Да и опасно говорить обо всем этом во всеуслышание, ибо, предвидя недовольство епископа, Константин сделал внизу грамотки, где говорилось об архиерейских землях, небольшую приписку, в которой было сказано: "Не раз перечитывал я, владыка, твое послание к чернецу Киево-Печерской обители Поликарпу. Потому ведаю, что ты, как и подобает истинному служителю бога, ни во что не ставишь ни свою славу, ни власть, ни доходы и готов все это отдать за то, чтобы хоть "колом торчать у ворот или сором валяться в Печерском монастыре". Посему, ежели тебя не удоволят мои дары, обязуюсь исполнить твое заветное желание и исхлопотать у митрополита Матфея келью в сей обители".
Вот так вот. Куда уж яснее. И ведь исхлопочет, стервец эдакий, как пить дать исхлопочет.
Выходит что ж - рот на замок и молчать?! Нет уж, не дождется он такого, ибо оставалось еще одно средство. Не должен был митрополит всея Руси промолчать, глядя на этакое безобразие. И если у него, Симона, после чрезмерно горячей и необдуманной скороспелой проповеди в пользу князя Константина, да еще учитывая недвусмысленные княжеские угрозы, руки связаны, то у Матфея они свободны. А потакать творившемуся бесчинству тот просто не имеет права, ибо дурной пример заразителен.
Кто знает, возможно, епископ еще помедлил бы, прежде чем отправиться в Киев, но тут он получил отдельный княжеский указ, касающийся церковных судов, и это окончательно переполнило чашу терпения Симона.
Во-первых, у церкви полностью забрали право судить мирян за проступки и преступления против веры и нравственности, что лишало епархию немалых доходов в виде пошлин, ибо отныне дела по святотатству, еретичеству, волшебству перешли к княжеским судьям, а про языческие моления и вовсе было сказано: "Всяк да верует яко ему любо". Нет, служителям церкви не запрещалось вызывать к себе для отеческого увещевания какого-либо христианина и увещевать его, но наказать они его могли лишь наложением епитимии да запретом на причастие. А вот денежные штрафы и тем паче заключения в покаянные кельи и монастырские подвалы строго-настрого воспрещались. Внизу указа имелась и княжеская приписка: "Негоже насилием исправлять впадающих во грех, ибо сие дело совести человека и токмо, а потому "Русской правде" неподсудно и кары, кои в ней перечислены, применять к нему негоже".
Уже одно это было что-то с чем-то, а ведь имелось еще и во-вторых - теперь в ряде случаев, если дело касалось изнасилований, воровства, грабежа и убийства, духовные лица тоже подлежали не церковному, но княжескому суду. Неважно, что таковых преступников среди особ духовного звания пока не имелось, - главное принцип. Не должен князь судить монаха или священника, что бы тот ни сотворил. Сказано: "Богу богово, а кесарю кесарево". Суд над духовными лицами, как было заведено на Руси князем Владимиром, - богово, и кесаревым ему не бывать!
Епископ был не стар годами, а на подъем и вовсе легок. Уже через день рано утром ладья с Симоном и несколькими служками отчаливала от речной пристани. Нужно было спешить и успеть до первых зимних морозов, пока реки еще не встали. Тогда придется дожидаться зимнего первопутка, и путь до Киева и обратно может занять все время до весны. Симон же рассчитывал по первому снегу вернуться в свою епархию.
А едва он уехал, как на следующий день, аккурат в самый полдень, во исполнение все того же княжеского указа о церковных судах молчаливые рязанские дружинники, предъявив грамотку Константина, распахнули настежь двери всех темниц, которые самими монахами стыдливо именовались кельями.
Напрасно особо ретивые из епископских служек выражали свои гневные протесты, утверждая, что имущество церкви не может быть подвластно князю. Руководивший всеми чернец Пимен в ответ на это изумленно поднял вверх брови и нахально заявил в ответ, что князь ничего из вещей брать вовсе и не собирается. Люди же, кои сидят по этим узилищам, бессловесным имуществом никоим образом быть не могут. Или владыка Симон их тоже за бессловесных скотов считает? Ах нет, ну тогда… И один за другим наружу из епископских темниц извлекались несчастные, изнеможенные, оборванные, полуслепые люди, вся вина которых зачастую состояла лишь в паре-тройке неосторожно сказанных слов.
Но тут ведь смотря каких слов и против кого они произнесены. Если бы против князя - одно, да пускай и против бога - еще куда ни шло, но против служителей церкви Христовой!.. За такое надо карать нещадно, дабы другим стало неповадно. И кому какое дело, что эти слова вырвались у человека после того, как дюжие монахи в счет недоимок прошлых лет вывели у него со двора последнюю коровенку, не побрезговали ледащей лошаденкой и из всей домашней живности оставили лишь двух куриц. Да и их-то не забрали вовсе не по душевной доброте, а потому, что тучным божьим служителям с объемистыми черевами было затруднительно гоняться за шустрыми птицами.
Стоило же хозяину сказать о них все, что те заслужили неустанными стараниями и заботами об имуществе ближнего своего, как его незамедлительно обвиняли в еретичестве, и через пару дней двери церковной тюрьмы наглухо закрывались за очередным несчастным. И благо для смерда, если она была монастырская. О своем "говорящем" имуществе простые монахи заботились чуть лучше, нежели глава Владимиро-Суздальской епархии преподобный владыка Симон.
Если бы епископ по каким-либо причинам вернулся с полдороги, то навряд в те дни ему поздоровилось бы. Трудно сказать, сумели бы ратники князя Константина удержать народ от самосуда над своим духовным владыкой. Проще ответить на вопрос - попытались бы они вообще встать на его защиту или же, что скорее всего, сделали вид, что у них и без того княжеских поручений невпроворот.
Точно такие же угрюмые дружинники, которые остались в городе после отъезда князя, всего за неделю с небольшим перешерстили все монастыри. В общей сложности из узилищ было извлечено около двухсот человек.
Сам же Константин был к тому времени далеко от этих мест - под Ростовом Великим.
* * *
И в заступу княжичей-младеней такоже никто гласа свово не подаша, окромя епископа Воладимирской, Суздальской, Юрьевской и Тарусской епархии Симона, кой оттого великую остуду получил от Константина и бысть оным князем изобижен и поруган всяко.
И было о ту пору церквям христианским поругание всякое, а монастырям и людям божиим - ущемление великое.
Князь же, диаволом научаемый, из келий и затворов еретиков злокозненных за мзду выпускаша, дабы они слово божие неладно везде рекли к умалению славы и величия церкви православной, гнусные поклепы возводя на оную.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.
Издание Российской академии наук. Рязань, 1817 г.
* * *
Егда же победиша князей владимирских и муромских, то Константин и грады их взяша под свою длань по уговору ранее. К люду же градскому рек с вежеством: "Не воевати хощу с вами, не грабити, но оберег вам дам всем и защиту".
И люд оный, главу склоняя, нового князя славил, ибо он не с мечом пришед, но с миром.
Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.
Издание Российской академии наук. Рязань, 1760 г.
* * *
Захват всех городов Владимиро-Суздальского княжества был практически мирным и бескровным. Сопротивляться было просто некому - воины-дружинники полегли под Коломной.
Судьба малолетних княжичей - трех Константиновичей и одного Юрьевича - мало кого волновала. Только один епископ Суздальской, Владимирской, Юрьевской и Тарусской епархии Симон возвысил свой голос в защиту малолетних детей - трех Константиновичей и одного Юрьевича, за что и пострадал, попав в опалу у Константина. Попытка Симона отстоять их права у митрополита Киевского Матфея тоже не увенчалась успехом.
Но к доводам епископа, к которому, по всей видимости, присоединился митрополит, рязанский князь все-таки прислушался и не сделал княжичей изгоями, как, очевидно, планировал поначалу, но вместо того утвердил за ними южное Переяславское княжество, которое Константиновичам выделил еще Юрий Всеволодович.
Что же касается знаменитого указа Константина о монастырях, по которому божьи люди отныне и навсегда лишались сел с крестьянами и исключительных прав на другие угодья, принадлежавшие им ранее, то опять-таки при всей своей набожности князь просто не мог поступить иначе. Будь это другие, более спокойные годы, и я более чем уверен, что Константин никогда бы так не поступил. Более того, он дополнительно одарил бы епархию, пусть и не всю, но хотя бы столичные монастыри и наиболее видные храмы при крупных городах. Однако время великих перемен требовало великих расходов, а где взять средства?
То же самое касается так называемых еретиков, которых Константин, не исключено, что действительно самовольно, выпускал из узилищ, но не бескорыстно, а за определенный выкуп. Причина все та же - срочная нужда в серебре. Кстати, вполне вероятно, что умный князь щедро делился частью выкупа с церковью. Я выдвигаю это предположение, ибо практически никто из епископов, за исключением того же Симона, не протестовал против такого грубого попрания Константином прав церкви.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 166–167. Рязань, 1830 г.
Глава 10
И готово, да бестолково
Порою мы ленимся и, видя, что кому-то пришлось по нраву наше блюдо, с готовностью предлагаем опробовать его другому, забывая про разницу во вкусах - что годится одному, от того могут с негодованием отвернуться прочие.
Петр Миленин
Городу, который открылся взору рязанского князя, было уже почти четыреста лет, а может, и больше - кто знает. Во всяком случае, Киевской Руси еще и в помине не было, когда он появился. Маленький, с аккуратными деревянными укрепленьицами, тихонечко встал он на низменном западном берегу озера Неро. Да и не славяне его поставили - меряне, кои доводились сродни мещере да муроме с мордвой, а не радимичам с вятичами.
Однако как бы то ни было, а за град им спасибо.
Позже, когда по Руси уже разбрелись потомки Владимира Святославовича Киевского, Борис - любимый его сын - был прислан отцом в те места. Он-то и приступил к созданию настоящего кремника. Приступил, да не закончил - погиб от рук Святополка Окаянного. Добротные укрепления появились намного позже, при еще одном Владимире, основателе рода Мономашичей. Но даже это теперь - старина глубокая.
Зато ныне Ростов славен на всю Русь. Пускай град Новгород Великий кичится своим богатством, град Владимир бахвалится своими умельцами, которые для тебя что угодно откуют, пошьют, выстроят и изукрасят. А призадуматься ежели - это все суета сует.
У Ростова иная гордость. В нем теперь средоточие русского духа. На юго-западной Руси Киев, а на северо-восточной он. Оттого и появилось в названии города дополнительное словцо - Великий. Чего стоит одна вифлиотика, которую ныне покойный Константин Всеволодович собирал всю свою недолгую жизнь. Более тысячи томов в ней, среди коих и древние рукописи, и различные свитки, но главное, что три четверти собранного, никак не меньше, благодаря неустанным трудам монахов и переписчиков переведены на русский язык. Для истинного книгочея здесь настоящий эдем. Иной бы весь век отсюда не выходил, наслаждаясь истинным богатством, и все читал бы да перечитывал, впитывая мудрость веков.
При нем же, Константине, старшем сыне Всеволода Большое Гнездо, в Ростове появилась и первая школа. Он ее сюда из Ярославля перевел. Да много всего разного - начнешь перечислять, так и не упомнишь.
Что и говорить, умен был князь. И не только в книгах умел разбираться, но и в людях ошибался редко, даже в тех, которые по роду своих занятий, казалось бы, далеко отстояли от книгочеев.
Вот, скажем, дружина. К чему она миролюбивому ростовчанину? Зачем на нее тратить серебро? Не лучше ли вместо нее накупить еще больше книг, рукописей да древних свитков? Но на то и есть книжная премудрость, подсказывающая, что без ратных людей государству не стоять - более воинственные соседи мигом сожрут и косточек не оставят.
Но и ратник ратнику тоже рознь. Если для количества набирать - одно, а коль хочешь, чтоб лучшие у тебя служили, - совсем иное. К ним тогда помимо щедрости в гривнах и вежество надо выказать. Зато против таких, ежели что случится, ни один ворог не выстоит.
Потому и подбирал Константин к себе в дружину не абы кого, а лучших из лучших. Платил щедро, но приковывал к себе не звонким серебром, а открытостью души, лаской сердца и большим умом. Не раз и не два он вел с ними задушевные беседы и всякий раз держался как с равными, не кичась тем, что он урожденный Рюрикович, а они так себе, ни роду именитого, ни предков знатных. Понимал князь, что не в них честь человека заложена, что в тяжкий час испытаний заслугами загробных теней прикрыться никому не удастся. Отсюда и редкостное содружество, кое в дружине его царило.
Оттого и после смерти князя не пошли Константиновы вои наниматься на службу к другим. Не видели они в Юрии, брате его, того величия духа, перед которым можно было бы уважительно склонить голову, а без того службу они уже не мыслили. Сказать же, что у Ярослава, еще одного брата, ласковое сердце, можно было бы разве что в шутку.
В злую шутку.
Решив держаться всем заодно, вышли они тогда разом из Ростова и, малость проехав вдоль берега озера Неро, осели в приглянувшейся слободке. Те семена, что Константин Ростовский в их умы заронил, к этому времени всходы давать стали. Рассуждали по вечерам о единой Руси, печалились, что ныне каждый из князей сам за себя, и все думали, рядили да гадали - как им самим-то дальше жить, ибо к тому времени из твердых намерений имели только одно: в сварах да междоусобьях княжеских не участвовать. Хотят князья рвать друг друга, как псы бешеные, - пусть их грызутся.
Из-за этого и в дружину к Юрию мало кто пошел, когда тот, едва взгромоздившись на великий Владимирский стол, принялся ополчение собирать. Рассудили так - им Рязань ничего дурного не содеяла, потому соседей зорить не след. Да и у них самих рязанцев имелось немало. Коли посчитать, так с полста наберется, не меньше - стало быть, каждый восьмой из тех краев, а из сотников и вовсе двое из четверых - половина.
Не хотелось бы со своими в бой вступать, невместно такое.
Зато позже, едва до них докатился слушок о том, что рязанское войско, разбив объединенные рати Юрия и Ярослава, подалось на Владимир, чуть ли не каждый день до хрипоты судили да рядили - идти им на выручку стольному граду или поберечь силенки для Ростова. Основательно покумекав, надумали так: ежели позовут, подумаем, и как знать…
Но не позвали.
Теперь - иное. Теперь войска Константина Рязанского вплотную к Ростову придвинулись, а в городе, даже если каждому желающему по мечу выдать, больше тысячи не набрать. Ну пусть даже полторы или две - проку-то с них. Если сызмальства с луком не упражнялся, ежеден мечом не поигрывал, копьецо в щит не метал - куда тебе воевать? А ведь таковых из этих полутора тысяч почитай четыре пятых наберется, а то и поболе. Значит, выручать надо любимый град покойного князя. И пусть сам он уже на небесах, но в память его надобно еще разок потрудиться.
И когда Константин прибыл под Ростов, горожане, вдохновленные появлением удальцов из бывшей дружины Константина Всеволодовича, готовы были биться до конца и настроены были весьма решительно. В последнем их весьма активно поддерживало и местное боярство, куда более амбициозно настроенное, нежели владимирское. И пусть сами они уже не помнили времена, когда именно их град был стольным в княжестве, но живо представляли это по рассказам отцов и дедов. Да и недавно умерший князь, возлюбив Ростов, тоже немало сделал, дабы не только бояре, но и простые горожане снова воспрянули духом и принялись надменно взирать на Владимир, некогда числившийся в пригородах Ростова.
Константин же ничего из этого в расчет не взял. Решив - что хорошо сработало один раз, сработает и в другой, - он поступил по опробованной им во Владимире шаблонной схеме и пригласил всех для заключения обычного ряда, но не тут-то было: ростовчане отказались, мысля уже о значительно большем. И напрасно несколько владимирцев вместе с Хвощом и Евпатием Коловратом уговаривали вятших людей покориться добром. Нет, если бы они выступали на общегородском вече - одно. Там-то как раз было кому прислушаться к их словам, но к люду ростовское боярство их не пустило, сразу же, минуя торжище, заведя в бывший терем, где совсем недавно безотлучно пребывал в тяжкой хворости старший из Всеволодовичей.
"Сил у меня в достатке, - велел передать рязанский князь ростовчанам, - но не желаю видеть, как древность вековая в разор и запустение придет. Ведаю, сколь в храмах города святынь хранится, и боязно мне за знаменитую вифлиотику. Не хочу, чтобы пострадала она, когда я град на копье брать стану".
- Огонь чрез стену метнуть нашему князю недолго, - говорили послы, стоя в просторной гриднице, где собрались набольшие из ростовских бояр. - Но у вас самих-то душа не болит оттого, что далее с вашим градом приключится?
У бояр же душа больше за иное болела. Слыхали они, как у рязанца боярское сословие живет, и очень им оно пришлось не по нраву. Вроде бы на гривны рязанец не скуп, но власти они, если разобраться, никакой не имеют. Даже смердов в тех деревнях, которые им в кормление отданы, касаться не смей - на то тиун княжеский имеется. А он хоть и выдаст все положенное, но зато и лишку взять не дозволит.
Опять же больно много воли у него простецам дадено. Эвон какие он порядки у себя в Рязани завел - отродясь такого на Руси не бывало, чтоб всякие там кожемяки в избранное вече входили. Да и как сиживать с таким, ежели от него разит за версту. Даже пущай и отмоется он, и в баньке выпарится как следует, а стоит представить, в чем он свои шкуры вымачивает, и вмиг брюхо наизнанку вывернется.
О том они и толковали промеж собой, когда послов отдыхать отпустили. Особенно кипятился Олима Кудинович.
- Ненадобны нам его новины! - возмущался он. - Пусть будет, как было, ведь как-нибудь да было! Никогда ж так не было, чтобы никак не было. А ежели так, как он хотит, так оно неведомо, как оно будет.
Богат был Олима, да и щеголь первостатейный. А еще он любил покичиться своим добром. Вот и ныне пришел на встречу с рязанскими послами в кафтане не до пят, как все прочие, а на три вершка повыше - чтоб все могли увидеть его сапоги, расшитые жемчугом и в золотых пряжках.