- Любую, - мягко пояснил Константин и, окинув взглядом голосующих, удовлетворенно кивнул. - Вот теперь вижу, что единогласно. Что ж, надо и мне свое княжеское слово держать. Коли так порешили вятшие мужи-владимирцы, стало быть, я их выбор утверждаю.
Он еще крепче приобнял смущенного боярина, ухитрившись одновременно незаметно подмигнуть и кивнуть одному из стоящих на входе дружинников, давая понять, что пора вносить блюда к пиршеству, и шутливо заметил Еремею Глебовичу:
- Ну гляди, боярин, - народ слово за тебя молвил, я тоже, так что служи достойно, доверия не урони.
Однако финал должен быть запоминающимся, да и какой-никакой атрибут власти, пускай символический, но следовало вручить, причем непременно сейчас, чтоб из княжеских рук.
Но с этим было проще всего. Нужные слова найти несложно, да и атрибут был давно готов. Еще месяц назад у Константина зародилась в голове идея, и он самолично вычертил и заказал у своих златокузнецов аж тридцать одинаковых перстней, из коих десяток был золотым, а еще два десятка серебряные. Словом, в зависимости от степени значимости города. На каждом в центре красовалась витиеватая буква "К", а по краям монетка, чернильница с пером и свиток. Златокузнецы изготовили их дней за пять до выезда под Коломну.
Первый, особый, крупнее всех прочих чуть ли не в два раза, он вручил перед отъездом боярину Мирославу, оставленному посадником в Рязани при княжиче Святославе. Второй, обычный, но тоже золотой, уже по пути в Коломну он передал Сергию в Ожске, попутно возведя его в боярский чин. А вот еще с десяток штук, предназначенных для посадников Ольгова, Переяславля Рязанского, Ростиславля и еще нескольких городов, он вручить не успел - время поджимало. Да и в Коломне, провозившись с приготовлениями к предстоящему сражению, тоже ничего не отдал.
Похвалив себя за предусмотрительность - не просто вспомнил про них на обратном пути, когда остановился в Рязани, но и на всякий случай велел прихватить с собой, - Константин довольно улыбнулся и, неспешно сняв с мизинца перстень, который загодя надел сегодня, торжественно вручил его Еремею Глебовичу.
- Жалую тебе, боярин, знак моей власти, ибо отныне ты - мой наместник. - И, повернувшись к присутствующим, строго произнес: - И слушаться его надлежит, яко меня самого, ибо теперь что он ни скажет - то мое слово, что ни повелит - моя воля, что ни учинит…
Слушая князя, Еремей Глебович даже всхлипнул от избытка чувств. Да и то взять - во-первых, до этого посадником ему быть не доводилось. Во-вторых, очень уж непривычная обстановка, которая - и это в-третьих - постоянно меняется, да так быстро, что не поймешь чего и ждать. То отеческая ласка, от которой кого хошь в жар кинет, а то жесткое упрямство, вон как с епископом, и тут же туманные намеки на угощение, от которых мороз по коже. В-четвертых, столь высоких слов, насколько ему помнится, ни один из ныне покойных владимирских князей своему посаднику при назначении на должность никогда не говорил. Ну и в-пятых, избрал-то его даже не сам князь Константин, который лишь предложил, но весь народ, вятшие мужи владимирские. Правда, в отношении некоторых, особенно Чурилы, Бучилы, Гаври и еще чуть ли не половины, кои стали таковыми только что, по повелению нового князя, у боярина были кое-какие сомнения до сегодняшнего дня. Но коль они столь дружно проголосовали за его избрание, то представления Еремея Глебовича о вятших мужах в одночасье изменились, и притом самым кардинальным образом…
Боярин обвел взглядом присутствующих и мысленно поклялся, что, если кто из его знакомцев или приятелей посмеет усомниться в том, что старшины кожемяк, кузнецов или древоделов являются достойными такого высокого звания и вякнет против, он, Еремей Глебович, вобьет эти непотребные словеса обратно в глотку вместе с зубами и не в меру длинным языком.
- Оправдаю, княже, верь! - хрипло выдавил он, повернув благодарное лицо к Константину, а больше и сказать было невмочь - язык онемел, ворочался во рту, как чужой, словно с перепою. Да и сам он себя чувствовал ровно пьяный - всего шатало, а сил хватало лишь на то, чтобы благодарно кивать, откликаясь на поздравления присутствующих.
Глава 9
В духе великого комбинатора
…Архивариус очень тихо спросил:
- А деньги?
- Какие деньги? - сказал Остап, открывая дверь. - Вы, кажется, спросили про какие-то деньги?
Илья Ильф и Евгений Петров
И напрасно сурово хмурил брови епископ Симон, сидя в своем возке и мрачно ожидая, когда же за ним последует весь прочий владимирский народец. Тщетно прождав пару минут, он велел трогать, но и пока ехал обратно в город, нет-нет да и выглядывал, оборачиваясь в тщетной надежде, что хоть кто-то помимо игуменов и священников выйдет из княжеского шатра, поспешит за своим владыкой.
Увы, так никто и не показался.
Поначалу мелькнула было спасительная и все объясняющая мысль, что Константин удерживает их силой, но, находясь уже у самых ворот, он, оглянувшись в последний раз в сторону отчетливо видимого княжеского шатра, приметил, как один за другим заскакивает в него с дымящимися блюдами в руках расторопная челядь, и со злостью прикусил губу.
"Токмо бы не сорваться, - пульсировала острой тоненькой иголочкой колкая мысль. - Токмо бы добраться до своих покоев, а уж там…"
Он сдержался и не сорвался, сумев сохранить на лице невозмутимость. Дать волю своему гневу Симон позволил себе, лишь войдя в опочивальню. Все было не по-его, все не эдак, и уже к вечеру оба служки имели: один в кровь рассеченную нижнюю губу, а другой - увесистый синяк под глазом и разбитый нос. Кровоподтеки по всему телу были не в счет. При этом оба были уверены, что еще дешево отделались. Как-никак до келий в подвалах, а проще говоря, поруба, но монастырского или, того страшней, епископского, дело не дошло, а по сравнению с тем, что рассказывали о них и о том, каково приходится несчастным сидельцам, разбитый нос был самым что ни на есть пустячным делом.
Можно сказать, благодеянием.
Небывалая сдержанность епископа объяснялась двумя обстоятельствами. Первое - что он еще не утратил надежды вразумить рязанца. Второе же - вечером ему надлежало быть на совете у боярина Еремея Глебовича, а до того предстояло все как следует обдумать и взвесить, что говорить, но главное - как…
Уже на следующий день боярин, говоря с Константином, поминутно разводил руками, оправдываясь и утверждая, что он сделал все возможное и невозможное.
- Я ему толкую, что мы уж и ряд подписали, и посадника нового избрали, а он все одно - пока, мол, грамотки мои не подпишет, я град Владимир на ряд не благословлю, а рязанский князь сам сказывал, что без моего благословения…
Из осторожности Еремей Глебович не стал договаривать, но легкий упрек в его взгляде и без того был достаточно красноречив. Впрочем, Константин и сам понимал, что в какой-то мере заварившаяся каша - дело его собственных рук. Не стоило так опрометчиво говорить про благословение владыки, без которого и править невмочь. Хотел-то как лучше, чтобы всем угодить, да и не придавал он значения своим словам - сказал так лишь, для красоты и цветистости, нечто вроде дежурного комплимента церкви, а оказалось… И что теперь делать?
- Ныне же сам обедню отслужил и на проповеди так гневно перед людом говорил о князьях неких, кои для святой церкви куны жалеют, что всех аж дрожь прошибла, - сокрушенно продолжал боярин. - А народ тоже в смятении пребывает. Вроде бы уговор есть, а владыка сказывает, что ежели благословения на него не дадено, то это уже и не уговор, а так, не пойми чего…
"И ведь как поначалу все ладно было… Нет же, дернул же черт князя заупрямиться, - досадовал Еремей Глебович. - И как теперь повернется, поди пойми". - И он тоскливо уставился на побледневшее от гнева лицо Константина, подумав, что, кажется, перстень посадника через пару дней придется снимать и возвращать обратно.
Впрочем, это далеко не самое худшее. Жаль, конечно, перстенек, ну да господь с ним, а вот как озлившийся на епископское упрямство рязанский князь станет брать на копье град Владимир, ему бы увидеть не хотелось.
- Не бойся, боярин, - усмехнулся рязанский князь, догадываясь об опасениях. - Попробуем мы немного потерпеть. Одно жаль - припасов надолго не хватит. От силы дня на два, на три, не больше. - И после прозрачного намека поинтересовался: - А что люд простой говорит?
Еремей Глебович неопределенно хмыкнул и туманно заметил:
- Владыка сказал: кто врата князю Константину без моего благословления откроет - прокляну и его, и потомство, и весь род до седьмого колена.
- Вот что жадность с человеком делает, - сокрушенно констатировал князь.
- Точно, - печально кивнул боярин, но, спохватившись, перекрестился, мысленно обругав себя на все лады за то, что вздумал согласиться с порицанием служителя божьего, и робко осведомился: - Ну а мне-то как быть? Он ведь непременно вопрошать станет - о чем речь шла. Я-то вроде бы и посадник твой, а он все ж таки владыка - потому лгать негоже.
- Скажи, что князь сильно опечалился и думу станет думать. - Константин поскреб в затылке и добавил: - Два дня. На третий приезжай за ответом.
И вновь рязанец поступил честно. На третий день он со вздохом сказал Еремею Глебовичу, что пропитание у воев почти закончилось, а так как близлежащие деревни он зорить не намерен, то пусть завтра владимирцы откроют ворота и, как водится, встретят своего нового князя хлебом-солью. Впереди же всех должен идти епископ Симон, дабы благословить и пригласить в град.
"Стало быть, все уже знает, - подумал боярин. - Вон как уверенно говорит. Не иначе донес кто-то о том, что старшины всем миром порешили".
Он вспомнил суровую отповедь Бучилы, который возглавлял посланцев от ремесленного люда, вчера под вечер явившихся к Еремею Глебовичу. Коваль не церемонился, а заявил напрямую:
- Ты как хошь, боярин, а князь Константин нам люб, и мы людишек своих мастеровых, коих тебе в помощь дали, со стен сей же час снимаем.
- А епископ?.. - заикнулся было Еремей Глебович.
- Ежели бы не владыка Симон, то мы бы их еще ранее сняли, - пояснил Бучило. - Ну ты сам посуди, боярин. Князь нам почет оказывает, уважение, почти про каждого из сынов наших ответил - кто, как да что. Вот как на духу скажи, смог бы, к примеру, тот же Юрий Всеволодович мне враз ответ дать, живы мои сыны али нет? - И сам ответил: - Да никогда! Что ему смерд какой-то. Про князя Ярослава и вовсе молчу. А чужак-рязанец вмиг все обсказал, хотя сыны мои не за него, а супротив дрались. Енто как понимать?
Еремей Глебович нахмурил густые брови, догадываясь, что перечить бессмысленно, а Бучило продолжил:
- А так и понимай, боярин, что он везде и во всем с большим понятием подходит, как оно и должно быть.
Остальные старшины ремесленников тоже не молчали. Почти каждый внес свою лепту.
- Всеволода изгоем не сделал, а ведь мог бы ничего не давать. Получается, что и перед княжичем у нас совесть чиста.
- Откуп с града раз в десять поболе мог взять, а он опять-таки с пониманием. - Это уже старшина купцов Стоята слово взял.
- И пошутить могет. Да чтоб не обидно было и в самую точку, - быстро добавил кожемяка Гавря. - Я на белом свете давно гостюю, потому доподлинно ведаю, что коли человек так шутковать умеет, то злобы у него на душе нет и зависть черная там не живет. Стало быть, и дело иметь с ним не токмо можно, но и нужно.
- У него на Рязани заместо стен доселе одни головешки. Кто расстарался? Князья наши. Пущай не Юрий, а Ярослав, но в таком деле особливо не разбираются. Всем попадает - и правым, и виноватым. А он сердце сдержал - людишек, ни в чем не повинных, зорить не стал. Это как? А ведь мы ему даже не свои еще - чужие. А он опять-таки по-доброму с нами, словно уже приял к себе. - И глава древоделов подытожил: - А раз он к нам с лаской, то тут в отказ вовсе грешно идти. И супротив своего князя град мы боронить не станем. А владыка пущай себе лютует.
Утром же стали постепенно куда-то расползаться и городские стражники. Ныне их осталось всего ничего - трех десятков не набрать, да и те потихоньку продолжали разбредаться. Одного боярин было ухватил за шиворот, а тот, вытаращив глаза, выпалил:
- А от кого град-то боронить? Князь нашенский у ворот стоит, а больше никого и нет у стен.
От таких слов боярин дар речи потерял, а когда тот к нему вернулся, наглеца уже и след простыл. И вопрос свой насчет грамоток Еремей Глебович задал князю скорее из приличия, чтобы отрицательный ответ прозвучал из уст самого князя. Каково же было удивление боярина, когда Константин заверил его, что грамотку с подтверждением на владения, кои были дарованы церкви прежними князьями, он непременно по окончании торжественной обедни самолично и с глубоким поклоном вручит владыке Симону. Правда, не ту, которую он взял от владыки, - свиток пришлось переписать, поскольку он включил в него и новые угодья, которые вознамерился подарить от своего имени.
Почему не передает грамотку прямо сейчас? Да потому, что ему тоже княжескую честь соблюсти надо. Что его дружина скажет, когда узнает, что он на попятную пошел? Пусть перед служителем божьим, и не просто перед священником или диаконом, а целым епископом, но ведь пошел и от своего княжеского слова отказался. А так вроде бы все добровольно, по обоюдному согласию, притом пусть для всех будет считаться, что епископ, как и подобает служителю христианской церкви, первым пошел на уступки.
Обрадованный боярин в тот же день почти дословно передал епископу слова Константина. В ответ Симон, воодушевленный тем, что неминуемое поражение нежданно-негаданно обернулось победой, заявил, что всю организацию встречи он берет на себя, и немедленно развил кипучую деятельность по ее подготовке. В своей приветственной речи епископ не забыл упомянуть ни одного доброго деяния Константина. А в конце он еще и превознес личность самого князя: и приветлив, дескать, и о простом люде заботлив, и не злобив, и добр, и терпелив, и о церкви, как подобает истинному христианину, являет неустанную заботу.
О том же самом он говорил и на обедне, во время проповеди, которая на сей раз полностью посвящалась Константину. За основу епископ взял отрывок из книги пророка Исаии и, указывая на стоящего впереди всех, почти у самого амвона, рязанского князя, торжественно рек прихожанам, благоговейно внимавшим ему:
- И он пришед от корня великого воителя Святослава, и от корня равноапостольного князя Владимира, и от корня мудрейшего Ярослава, и словно о нем было сказано еще в Святом Писании: и почиет на нем дух всевышнего, дух премудрости и совета, дух разума и благочестия; и страхом божиим исполнится, и будет судить не по взгляду очей своих и не по слуху ушей своих решать дела. Он будет судить бедных по правде и дела страдальцев земли решать по истине. И станет препоясанием чресл его правда и препоясанием бедр его - истина.
Никогда еще речь епископа не была столь вдохновенной, а слова - столь проникновенными. Впрочем, вдохновение в тот день осеняло Симона дважды. Первый раз, как уже было сказано, это произошло во время проповеди на обедне, а второй - несколько позднее, после того как он развернул, находясь в своих покоях, княжеские грамотки.
- Подлец, негодяй! - сотрясались от неистового рыка епископа дорогие веницейские стекла в свинцовых оконных переплетах. - Прокляну мерзавца! Отлучу! Анафеме предам! Шутки шутить с церковью удумал - я тебе их пошучу! Я тебе так пошучу - колом в глотке встанут! Ах ты ж поганец какой!
Битых два часа ни одна живая душа не смела войти к владыке, пока тот хоть немного не утихомирился. А виной всему были дарственные Константина.
Нет, князь не опустился до откровенной лжи - он честно сдержал свое слово. Более того, грамоток этих было даже не две, а намного больше. Практически для каждого монастыря - отдельная, которая подтверждала ранее пожалованное другими князьями, а к ней прилагалась еще одна, где говорилось о том, как князь, безмерно почитая неустанный труд монахов и высоко ценя их бескорыстие и усердие, жалует им еще от щедрот своих.
Так-то оно так, но если почитать их повнимательнее, то становилось ясно, что рязанский князь поступил как самый настоящий плут, пройдоха, проходимец, мошенник, и к этому епископ Симон охотно добавил бы еще множество подобных эпитетов.
Во-первых, из подтверждающих грамоток исчезли все села со смердами. Нет, сами смерды никуда не делись, и села тоже оставались на месте, но Константин отныне брал их под свою руку, да еще с издевательской припиской. В ней князь указал, что желает облегчить святым отцам, проживающим в монастырях, неустанную борьбу с кознями сатаны, который ежедневно подталкивает их оскорблять свою же братию, проживающую в селах, обижать смердов неправыми поборами, налагая лихву на лихву, и чинить им всяческий вред, доводя до разорения. Посему он, Константин, и лишает такой возможности дьявола.
И ведь этот подлец, мерзавец, плут и мошенник не просто оттяпал все села. Он же вдобавок, подобно злобному язычнику, лишил их самых лучших угодий, оставив им лишь возможность пользоваться дарами рек и лесов. Но и тут следовала лукавая приписка негодяя о том, что точно такое же право на пользование ими - ибо все люди на земле произошли от Адама и Евы - князь дарует еще и жителям сел, лежащих поблизости.
Да и новые дарственные тоже звучали издевательски. Одному монастырю в подарок поднесли… болото. Дескать, ежели его осушить - цены земле не будет. Другому - лужок близ низменного левого берега реки Клязьмы, весь поросший осокой и камышом, на котором отродясь ничего не вырастить, третьему… Да что там говорить, надул, негодяй. Подло и гнусно надул.
Про десятину, которую еще князь Андрей Боголюбский выделил из своих доходов на нужды златоверхого храма Успения Богородицы, настоятели сего собора тоже могли отныне забыть - отменено. Не видать им отныне и доходов с города Гороховца, которые поступали им со времен того же Боголюбского. Лишил он и…
Впрочем, скорбный список утрат был слишком долгим, и оглашать его целиком ни к чему. Проще перечислить то, что осталось.
Была, правда, в сей бочке дегтя и ложка меда - все пять сел, которые числились за главой епархии, остались нетронутыми. Не решился-таки Константин на них посягнуть. Хотя и тут рязанец не удержался от ограничений, указав, что отныне для облегчения трудов владыки по взиманию с них положенных даней он принимает сей тяжкий труд на себя.
И ведь не скажешь ничего. Тот же народ не поймет, если епископ сегодня славит князя, а завтра клянет его же на чем свет стоит. Как объяснить прихожанам, что Константин этот - самый настоящий тать, нет, что там, в десятки раз хуже татя? Кто посочувствует владыке, если новый князь ни у кого из них ни единой куны не взял, обобрав только монастыри и церкви?