- Приготовились вы знатно. Все, что в ваших силах было, сделали, ничего не упустили, обо всем подумали, - начала она свою речь с похвалы, но закончила словами горькой правды: - Токмо напрасно оно. Лишь князя Константина еще больше озлобите.
- А что же делать, матушка ты наша? Запалит ведь город, злодей. Как пить дать запалит, - обратился к ней один из тех, кто по летам сам княгине в отцы годился.
Она задумалась. Кругом тишина. Все застыли в ожидании. Даже птиц не слышно - никак и им любопытно стало.
- Из Владимира вестей доселе не было, а ведь он там уже давно должен был быть, - неспешно произнесла она, размышляя вслух.
- Так, так, - охотно подтвердили из толпы, а что сказать дальше - не знали, потому как не ведали, к добру оное отсутствие вестей или, напротив, к худу.
- Ежели бы Константин град князя Юрия сжег, то всех в полон взять бы не сумел. Кто-то бы да утек, - продолжала княгиня. - Выходит, коли ни единого беглеца в наших краях не появилось, - цел Владимир.
- Мыслишь ты княгиня мудро, ровно вой бывалый. Одначе и то в разумение возьми, что Владимиром стольным князь Юрий володел. Мы же - Ярославовы. С нашим князем, ты и сама ведаешь, у рязанца счет особый. Непременно он нам сожженную Рязань попомнит, - не согласился с нею один из тех, кто по старости лет уже не мог идти с Ярославом под Коломну, но ныне, собрав остатки сил, приготовился принять бой на городских стенах.
Бой, который должен был стать для него последним, если он вообще сумеет на эти стены взобраться, а не рассыплется от ветхости на полпути.
Ростислава обвела взглядом толпу, ждущую ее решения. Да и не решения даже - чуда. Она глубоко вздохнула и негромко произнесла:
- С ним самим говорить надобно.
- Да нешто он нас послушает? - горестно вздохнул все тот же старый вояка.
- Вас - нет. Зато меня послушает, ибо я - княгиня. Мне и ответ за всех вас держать.
И столько воли было в этих словах, что никто ни на единую секунду не усомнился - да, ее он выслушает, а главное - прислушается.
Первым перед своей заступницей склонился в низком поклоне седобородый воин. Следом за ним и все остальные, мало самой земли не касаясь. А говорить ничего не говорили - все молча, ибо нет слов, которыми за такое отблагодарить можно.
Наверное, так люди ниц перед Христом падали, когда он в свой последний путь шел. Умные, из тех, кто знал, что не крест увесистый пригнул его к земле. На него бы сил у спасителя хватило. А вот грехи людские куда тяжелей будут. Но он шел - один за всех, спасая каждого.
Она же - русская княгиня. Она пока еще Ростислава, а не Феодосия, и уж подавно не какая-нибудь монахиня Елевферия. Да и планы у нее менялись совсем чуток, ибо припомнила она, как вчера дворовые девки шептались, что прискакавшие изведчики сказывали, что рязанец уже в двух десятках верст от города. Получалось, идет Константин с севера, как раз со стороны Ростова. Ей же хоть и не совсем в ту сторону надобно было ехать - к ближайшему женскому монастырю дорога немного иная, по Плещееву озеру, ну да крюк невелик. Это вчера два десятка верст было, а сегодня рязанец успел не меньше половины отмахать, так что он теперь совсем близехонько - поди, и десятка верст не проедет, как на него натолкнется.
Проехала Ростислава немногим более пяти…
Поначалу ей сторожевые разъезды встретились. Те, узнав, куда и к кому следует переяславская княгиня, вражды не выказали и даже вызвались проводить. Впрочем, и в самом окружении рязанца на нее косых взглядов никто не кидал и разоренный стольный град тоже не поминал. Да и некому было. Коренных жителей Рязани с Константином ехало не больше сотни - прочих он Вячеславу отдал, опасаясь, что при виде волчьего логова князя Ярослава кто-нибудь не сдержится, взыграет ретивое, и тогда уж непременно быть худу.
И сам Константин при виде Ростиславы первым с коня спрыгнул, ничуть не кичась тем, что едет во главе победоносного войска. Да и к княгине он не подошел - почти подбежал, помогая выйти из возка. Шустрые слуги тут же шатер установили. Правда, походное жилище было без изысков, без особой красоты - толстая войлочная кошма, на пол второпях брошенная, да две легкие табуретки у небольшого стола. В дороге для воина достаточно, и ладно.
Поначалу следом за нею и двое переяславских дружинников в шатер вошли, всем своим суровым видом выказывая, что, мол, не одинока наша княгиня, есть кому за нее заступиться, но Ростислава властным жестом их почти сразу удалила. Константин же своих людей и вовсе в шатер не пригласил. Как бы ни сложилась беседа - в свидетелях разговора с Ростиславой он не нуждался. И так получилось, что при них одна Вейка осталась…
- Ну здравствуй, сын купецкий, - тихонько вымолвила княгиня, едва усевшись на табуретку.
Была у Ростиславы поначалу, чего греха таить, небольшая опаска, что князь с нею и разговаривать не пожелает. Ну кто же и когда с бабой переговоры вел? Испокон веков на Руси о таком и слыхом не слыхивали. Разве что княгиня Ольга, ну так о том что вспоминать. И опять же та повелевала, потому что за ней сила стояла. Хрупкие плечи правлению не помеха, лишь когда у тебя за спиной могучие дружинники стоят. За Ростиславой же сегодня лишь град, наполовину обреченный, да жители его немощные, вроде того старика седобородого. И все они уже к смерти изготовились, хоть в чудо по-прежнему верят. Верят и ждут.
Потому и начала так Ростислава свою речь. Хотелось ей о той случайной встрече напомнить да посмотреть, как он на такое откликнется. Да полно, уцелела ли вообще та встреча в его памяти? Так, мимоходом ведь все прошло, ветерком дунуло и пролетело.
- И ты здрава будь, боярышня, - услышала она в ответ и сразу поняла - нет, не мимоходом. Скорее уж стрелой каленой.
А вот куда ее острие угодило, о том додумывать не стала. Испугалась попросту. Не князя - самой себя…
Глава 13
Русалий обруч
Когда б он знал, как дорого мне стоит,
Как тяжело мне с ним притворной быть!
Когда б он знал, как томно сердце ноет,
Когда велит мне гордость страсть таить!..Евдокия Ростопчина
А уж когда на губах Константина улыбка расцвела, глупая такая, мальчишеская совсем, тут ей и вовсе худо стало. Впору хоть волчицей завыть, от тоски лютой, от безысходности всей своей жизни - и той, что в песок прошлого безвозвратно утекла, и грядущей, которая еще страшнее сулит стать.
Что ж ты, батюшка любый, с дочкой своей не угадал?! Что бы тебе взор не на переяславском князе остановить, а на владетеле далекой Рязани - совсем иная судьбинушка у твоей Ростиславушки получилась бы. И цвела бы она ныне, как яблонька молодая, да любовью своей, как лепестками, своего суженого всего бы усыпала, чтоб где ни сел - не земля сырая, а ложе мягкое да духовитое было готово. А деток бы каких ему нарожала - все как яблочки наливные были бы, без единой червоточинки…
Тут уж не о Переяславле переговоры вести впору, не о жителях его - о себе самой. А о граде… Да что о нем говорить. По одной улыбке Константина поняла Ростислава, что ни к чему оно, лишнее. Понапрасну страшились рязанца в городе. Не из таковских князь, чтобы злость свою, на одного человека устремленную, пусть и справедливую, святую, на тысячах неповинных людей вымещать. Ярослав он, да не тот, ох не тот.
Однако на всякий случай обговорить кой-что надобно. К тому ж, если об этом речь не вести, тогда о чем? О себе самой? Зареветь в голос, по-простому, по-бабьи, да, забыв обо всем, пасть на крепкое, надежное плечо, и будь что будет - так, что ли? Ан нет, милая. Что молодке из смердов дозволено, то тебе не по чину. Изволь честь княжескую блюсти. Хоть на клочки себе сердце изорви - но молчи и виду подать не моги.
И пусть ты ныне вдова - все равно ничего не изменилось. Али забыла церковные законы, кои до седьмой степени родства венчание запрещают? И молотом по затылку, а эхом в голове откликнулось еще раз для прочности, для надежности, чтоб до гробовой доски не позабылось, въелось, врезалось острыми ядовитыми зубцами: "До седьмой… до седьмой… до седьмой".
И нечего батюшку пустыми попреками винить. Даже если бы он захотел ее замуж за рязанца выдать, все равно бы не смог, ибо… до седьмой… до седьмой… до седьмой… А у них с Константином пятая… пятая… пятая… Так, вроде врезалось, въелось, застыло. Как надгробие. Правда, легче от этого не стало - напротив. А впрочем, все правильно - когда надгробие легким было? То-то и оно.
Ух как в этот момент Ростислава буквицу "Е" с титлом возненавидела. Ее, да еще Z. А уж названия их… Первое и вовсе насмешкой звучало. Какая же она "есть"?! Для Ростиславы она "нет" означала. Земля?.. Тут да, это подходяще. Могильная. В которой все надежды зарыты. А про "иже" лучше не думать. Хороша она, да не про ее честь…
Княгиня глубоко вздохнула, крепко сцепила руки, чтобы он их дрожь ненароком не подметил, а то еще подумает, что она боится, гордо выпрямилась и сухо произнесла:
- Ныне ты - победитель. Тебе решать, что с градом моим делать. Знаю, что ни сотворишь - на все не токмо твоя воля, но и право оместника. Святое право. Но ежели ты как оместник на переяславскую землю пришел - дозволь в ноги поклониться, дабы ты остуду с сердца своего снял и людишек, ни в чем пред тобой не повинных, за чужой грех не карал.
Говорила и собой гордилась. Так, самую малость. Да и было чем. Голос деловит, но не подобострастен. И в душе огонь пламенеющий унять удалось. Уголья, конечно, все едино остались, но с ними, видать, получится совладать, только если с самой жизнью покончить… С самой жизнью… Постой-ка… И взгляд на обруч. Хорошо им, русалкам, в воде резвиться, привольно. Но мысль свою додумать не успела - Константин помешал.
Он-то решил, что княгиня, как назло, о муже вспомнила, да и претит ей у чужого человека милости просить, гордость не позволяет. А уж когда она, встав, вознамерилась низкий поклон ему отдать, тут он и вовсе растерялся. Правда, вовремя опомнился, удержал и заново на табурет усадил.
Ох, не так он себе эту встречу представлял, совсем не так. А спроси его, как именно, и тоже не ответил бы. Да и что ответишь, когда между ними не одна, а сразу две стены застыло, и первая - Ярослав. Хорошо хоть, что не памятником надгробным, но и кровь ее мужа, и раны его тяжкие - тоже препятствие не из легких, хотя и преодолимых. Да вот беда - следом за этой стеной вторая, которая куда выше. И уж ее ни на коне не объехать, ни птицей перелететь.
Сказал же от души, как думал:
- Не унижай себя ни перед кем - ты ведь гордая. А предо мною тем паче - лишь больно сделаешь. И себе, и… мне. Что до града твоего - поверь, что худа ему от меня и так не будет. А ежели моя вина в чем пред тобой - прости великодушно. Известное дело, мы народ купецкий, грубый. - Это он так неуклюже сострить попытался.
Хотелось ему напомнить о том зимнем свидании, ох как хотелось, но не было теперь искорок в глазах Ростиславы. Без них же - чувствовал - и начинать не стоит. Вдобавок на миг краткий показалось, словно очи ее влагой наполнились, вот-вот слеза выкатится. Пригляделся - вроде померещилось.
А у княгини сил только на то и хватило, чтоб воду соленую с глаз долой убрать. Ей сейчас любое, что из его уст, больно было слушать, и чем ласковее голос, тем больнее. Странно, но и такое порой в жизни случается - чем лучше, тем хуже. А уж когда Константин про купецкого сына заикнулся, ей и вовсе невмоготу стало, аж в голове помутилось. Не тоска - дракон семиглавый в сердце страшными клыками впился.
- Прости, княже, что-то душновато мне в шатре твоем, - вновь поднялась она с места, тяжело опершись руками о стол. - Дозволь, я воев своих с радостной вестью к Переяславлю отправлю да накажу, чтоб назавтра тебя как должно встретили - хлебом-солью, дабы ты с почетом во град въехал.
- Может, в пути растрясло? - робко предположил Константин. - Так я повелю, мигом постель в шатер принесут. - И чтоб, упаси бог, не подумала чего, добавил: - Вейку оставим, чтоб сон блюла, а я сторожу выставлю - комар не залетит. - И он торопливо заверил: - Сам на часах встану, будь в надежде.
Ох, не надо было бы ему все это говорить. Последняя то капля была, которая окончательно чашу переполнила. Даже сердце болеть перестало - умерло уже. Да и сама-то она жива ли еще? А если жива, то зачем?
- Благодарствую тебе, гость торговый. - Хватило все-таки сил, чтоб на шутку достойно ответить. - Ни к чему забота твоя. Мне на воздухе вмиг полегчает.
Так, поддерживаемая за обе руки - по одну сторону Вейка, по другую сам князь, - она и вышла из шатра.
Поначалу дружинники было насупились, решили, что изобидел рязанец их дорогую княгиню, но, на его встревоженное лицо глянув, поняли - промашка вышла. Не в обиде тут дело - в ином чем-то. А в чем - домысливать не стали, не до того. Тут о другом забота нагрянула.
Известно, кто быстрее всех радостную весть до города довезет, тому больше почестей да ласки достанется. Тем более что и вестей-то аж две, и одна другой лучше. Первая, конечно, главнее, ибо она всех горожан касается: не с мечом - с миром идет Константин к Переяславлю. Вторая о том, что жив князь Ярослав, хоть и раны тяжкие получил. Ныне он во Владимире стольном оставлен на попечение лучших лекарей. Об этом они только что от самих же рязанцев узнали.
Пускай это известие одной Ростиславы касается, но им и за матушку-княгиню радостно. А одного из бывалых дружинников осенило - никак о князе своем в шатре от Константина услыхала, потому и побелела лицом наша Мстиславна. Иная радость - кого хочешь спроси - не просто краску с лица сгонит, а и вовсе человека с ног снесет. Тут все дело в силе ее да в неожиданности, и он торопливо одернул самого молодого, который было к Ростиславе дернулся, чтоб о муже сообщить:
- Не видишь, что ли, какая она. Князь-то, поди, сам ей все обсказал. А ты молчи, не усугубляй.
Княгине на свежем воздухе и впрямь полегче стало. А может, еще и по привычке стародавней - на людях виду не подавать, как бы плохо ни было. И пускай на тебя огромная могучая беда навалилась, давит тебя всем телом грузным что есть мочи, а ты знай себе терпи да молчи. Хрипеть же не смей, чтоб не услыхал кто, не подумал чего.
Впрочем, ей особо и говорить ничего не пришлось. Так, пару общих фраз о том, что рязанский князь милует их град, палить его не собирается и откуп возьмет самый малый. Когда о гривнах словцо молвила, спохватилась, осеклась, да поздно, пришлось продолжать. Говорила, а сама неприметно краем глаза по лицу Константина скользнула - не много ли она на себя взяла, ведь о них разговору не было. Это уж она сама так домыслила, что совсем без откупа и ему переяславцев отпускать негоже - надо чем-то с дружиной своей расплатиться, да и горожанам зазорно. Княжья милость хороша, да уж больно словцо это с милостыней сходно. На Руси же народ гордый живет, к такому не приучен. А вот про малый откуп опаска была. Хотя общей суммы она предусмотрительно и не назвала, да все одно - встрянет сейчас князь, поправит грубо и бесцеремонно. Ан нет, обошлось. Напротив, к уху ее склонился, словом ласковым ровно губами нежными коснулся.
- Умница ты, княгиня. И то, что мы не обговорили, домыслила, - шепнул тихонько.
А у нее от его голоса вновь нега по всему телу, да столь сладостная, что опять силы пропали - ноги вовсе не держат. А еще больно стало. И не потому, что она со счастьем своим несбывшимся столкнулась. Такое и выдержать можно, и перетерпеть, и даже исхитриться улыбнуться ему, хоть и с грустью. Совсем иное, когда знаешь, что встретилось оно тебе в последний раз, а больше тебе его увидеть, пусть мельком, издали, не суждено. Ничегошеньки ее впереди уже не ждет. Ничего и никогда. Страшно и больно сознавать такое. Поневоле задумаешься, а зачем тогда вообще такая жизнь нужна, если в ней ни единого просвета не ждет? Была б она по духу Феодосией, согласилась бы и в рясе остатний свой век доканчивать, но она-то Ростислава. Не личит ей такое.
И снова взгляд мельком на свою руку с широким обручем. Резвится русалочья гурьба, да как весело. А ведь кой-кто из них, поди, от великой любви в омут кинулся, слезами заливаясь. Неужто тех, кто не убоялся, насмелился на таковское, там одаривают - все худое из головы, словно грязь черную, тряпкой напрочь стирают, спасительное забытье дарят? Вот бы хорошо было. Ни к чему она ей, память горькая.
А даже если и не стирают - все одно. Может, это и еще лучше. Так-то она, среди них оказавшись, пусть из глубоких вод, изредка, мельком, но сможет увидеть любимый лик. А там как знать, вдруг ему порыбалить захочется али по самому озеру куда поплыть - это ж сколь часов она им любоваться сможет?
Опять же и батюшку Мстислава Мстиславича никто эдаким поступком старшей дочери не попрекнет. Наоборот, с уважением скажут, мол, молодец твоя Ростиславушка, все согласно седой старине содеяла. Едва муж из жизни ушел, как и она за ним тотчас на тот свет подалась. А что не через костер пошла, так и тому оправдание мигом отыщется - не захотела на язычницу быть похожей.
И получалось, что она со всех сторон пригожая окажется - и старину соблюла, и языческий обычай отвергла. То есть если ей сейчас умереть - ничего страшного не случится. Наоборот даже. Ведь вон в какой схватке лютой две силы в ее душе сцепились намертво: с одной стороны - заповеди церковные, а с другой - любовь святая. Не расцепить врагов этих кровных, не разнять никакими средствами. Ни нынче этого не удастся, ни завтра, ни через седмицу не выйдет, да хоть десятки лет пройдут - все одно не получится. Только смерть княгинина примирить их сможет, да и то - не всякая. Та, что Ростиславой задумана, - сумеет. Потому и виделся ей один-единственный выход.
Говорят, грех смертный - руки на себя накладывать. Не-эт, ее не обманешь. Господь - не тот, что в церкви, а настоящий, что на небесах сидит, - тоже не осудит. Добрый он и любит всех. Уж за него Ростислава и вовсе спокойна. Ну разве что пожурит ее малость, как родитель строгий, не без того, но понять должен, а где понять - там следом и простить. Может, еще и пожалеет, по головке погладит, скажет что-нибудь простодушно-ласковое: "Дуреха ты, дуреха. Что ж ты, девочка моя глупенькая, эдак-то?" А там, глядишь, и свидеться дозволит. Хоть разок. Пускай через двадцать - тридцать, а то и все пятьдесят лет, но свидеться, еще разок поговорить, друг на дружку посмотреть.