- Сэр, если бы вы только сказали мне, что ищете Даниеля Уотерхауза, я бы отвел вас к нему без промедления и без всей этой суматохи.
- Я был не прав, что не открылся тебе, Бен, - говорит Енох.
Задним умом он понимает, что в маленьком городке Даниель должен был заметить такого паренька, как Бен, или Бена бы потянуло к Даниелю, или то и другое вместе.
- Так ты знаешь дорогу?
- Конечно.
- Прыгай в седло, - велит Енох.
Бена не приходится просить дважды. Он взбирается на лошадь, как паук, Енох за ним - с той скоростью, какую дозволяют инерция и достоинство. Они вместе устраиваются в седле, Бен - впереди; его ноги зажаты между коленями Еноха и лошадиными рёбрами. Конь, не одобривший и паром, и профессуру, направляется к сходням, как только их опускают. Самые проворные доктора бегут за наездниками по улицам Чарльстона. К счастью, в Чарльстоне не так много улиц, и преследователи скоро отстают.
Зловонные прибрежные испарения вызывают в памяти Еноха другой болотистый, грязный, наполненный грамотеями и миазмами городок: Кембридж в Англии.
* * *
- В заросли, потом через ручей вброд, - предлагает Бен. - Так мы отвяжемся от профессоров и, может быть, найдем Годфри. С парома я видел, как он шёл сюда с ведром.
- Годфри - сын доктора Уотерхауза?
- Да, сэр. На два года младше меня.
- Его второе имя, часом, не Вильям?
- Откуда вы знаете, мистер Роот?
- Он, весьма вероятно, наречён в честь Готфрида Вильгельма Лейбница.
- Это друг ваш и сэра Исаака?
- Мой - да, сэра Исаака - нет. Но история сия слишком длинна, чтобы рассказывать её сейчас.
- Хватило бы на книгу?
- Даже на несколько - и она до сих пор не завершена.
- Когда же она завершится?
- Порой я страшусь, что никогда. Однако сегодня мы с тобой, Бен, должны приблизить её развязку. Сколько ещё ехать до Института технологических искусств Колонии Массачусетского залива?
Бен пожимает плечами.
- Он на полпути между Чарльстоном и Гарвардом. Ближе к реке. Больше мили, но, наверное, менее двух.
Лошадь не хочет входить в подлесок, поэтому Бен спрыгивает и на своих двоих отправляется выслеживать юного Годфри. Енох находит место для переправы через ручей и, обогнув лесок с другой стороны, видит Бена, который затеял перестрелку яблоками с более бледным и маленьким пареньком.
Енох спешивается и в роли миротворца предлагает мальчикам поехать верхом. Сам он идёт впереди, ведя лошадь под уздцы, но вскоре ту осеняет, что их цель - бревенчатое строение вдалеке, поскольку это единственное строение, и к нему ведёт более или менее протоптанная тропа. Теперь лошадь уже не надо вести, достаточно идти рядом и время от времени подкармливать её яблоками.
- Двое мальчишек, затеявших потасовку из-за яблок в унылом, населённом пуританами краю, напомнили мне примечательное событие, свидетелем коего довелось быть давным-давно.
- Где? - спрашивает Годфри.
- В Грантеме, Линкольншир. Это часть Англии.
- Когда, если быть точным? - в эмпирическом запале вопрошает Бен.
- Легче спросить, чем ответить, ибо эти события перемешались в моей памяти.
- А зачем вы отправились в тот унылый край?
- Чтобы мне перестали докучать. В Грантеме жил аптекарь, именем Кларк, человек исключительно назойливый.
- Тогда почему вы поехали к нему?
- Он докучал мне письмами, прося доставить нечто потребное для его ремесла, и делал это в течение долгих лет - с тех пор, как вновь стало возможным отправлять письма.
- Почему это стало возможным?
- В наших палестинах - ибо я обретался в Саксонии, в городе под названием Лейпциг - благодаря Вестфальскому миру.
- В 1648 году! - менторским тоном сообщает Бен к сведению Годфри. - Конец Тридцатилетней войны.
- А в его краях, - продолжает Енох, - благодаря тому, что королевскую голову отделили от остального короля, каковое событие положило конец Гражданской войне и принесло в Англию некое подобие мира.
- В 1649-м, - торопится сказать Годфри, пока не встрял Бен.
Енох удивлен: неужто Даниель забивает ребенку голову россказнями о цареубийстве?
- Если мистер Кларк докучал вам письмами долгие годы, вы должны были отправиться в Грантем не раньше середины пятидесятых, - говорит Бен.
- Как ему может быть столько лет? - спрашивает Годфри.
- Спроси своего отца, - отвечает Енох. - Я лишь пытаюсь ответить на вопрос "когда". Бен прав. Я не рискнул бы отправиться в путь до, скажем, 1652 года, ибо даже после цареубийства Гражданская война продолжалась ещё пару лет. Кромвель разгромил роялистов -надцатый и последний раз в Вустере. Карл II вместе с недобитыми сторонниками еле унес ноги. К слову, я видел его по пути в Париж.
- Почему в Париж? Это огромный крюк по дороге из Лейпцига в Линкольншир.
- В географии ты сильнее, чем в истории. Как, по-твоему, мне следовало добираться?
- Через Голландскую республику, разумеется.
- И впрямь, я завернул туда, чтобы навестить господина Гюйгенса в Гааге. Но я не стал отплывать из Голландии.
- Почему? Голландцы - куда лучшие мореходы, чем французы!
- Что сделал Кромвель, как только победил в Гражданской войне?
- Даровал всем, включая евреев, право исповедовать любую религию! - шпарит Годфри будто по катехизису.
- Да, естественно, ради этого и затеяли весь сыр-бор, А что ещё?
- Перебил кучу ирландцев, - предполагает Бен.
- Правда твоя, но я спрашивал о другом. Ответ - Навигационный акт и морская война с Голландией. Так что, как видишь, Бен, путь через Париж пусть окольный, но куда более безопасный. К тому же люди, жившие в Париже, тоже мне докучали, а денег у них было больше, нежели у Кларка. Так что мистеру Кларку пришлось обождать, как говорят в Нью-Йорке.
- Почему столько людей вам докучали? - спрашивает Годфри.
- Столько богатых ториев! - добавляет Бен.
- Ториями мы стали называть их значительно позже, - поправляет Енох. - Впрочем, вопрос дельный: что такое было у меня в Лейпциге, в чём нуждались и грантемский аптекарь, и кавалеры, дожидающиеся в Париже, пока Кромвель состарится и умрёт от естественных причин?
- Это что-то имеет отношение к Королевскому обществу? - предполагает Бен.
- Догадка делает честь твоей проницательности. Однако в те времена не существовало Королевского общества. Не существовало даже натурфилософии в нашем нынешнем понимании. О да, были люди - такие как Фрэнсис Бэкон, Галилей, Декарт, - которые видели свет и всемерно стремились показать его другим. Но тогда большинство тех, кто интересовался устройством мира, находились в плену у совсем другого подхода, именуемого алхимией.
- Мой отец ненавидит алхимиков! - объявляет Годфри с явной гордостью за отца.
- И я, кажется, знаю почему, - говорит Енох. - Тем не менее сейчас 1713 год, довольно многое изменилось. В эпоху, о которой я повествую, была либо алхимия, либо ничего. Я знал многих алхимиков и снабжал их ингредиентами. Среди них попадались английские кавалеры. Тогда это было вполне аристократическим занятием, даже король-изгнанник держал собственную лабораторию. Получив от Кромвеля хорошую трёпку и дав дёру во Францию, они не знали, чем себя занять, кроме как… - Тут, если бы Енох беседовал со взрослыми, он мог бы перечислить некоторые их занятия.
- Кроме как чем, мистер Роот?
- Кроме как изучением скрытых законов Божьего мироздания. Некоторые - в частности, Джон Комсток и Томас Мор Англси, - близко сошлись с мсье Лефевром, аптекарем французского двора. Они довольно много времени тратили на алхимию.
- Но разве это всё не вздорная чушь, ахинея, белиберда и злонамеренное шарлатанское надувательство?
- Годфри, ты - живое свидетельство, что яблоко от яблони недалеко падает. Кто я такой, чтобы спорить в таких вопросах с твоим отцом? Да. Всё это чепуха.
- Тогда зачем вы поехали в Париж?
- Отчасти, если сказать по правде, из желания взглянуть на коронацию французского короля.
- Которого? - спрашивает Годфри.
- Того же, что сейчас! - Бен сердится, что они тратят время на такие вопросы.
- Великого, - говорит Енох. - Короля с большой буквы. Людовика Четырнадцатого. Формальная коронация состоялась в 1654-м. Его помазали святым елеем тысячелетней давности.
- Небось и воняло же!..
- Кто бы заметил, во Франции-то.
- Где они такое старье раздобыли?
- Не важно. Я подбираюсь к ответу на вопрос "когда". Впрочем, главным образом мною двигало другое: что-то происходило. Гюйгенс, гениальный юноша из знатной гаагской семьи, создал маятниковые часы, и это было воистину поразительно. Разумеется, маятник знали давным-давно, однако Гюйгенс сумел сделать нечто упоительно красивое и простое, а в итоге создал механизм, который и впрямь показывал время! Я видел образец в великолепном доме; с дворцовой площади в окна струился вечерний свет… Потом в Париж, где Комсток и Англси корпели над - ты прав - вздорной чушью. Они искренне стремились к познанию, и всё же им недоставало гениальности Гюйгенса, дерзости придумать совершенно новую дисциплину. Алхимия была единственным подходом, который они знали.
- Так как вы попали в Англию, коли на море шла война?
- С французскими контрабандистами, - отвечает Енох, словно это само собой разумеется. - Итак, многие английские джентльмены поняли, что сидеть в Лондоне и забавляться алхимией безопаснее, нежели воевать с Кромвелем и его Новой Образцовой армией. Поэтому в Лондоне я без труда облегчил свой груз и набил кошель. Потом заглянул в Оксфорд, чтобы повидать Джона Уилкинса и забрать несколько экземпляров "Криптономикона".
- Что это? - любопытствует Бен.
- Чудная старая книга, жутко толстая, полная всякой дребедени, - вставляет Годфри. - Отец подпирает ею дверь, чтобы не захлопывалась от ветра.
- Это компендиум тайных шифров, который Уилкинс составил несколькими годами раньше, - говорит Енох. - В те дни он был ректором Уодем-колледжа, что в Оксфордском университете. Когда я приехал, он собирался с духом, готовясь принести себя в жертву на алтарь натурфилософии.
- Его обезглавили? - спрашивает Бен.
Годфри:
- Подвергли пыткам?
Бен:
- Отрезали ему уши и нос?
- Нет: он женился на сестре Кромвеля.
- Мне казалось, вы говорили, будто тогда не было натурфилософии, - укоряет Годфри.
- Была - раз в неделю, у Джона Уилкинса на дому, - говорит Енох, - ибо там собирался Экспериментальный философский клуб. Кристофер Рен, Роберт Бойль, Роберт Гук и другие, о которых вы наверняка слышали. К тому времени, как я туда добрался, им сделалось тесно, и они перебрались в лавку аптекаря как наиболее огнестойкую. Этот-то аптекарь, если вспомнить, и убедил меня отправиться на север, чтобы посетить мистера Кларка в Грантеме.
- Так мы определили год?
- Сейчас определю, Бен. К тому времени, как я достиг Оксфорда, маятниковые часы, которые я видел у Гюйгенса в Гааге, были наконец усовершенствованы и пошли. Первые часы, достойные своего названия. Галилей в опытах отмечал время, считая себе пульс либо слушая музыкантов. Начиная с Гюйгенса, мы пользуемся часами, которые показывают - как считают некоторые - абсолютное время, единственное и безусловное. Божье время. Книгу о них Гюйгенс написал позже, однако первые часы затикали, и эпоха натурфилософии началась в лето Господне…
1655
Ибо незнание составляет середину между истинным знанием и ложными доктринами.
Гоббс, "Левиафан"
Во всех королевствах, империях, княжествах, герцогствах, архиепископствах и курфюршествах, какие Еноху когда-либо довелось посетить, превращение низших металлов в золото либо попытки его осуществить (а в иных - и самые мысли о нём) карались смертью. Его это не слишком заботило. То был лишь один из тысячи предлогов, по которым правители казнят неугодных и милуют угодных. Например, во Франкфурте-на-Майне, где сам курфюрст-архиепископ фон Шёнберн и его главный приближённый Бойнебург баловались алхимией, можно было чувствовать себя в относительной безопасности.
Другое дело - кромвелевская Англия. С тех пор, как пуритане казнили короля и захватили власть, Енох не разгуливал по Республике (как это теперь называлось) в остроконечной шапке со звёздами и полумесяцами. Впрочем, Енох Красный никогда и не был такого рода алхимиком, звёзды и полумесяцы - показуха. Да и необходимость добывать деньги поневоле заставит усомниться в собственной способности делать золото из свинца.
Енох выработал в себе навык исключительной живучести. Лишь два десятилетия минуло с тех пор, как лондонская чернь растерзала доктора Джона Лэма. Толпа вообразила, будто именно Лэм наслал смерч, сорвавший землю с могил, в которых лежали жертвы последнего чумного поветрия. Не желая повторить судьбу Лэма, Енох научился двигаться на краю человеческого восприятия, подобно сновидению, которое не застревает в памяти, но улетучивается с первыми мыслями и впечатлениями дня.
Он прожил неделю-две в доме Уилкинса и побывал на собраниях Экспериментального клуба. Они стали для него откровением, поскольку на время Гражданской войны всякая связь с Англией прекратилась. Учёным Лейпцига, Парижа и Амстердама она уже представлялась одинокой скалой, которую заполонили вооружённые до зубов проповедники.
Глядя в окно на идущие к северу подводы, Енох дивился числу торговцев. С окончанием Гражданской войны предприимчивые негоцианты потянулись в деревню за дешёвыми фермерскими продуктами, которые можно выгодно перепродать в городе. По виду это были в основном пуритане. Стремясь избежать нежелательных попутчиков, Енох тронулся безоблачной лунной ночью и засветло въехал в Грантем.
Перед домом Кларка было прибрано, из чего Енох заключил, что миссис Кларк ещё жива. Он отвёл лошадь в конюшню. Во дворе валялись треснутые ступки и тигли в жёлтых, киноварных и серебристых пятнах. Груды угля подле цилиндрической печи усеивала окалина с тиглей - испражнения алхимического процесса, смешанные с более мягким лошадиным и гусиным помётом.
Кларк спиной вперёд выступил из двери в обнимку с наполненной ночной посудиной.
- Сберегите ее, - посоветовал Енох голосом, хриплым от длительного молчания. - Из урины можно извлечь много всего занятного.
Аптекарь вздрогнул, потом, узнав Еноха, едва не выронил ночную вазу, однако успел её подхватить и тут же пожалел, что не выронил, - сии манёвры опасно всколыхнули содержимое сосуда; Кларк, дабы не усугублять колебания, был вынужден семенить на полусогнутых, протаивая на инее следы босых ног, и, наконец, в качестве последней спасительной меры, выплеснуть мочу при появлении на волнах белых барашков. Грантемские петухи, проспавшие приезд Еноха, проснулись и начали воспевать героическое свершение аптекаря.
Солнце несколько часов медлило у горизонта, словно жирная утка, что никак не соберётся взлететь. Задолго до того, как окончательно рассвело, Енох уже был в аптекарской лавке и заваривал настой какой-то экзотической восточной травы.
- Берёте пригоршню, бросаете…
- Вода уже стала бурой!
- …и снимаете с огня, не то получится нестерпимая горечь. Нужно ситечко.
- Вы и впрямь предлагаете мне это попробовать?
- Не только попробовать, но и выпить. Я делаю это несколько месяцев без какого-либо вреда для себя.
- Если не считать привыкания, как я погляжу.
- Вы чересчур подозрительны. Маратхи пьют его круглые сутки.
- Значит, я прав насчет привыкания!
- Это всего лишь лёгкое взбадривающее средство.
- М-м-м, - заметил Кларк чуть позже, осторожно отхлёбывая из чашки. - Какие недуги оно лечит?
- Решительно никаких.
- А, тогда другое дело… как это зовётся?
- Ч'хай, шай, цха или тья. Я знаю одного голландского купца, у которого в Амстердаме лежат тонны этой травы.
Кларк хихикнул.
- О нет, Енох, не втравливайте меня в заморскую торговлю. Этот чхай довольно безобиден, но я не думаю, что англичане когда-либо согласятся пить нечто настолько иноземное.
- Отлично, тогда поговорим о других товарах. - Отставив чашку с шаем, Енох полез в седельные сумы и достал мешочки жёлтого сульфура, собранного на склоне огнедышащей итальянской горы, продолговатые, с палец, слитки сурьмы, склянки со ртутью, крошечные глиняные тигельки, реторты, спиртовки и книги с гравюрами, изображающими устройство различных печей. Всё это Енох разложил на прилавке и конторках, сообщая о каждом предмете несколько слов. Кларк стоял рядом, сцепив пальцы, отчасти от холода, отчасти - чтобы не потянуться к разложенному добру. Отшумела Гражданская война, голова короля скатилась на Чаринг-Кросс, прошли годы с тех пор, как Кларк держал в руках что-либо подобное. Он воображал, будто адепты на Континенте всё это время постигали последние тайны Божьего мироздания. Зато Енох знал, что европейские алхимики - такие же люди, как Кларк; они ждут от него вестей, что некий английский учёный в тиши и одиночестве нашёл способ получить из низшего, плотного, существенно шлакового вещества, составляющего мир, философскую ртуть - квинтэссенцию Божьего присутствия во Вселенной, ключ к превращению металлов, средство обрести бессмертие и совершенную мудрость.
Енох был не столько торговцем, сколько вестником. Серу и ртуть он привёз в качестве даров, деньги взял, чтобы покрыть расходы. Самый главный груз хранился у него в голове. Они с Кларком проговорили не один час.
Наверху послышались сонная возня, звуки шагов и пронзительные голоса. Лестница загудела и застонала, как застигнутый шквалом корабль. Служанка разожгла огонь и сварила овсянку. Миссис Кларк встала и раздала кашу детям - явно несообразному их количеству.
- Неужто столько времени прошло? - спросил Енох, пытаясь по голосам сосчитать юных едоков в соседней комнате.
Кларк сказал:
- Это не наши.
- Жильцы?
- Некоторые окрестные йомены отправляют сыновей в школу моего брата. У нас есть комната наверху, и моя жена любит детей.
- А вы?
- Смотря каких.
Юные квартиранты расправились с овсянкой и ринулись к дверям. Енох подошёл к окну. В решетчатый переплёт были вставлены маленькие, с ладонь, ромбы зеленоватого пузырчатого стекла. Каждый ромбик представлял собой призму и отбрасывал в комнату миниатюрные радуги. Дети розовыми пятнами прыгали из ромбика в ромбик, пестря, дробясь и собираясь вновь, словно шарики ртути на поверхности стола. Впрочем, это была лишь некоторая гипербола того, как Енох обычно воспринимал детей.