- Сдурел? - с укоризной посмотрел на друга Константин. - Никакой мести. Просто… - Он замялся, подыскивая оправдание своему настойчивому желанию ехать самому, но нашел подходящее объяснение. - Это ж столица княжества, хоть и удельного, так что мне и с этим городом тоже надо ряд заключить. Ну как во Владимире или в Ростове Великом.
- А-а-а, - облегченно протянул Вячеслав. - Тогда конечно. Удачи тебе, старина. Заодно и ростовчан опробуешь, если что.
Но том они и расстались.
Правда, из ростовских дружинников с Константином под Переяславль-Залесский поехали не все. Почти половина из них попросили у рязанского князя разрешения навестить его столицу, чтобы самолично узреть драгоценную святыню. Когда они высказали свое пожелание Константину, тот почему-то поперхнулся, некоторое время откашливался, но добро свое на эту поездку дал, всерьез задумавшись о том, что неплохо было бы обзавестись еще парочкой реликвий.
В голове его уже робко шевелились очередные скромные идейки, связанные с зубом Иоанна Предтечи, пальцем евангелиста Луки, волосами апостола Павла и другими "святынями". Если, к примеру, как следует проинструктировать одного дружинника из тех, кто отправится в очередной рейс за еретиками во Францию… у них все равно будет остановка в Константинополе, где и прикупить за умеренную цену, даже… даже если их там не окажется.
* * *
Оный князь Константин чистоту соблюдаша не токмо телом, но и самою душою. И бысть свет пред им сияющий, кой за праведность наградиша князя оного и вручиша ему дар велик - частицы креста господня. И бысть от святыни сей чудес без числа на земле Резанской и исцеленья разны люду во множестве.
Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.
Издание Российской академии наук. Рязань, 1760 г.
* * *
В сказаниях по-разному говорится про первую и, пожалуй, самую драгоценную святыню, ставшую национальным достоянием и гордостью рязанских жителей. Я имею в виду бережно сохраненную до наших дней частицу креста господня.
Ученые вообще и историки в частности обязаны быть чрезвычайно объективны в своих суждениях, опираясь только на факты. Но, думается, читатель согласится со мной, что далеко не случайно именно в те суровые времена и именно в руки князя Константина Рязанского попала эта уникальная святыня. Лишь на первый поверхностный взгляд может показаться, что все произошло благодаря некой цепочке совпадений. Начальное звено в этой цепи - то, что ушедший из Студийского монастыря и унесший из храма Святой Софии бесценную реликвию монах Феогност (его имя в некоторых летописях указывается по-разному, но мы взяли наиболее распространенное) устремился именно на Русь.
Второе - он умер именно в стане шурина Константина - половецкого хана Данилы Кобяковича. Третье - рязанский князь, которому для его грандиозных замыслов вечно не хватало наличных средств, не поскупился и заплатил за святыни, по одним летописям, две или три, а по другим - и вовсе четыре ладьи, доверху груженных серебром и драгоценными камнями.
Бесспорно, источники преувеличивают. Но вот Владимиро-Пименовская летопись подробно описывает, сколько всего было в тех ладьях. Количество судов, правда, не указывается, но зато говорится, что в них находилось тридцать два кожаных мешка и в каждом лежало по двести пятьдесят рязанских гривен. Получается, что всего князь заплатил за святыни восемь тысяч гривен, или свыше полутора тонн серебра - колоссальная сумма.
Наконец, последнее звено так называемых случайностей. Константин не отправил в Киев, а оставил у себя в Рязани именно ту реликвию, на которой позже были обнаружены частицы крови самого Христа.
И еще одно. Обратите внимание на дату, когда эти реликвии появились в Рязани, - осень тысяча двести восемнадцатого года. Это время, когда во всем его княжестве нам более-менее известны семь-восемь городов, включая саму столицу. То есть до обретения святынь Рязань наряду с Муромом являлась подлинной украйной русских земель, будучи одним из слабых княжеств в военном отношении и одним из самых небольших по территории. А теперь я предлагаю читателю припомнить события последующих лет, многочисленных врагов княжества, удачу, так часто улыбавшуюся Константину, и призадуматься - смогла бы Рязань вообще уцелеть, если бы не…
На мой взгляд, тут далеко не простое совпадение. Скорее, эти частицы действительно стали неким символом небесной благодати, осенившей и самого князя, и все его потомство.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 168–169. Рязань, 1830 г.
Глава 12
Мы поздно встретились…
В поле дуб великий -
Разом рухнул главою!
Так, без женского крика
И без бабьего вою -
Разлучаюсь с тобою:
Разлучаюсь с собою,
Разлучаюсь с судьбою.Марина Цветаева
Две кавалькады встретились в пяти верстах от городских ворот Переяславля-Залесского. Во главе одной из них, состоящей всего из пяти всадников, был небольшой приземистый возок, в котором сидела княгиня Ростислава. Впереди другой, состоящей преимущественно из длиннющей колонны боевой конницы, ехал князь Константин.
Предшествовали же этой встрече следующие события. Не далее как семь дней назад до города добрались остатки воинства, ушедшего вместе с князем Ярославом под Коломну. Впрочем, остатки - сказано слишком сильно. Семеро их было. Всего-навсего семеро.
Воспользовавшись суматохой и неразберихой, возникшей в минуты нападения на рати Юрия и Ярослава, некоторые ударились в бега, спасаясь от Константиновых дружинников. Разыскивать их в темноте нечего было и думать. Поиски предприняли гораздо позже, когда рассвело. Выловить удалось изрядно, но не всех. Кое-кто исхитрился затаиться, с тем чтобы позже, выждав, когда погоня вернется под Коломну, продолжить свой путь, сторожко пробираясь к родным местам. Таких оказалось немного - десятка три-четыре, а среди них пятеро из Переяславля-Залесского.
Спустя несколько дней, проведенных в блуждании по лесам, они встретились еще с двумя беглецами. Пока дошли до истоков Клязьмы, где надеялись упредить своих, а заодно и закончить утомительный пеший путь, пересев на ладьи, беглецы обнаружили, что рязанцы и тут успели побывать. Скрытно подобравшись к безмятежно дрыхнувшему десятку пеших воев князя Юрия, которых оставили для охраны ладей, люди Вячеслава без особого труда повязали всех ротозеев. Для спецназовцев воеводы это был такой пустяк, о котором и рассказывать не имеет смысла.
Пришлось всем беглым из разбитого воинства брести и дальше пешим ходом. Благо осенний лес щедро кормил беглецов своими дарами, а благодаря затянувшемуся бабьему лету по ночам было пока не так чтобы и холодно. Во всяком случае, тепла от костра для сугрева им вполне хватало.
Правда, из опаски, что повяжут по дороге, если доведется столкнуться с рязанцами, переяславцы чересчур ушли влево, да так, что вышли аж на Дмитров, но зато сердобольные горожане накормили их и дали снеди в дорогу. Взамен они получили не совсем внятный, но весьма красноречивый рассказ о грандиозной сече, которая произошла под стенами рязанской Коломны. По нему выходило, что беглецы стояли в сражении до последнего и покинули поле брани лишь тогда, когда увидели бездыханного Ярослава.
Поначалу тело князя, согласно их повествованию, было целым, но, по мере того как опрокидывалась одна чара хмельного меда за другой, стало выясняться, что несчастный был разрублен надвое или, постой, кажется, на три, нет, на четыре части. А может, и больше - разве в такой кутерьме сочтешь. Лишь по мертвой голове, лежащей поодаль, удалось признать своего удалого князя.
Они конечно же хотели забрать покойного с собой, но тут налетела целая сотня ворогов, в смысле две сотни, к которым чуть погодя присоединилось еще две, и… Одним словом, одолели их не умением, а числом, ибо на каждого переяславца пришлось не меньше десятка рязанцев. Как результат - пали все, кроме них.
Напустив страсти-мордасти на перепуганных жителей Дмитрова, беглецы двинулись к Переяславлю-Залесскому, а добравшись до города, принялись взахлеб рассказывать о своем героизме и дорожных злоключениях. Разумеется, повтором они не ограничились, добавив в рассказ немало нового. Так, например, налетело на них сразу несколько тысяч, возглавлял которых лично Константин. С перекошенным от ярости лицом рязанский князь неистово кричал: "Убейте их всех! Никого из переяславцев не щадить! Всех на мечи поставить!" Да они и не ждали пощады, ибо еще до начала битвы до них донеслись слухи, что Константин приказал ратников из этого града истреблять подчистую и во всеуслышание похвалялся, как он сожжет злой град дотла, а землю посыплет солью, чтобы на этом месте никогда ничего не выросло.
Добрая половина вдохновенного рассказа беглецов пролетела мимо ушей княгини Ростиславы, ибо прозвучало главное - князь мертв. А уж как там его убили и насколько частей разрубили - какая разница. С побелевшим лицом, но не проронив ни слезинки, она дождалась окончания печальной повести, сухо и коротко отдала приказание, чтобы всех напоили и накормили, и удалилась на женскую половину терема. Но, придя в маленькую, почти квадратную горенку, расположенную на самом верху, она медленно опустилась на широкую резную лавку и закрыла лицо руками, позволив себе наконец-то расслабиться.
Кого она больше оплакивала - мужа или себя? Трудно сказать. Скорее обоих разом, одновременно. Да, муж не любил ее. Сейчас она отчетливо осознала это и подивилась сама себе - как могла не понимать раньше, почему продолжала попытки внушить себе иное? Может, потому, что человеку всегда хочется надеяться на лучшее, хоть и несбыточное? Кто знает. Да и не о том ей теперь надо думать, ибо ныне он ушел из жизни, оставив свою жену, полную нерастраченной любви.
Ростислава готова была подарить ее Ярославу, но он в ней не нуждался. Или нуждался, но не в такой. Ему всегда было проще с наложницами, такими покорными, послушными, податливыми. Они не спрашивали, как княгиня, они слушали и слушались, не имея своих мыслей, своих суждений, стараясь глядеть на мир глазами своего повелителя. С ними Ярослав мог вести нескончаемый монолог о чем угодно - они не перечили, кивая и поддакивая. Ему же от женщины было нужно лишь это, ибо они всегда были для него низшим существом и требовалось ему от них согласие. Тупое, безропотное, нерассуждающее.
Такого Ростислава дать не могла. Правда, взамен она могла одарить его содружеством, но в нем-то он как раз не нуждался. Совсем.
Последний раз он говорил с княгиней о своих делах еще тогда, когда она приехала от отца, поделившись планами нападения на рязанца. Ростислава попробовала высказать свою мысль, которая - как всегда - ему не понравилась. Больше он не пытался. Позже княгиня несколько раз сама пыталась подстроиться под него, дать то, что требовалось Ярославу. Хотела, но не получалось. Согнуть себя человек может, сломить же - нет. Это в силах сделать только другой.
Ярославу сломить свою жену так и не удалось, хотя он, сам того не подозревая, очень старался. Гнул - днем, ломал - ночью, в те редкие часы, когда милостиво появлялся в ее ложнице. Ночь повторяла день изгибами его желаний, его стремлений, но была еще грубее и еще страшнее, ибо откровеннее. Он и в постели ничего не спрашивал и ни о чем не заботился - лишь о самом себе. Сделав свое дело, поворачивался на бок и засыпал. Ему было хорошо. Что чувствует та, которая рядом, его не заботило и не интересовало. И так все четыре супружеских года.
Стыдно сказать, но она до сих пор, живя на свете уже двадцать пятый годок, подобно девке-вековухе, понаслышке, из рассказов баб из дворовой челяди знала о том, как сладки объятия любимого, какая истома наступает во всем теле после этого. Но что проку в рассказах. Такое надо ощутить самой, ибо есть вещи, которые познать в полной мере можно, лишь почувствовав. А Ростислава…
Хорошо хоть, что судьба дала передых, когда родимый батюшка забрал ее к себе из Переяславля в Новгород. Да и позже, когда вернул, Ярослав тоже невесть почему так ни разу и не заглянул в ее ложницу. Лишь по утрам, особенно поначалу, злорадно вглядывался в ее осунувшееся лицо - как она, переживает ли, страдает ли. А отыскав явные тому приметы, довольно сопел, покряхтывал. И невдомек ему, что причина ее ночной бессонницы на самом деле совершенно противоположная тому, о чем он себе намыслил, - уж очень ей не хотелось, чтобы он пришел, вот и переживала.
Да и ныне, сидя в своей горенке, она в первую очередь думала с тоской не об Ярославе, а о том, что теперь у нее так ничего и не будет. И не скорбь была в душе - печаль. Скорбят по любимому, печалятся по себе. Она оплакивала то, что могло бы быть, но так и не случилось, то, что могла ощутить, но оказалось - не судьба, хоронила не то, что у нее кончилось одновременно со смертью Ярослава, а то, что и не начиналось.
Ей было до слез жалко страницу собственной жизни, которую жизнь перелистнула походя, как ветер осенней порой срывает пожелтевший листок. Буквицы на этой странице были грубы, слова - горьки, предложения - невнятны, но все же это была ее жизнь.
Тем более следующая страница грозила стать еще страшнее, ибо - последняя. Ее не перелистает ни один ветер каких бы то ни было, пусть даже самых бурных событий. Вместо этого ее крепко придавит тяжелый каменный крест в келье, душной летом и сырой - зимой. Этот лист ее жизни уже изначально был украшен траурной каймой черных монашеских ряс. От него веяло сладковатым запахом ладана, он светился желтизной восковых свечей, чем-то напоминающих лицо покойника, и уже слышались, если приложить ухо к самому листу, тоскливые церковные песнопения, заунывные, словно вой волка в ненастную осеннюю ночь.
Когда Ростислава их слушала, то ей всегда казалось, будто отпевают кого-то. Теперь отпевать будут монахини. И не будто, а на самом деле. И не кого-то безымянного, а ее - дочь Мстислава Мстиславича Удатного, жену князя Переяславля-Залесского, которая скоро, совсем скоро превратится в монахиню Феодосию.
Вот еще одна ирония судьбы. Она никогда не любила свое крестильное имя. Терпеть не могла, когда ее так называли. Ярослав почувствовал это и в последнее время обращался к ней именно так. Она как-то не сдержалась и попробовала назвать его в свою очередь Феодором. Ростислава вздохнула, вспоминая тот день. Длань Ярослава была тяжела, как и подобает руке настоящего воина, а сдерживать силу удара, даже если он наносил его не в бою и предназначал слабой женщине, князь не собирался.
Княгиня мысленно произнесла про себя несколько раз: "Монахиня Феодосия, инокиня Феодосия". Словно примерялась к грядущему неизбежному, оглядывая на себе платье, которое отвратительно, плохо сидит, грязное и скверно пошито, но другого нет, а надеть что-то надобно, ведь не ходить же человеку голым.
Иной одежи на ней не видел и ее отец Мстислав Удатный, строго чтивший старину во всех ее проявлениях и убежденный в том, что вековые обычаи Руси всегда святы. Коли княгиня осталась вдовой и не имеет детей, ее дорога лежит в одном направлении - в монастырь. В том заключается ее святой долг и обязанность. Переубедить его в этом? Проще вычерпать ложкой Плещеево озеро.
Хотя как знать, может, она и попыталась бы - от отчаяния, от страха перед беспросветным мраком той грядущей жизни, которая ждала ее за суровыми монастырскими стенами. Но она не могла сделать и этой малости. Тут уж постарался князь Ярослав, вымучив, вынудив ее дать слово, что не пройдет и седмицы со дня его кончины, как она покинет Переяславль-Залесский. И дорога из города была тоже одна…
"Стало быть, монахиня Феодосия, - вздохнула она, но спохватилась. - В монашестве иное имя дают. Будешь ты теперь какая-нибудь Евлампия или того хуже. В Византии много чудных имен - приторных, слащавых, скользких и ничего не говорящих ни славянскому уму, ни женскому сердцу. Ну и пускай. Чего уж там. Видно, так господу угодно. Знать бы еще, за что или уж хотя бы зачем - все легче было бы".
Она вздохнула, очнулась от раздумий, легонько прикусила нижнюю губку, чтобы поскорее прийти в себя, и стала медленно спускаться вниз, в людскую. Это ведь на первый взгляд кажется, что семь дней - много, а начнешь собираться в дорогу, и они пролетят как единый миг.
…Ныне, спустя эти семь дней, Ростиславе оставалось исполнить последнее, что она для себя наметила, - проститься с городом и его жителями. Все горожане знали, сколько бед причинил их князь Рязани. И с ратью дважды выступал, и Гремиславу помогал с острожниками, когда тот сколачивал из них свою шайку. Опять-таки бронь, хорошие мечи, кони - всем переяславский князь снабдил бывшего дружинника.
Ярослав схитрил, ушел из жизни, а значит, и от грядущей расплаты. Но оставался его стольный город, которому предстояло испытать на себе то же, что пережили рязанцы несколькими месяцами ранее. Эвон что рассказывают беглецы - сжечь и солью посыпать. В чем другом, к примеру, на сколько частей разрубили тело князя, усомниться можно, но не в этом. Сожжет и посыплет. С него станется.
Но просто так покоряться неизбежному горожане не собирались. Помирать - так под гусли. Негоже, защищая отчий дом, не обнажить дедовского меча. Пусть их и немного, но как знать - если удастся продержаться хотя бы несколько дней, может, и Константину надоест осада, размягчится сердце, покрытое жесткой коркой мести. Словом, пока княгиня собиралась к отъезду, город спешно готовился к обороне.
Узнала об этой подготовке Ростислава не сразу. До самого последнего дня она была полностью погружена в свои тяжкие думы и ни на что не обращала внимания. Расставание было бурным. Княгиню жители любили. Зная о ее несложившейся доле, ее жалели и оттого любили еще больше. Многие даже хотели отправиться вместе с нею, проводив до самого монастыря, но этому она решительно воспротивилась и в ладью, что уже стояла в готовности у пристани на Плещеевом озере, кроме двух десятков гребцов, садиться никому не дозволила. Да и следом за нею плыть тоже воспретила.
Сама же в последний раз поехала в нарядном княжеском возке. Катить велела медленно, специально избрав кружной путь, подлиннее, чтоб проститься с городом и оставить в своей памяти и его, и желтотканую осень, и яркое солнышко на безоблачном небе, и холодок от вольного ветра. Хотелось ничего не забыть, забрав с собой и надежно укрыв в своей памяти, дабы было что вспомнить долгими унылыми вечерами в тех местах, где вместо солнца - восковая свеча, а вместо вольного дыхания ветра - леденящий душу сквозняк.
Тогда-то она, проезжая по городу, и увидела все приготовления горожан к обороне. А едва увидела, как вновь в ней проснулась Ростислава - гордая, смелая, мудрая, хотя и несчастливая. Негоже княгине покидать свой град в столь тяжкий час. Уже находясь перед городскими воротами, она вышла из своего возка, еще раз зорко и внимательно все оглядела, вздохнула, сокрушенно покачала головой и обернулась. А позади нее провожающие - почитай, весь город собрался.