины - бывшие пастбища, заросшие колючим кустарником. Джек сажал Элизу в седло, чтобы колючки, крапива и насекомые не портили её внешность. Не из жалости; просто Элиза существовала для того, чтобы Джеку было чем любоваться. Иногда он без всякого уважения к дамасской стали рубил саблей кусты.
- Что вы с Турком видите? - спрашивал он, поскольку сам видел лишь пожухшие осенние листья.
- Справа вздымается уступ, за ним - высокие чёрные горы, на уступе крепость, совсем не такая изящная, как мавританские, однако недостаточно прочная, чтобы устоять перед разрушившей её неведомой силой.
- Это артиллерия, девонька, - рок старых крепостей.
- Значит, папистская артиллерия пробила в стенах несколько брешей, образовав каменные осыпи в сухом рву. Остатки раствора белеют на камнях, как осколки костей. Потом внутри вспыхнул пожар, и сгорело всё, за исключением нескольких балок. Стены над окнами и бойницами покрыты копотью - очевидно, замок пылал много часов, словно алхимическая печь, в которой целый город очищался от ереси.