– По Днепру от порогов и Синих вод до кромки лесов на Черниговщине. От самого Днепра до Дона. Весь Великий Луг – присуд наш. Степи ковыльные под ветром волнами ходят, как вода на море. А запах… А небо… Нет ничего на свете краше нашей степи, княже. Коня не дашь – я пешком домой пойду.
И набычился, будто я ему уже наобещал с три короба, а потом передумал, да и отказал во всем.
– Весной домой поедешь. Зимой в одиночку бродить – замерзнешь еще или волки схарчат дорогой. А так, до весны мне послужишь, денег заработаешь, коня, саблю. Папаху каракулевую, – усмехнулся я своим мыслям. – Как человек поедешь, не как пан-голоштан. Ты же не нищеброд какой…
– Верно гутаришь, твое высочество, – согласился со мной парень. – Род мой – старый. Всегда конную лыцарскую службу нес. Всегда в старши́не. И батька мой – атаман гродский в Полтаве. Он князю Михаилу Глинскому двоюродным стрыем доводится.
– А как так стало, что Мамаи в Глинских обратились?
– То совсем просто, княже. Когда в Кафе хана Мамая фрязи отравили, тело его отдали хану Тохтамышу, а тот повелел его закопать на Волге, у Сарыти́на. С тех пор там этот высокий курган Мамаевым и кличут. А сын его – темник, бий наш Мансур Киятович увел всех наших казаков домой – всю тьму. И в Полтаве сказал на Черной Раде, что нет больше над ним и над нами царя. Что не властна больше Орда над нашей землей.
– А за что генуэзцы хана Кията отравили?
– Понимаешь, княже, всю ордынскую замятню он у фрязей постоянно серебро брал, возами, чтобы наемников собрать в свое войско. Мурзы и сеиты со своими казаками не шибко-то хотели друг с дружкой воевать. Вот он и греб в свое войско всех, до кого рука дотянется: с Кавказа, с Молдавии, с Литвы. Весь юг Крыма от гор до моря фрягам в залог отдал. А те ему на поход в Москву две сотни фряжских лыцарей навербовали – кони, и те в броне, да четыре тыщи пеших пикинеров с арбалетчиками из Генуи. А Кият их всех в том бою с москалями у Непрядвы и положил ровненько. И чтобы земли в Крыму не отдавать потом, его и отравили купцы из Кафы.
– А что генуэзцы в той Москве забыли? – Я примерно представлял, что забыли, но хотелось услышать автохтонную версию.
– Торговый путь по Дону. Меховой путь. Их всего два. Один в Новом городе Волховском, другой в Москве начинается. Меха, воск, пенька. И главное – ревень сушеный, чтобы моряки запорами не маялись на солонине с сухарями. Вот этот меховой путь, который сурожане держали, фряги хотели под себя подгрести. Не вышло. А крымский берег так у них и остался.
– Не остался. Его турки под себя подгребли. Нет там больше генуэзцев. И хан крымский – теперь вассал падишаха в Истамбуле. С его рук ест. С его фирманом на стол садится.
Грицко широко перекрестился и молвил:
– Верно дед мой гутарил: Бог долго терпит да больно бьет!
– Ты так мне и не сказал, как Мамаи стали Глинскими.
– Ну так слухай, княже. Бий Мансур Киятович Мамай, сделавшись совсем независимым государем, сам стал дружить с Литвой против Орды и детям то же заповедал. Через двадцать лет по смерти хана Кията, когда Тохтамыша выгнал с Орды хан Култуг, Тохтамыш к Витовту в Литву сбежал, получив от великого князя на кормление Киев. Тогда наша тьма с литвой, ляхами, татарами Тохтамыша с киянами, да божиими лыцарями из Пруссии схлестнулись на речке Ворксле с Ордой. Командовал всеми изгой Боброк Волынец, тот, что войско хана Мамая на Непрядве разбил. В этом же сражении Боброка убили, в самом начале схватки, а князь великий Витовт не справился, и побил его хан Култуг. Крепко побил. Едигей к нему с подмогой подоспел. Первыми побежали с поля боя божии лыцари, за ними и все полсотни литовских и русских князей с дружинами утекли, кого не убили. С раненым великим князем только наши казаки и остались. И вывели того в безопасное место. Тогда бию нашему Александру Мамаю, сыну Мансура Кията, Витовт в благодарность за спасение дал в удел местечко Глину и часть Черниговщины. И признал тогда бий Олекса Витовта "старшим братом" своим "в отца место". С тех пор и стал писаться он в грамотах как князь Глинский. Ну а мы, все остальные Мамаи, так Мамаями и остались. Так что недолго наше государство незалежности радовалось. Да и не выжить нам одним было после такого разгрома. Култуг до Киева все разорил.
– Шибко по дому скучаешь?
– Не то слово, княже; тоскую.
Тут его глаза слегка замутнели.
– А все ж красива она была, як зорька ясная…
– Кто? – не понял я такого резкого перехода от геополитики к красоте.
– Ганна. Дочка осадчего войта. Меня с нее братья ейные сняли на сеновале, в самый сладкий наш миг. Побить меня хотели – женись, мол, коли девку спортил. Четверо их у нее, братьев-то… Отбился… Да убегая, мотней за плетень зацепился и об землю ушибся. С меня дух вон, воны меня тут и словили. Старикам нашим на майдане меня представили с той же песней: или пусть женится, или к старосте на суд. Дюже подняться хотели: были крепаками, а станут родней подханку. Вот сестру свою сами мне и подсунули. А мне тогда было… Ну, как тебе сейчас – пятнадцать. Как нюхнул бабью промежность, так и мозги вон… Один звон в голове. А тут еще девка сама ластится…
Смеется Гриць заразительно, покачивая бритой головой.
– Ты смотри, Гриня, на моих землях не озоруй, – предупредил я его. – В каждом городе бордель есть с непотребными девками. И стоит это удовольствие недорого. Так что к честным женщинам не лезь. Народ тут горячий, ревнивый, под руку и убить могут. И будут в своем праве. Даже к женитьбе принуждать не будут. Ты в этом вопросе Микала держись – он ходок по бабам уже опытный. Знает, что можно, а чего нельзя.
– Дякую за мудрость вашу, твое высочество.
– Ладно тебе дякать. Одна, Гриць, дяка, что за рыбу, что за рака. Лучше расскажи, что дальше было с той Ганной. Интересно же…
– Та ни что… С поруба, куда меня до суда засадили, я втик. Седмицу в плавнях рыбалил, потом с дядьями и брательниками на Дон ушли. С тамошними черкасами в набег поплыли до Анатолии. Далее ты все знаешь.
– Ну так что решил? До весны мне служишь?
– А в чем службица-то? Мне не всякая служба в почет, не во гнев твоему высочеству будет сказано.
– А на кого пальцем покажу – тому голову с плеч. Вот и вся служба.
– А бабы будут?
– Будут тебе бабы, – усмехнулся я, – хоть без шахны, да работящие.
– Откуда, княже, так на руськой мове балакать умеешь? Любопытно мне.
– А я много языков знаю. Таков царский удел, – ушел я в несознанку. – Служить будешь?
– А корабелю дашь? Из милости.
– Все дам. И коня милостивого, и саблю, и шапку каракулевую, – смеюсь.
– Тогда я твой, – склонил голову хлопец. – Только, чур, княже, до весны.
И мы оба засмеялись задорно, хорошо понимая друг друга.
Второй день плавания я решил посвятить физическим упражнениям, проверить все же возможности моего нового тела, да неспешному подведению итогов и построению планов на будущее, но обломился, так как нас стали преследовать две галеры под белыми флагами с золотыми лилиями. На каждой стояло не меньше полусотни арбалетчиков. И все мои благие пожелания накрылись медным тазом.
Бретонские парусные нефы от безветрия приотстали и маячили далеко за кормой.
Франкские галеры очень долго с нами сближались, практически до обеда, меняя галсы по ветру, и мы почти потеряли за кормой более тихоходные и менее маневренные союзнические парусники. В любом случае рассчитывать на их помощь было нечего. Если ветер покрепчает – помогут. А нет так нет. Кисмет, как любит говорить капудан.
Я как-то читал, что морской бой парусников мог длиться всего минуты, а основное время – часто многие часы – съедали именно маневрирование, отнятие ветра у противника, проведение правильного маневра для абордажа или подводки корабля противника под огонь своей бортовой артиллерии.
А вот и сам капудан спешит ко мне, шлепая задниками богато расшитых туфель по палубе.
– Мой солнцеподобный эмир, какие будут приказания? – склонился он передо мной, являя глазам розовую косынку.
Однако под халатом негоцианта блестела позолотой дорогая кольчуга панцирного плетения, и весь его арсенал на поясе был готов к применению.
– Мы сможем от них уйти? – спросил я в лоб.
– Попробовать можно, но на парусах они будут быстрее нас. А весельная команда у меня сейчас вашими стараниями ослаблена, – посетовал он.
– Зато усилена абордажная команда, – осадил я его попытку снова посадить узников совести на весла. – Кроме копта, там все неплохие бойцы. Лишними не будут.
Наконец галерам франков, уже после того как мы успели со вкусом и не торопясь пообедать, удалось взять нас в клещи, пока еще на расстоянии больше двух кабельтовых. Все же они были помельче, поуже в корпусе и повертче большой сарацинской галеры. Наш корабль только на прямой дистанции выигрывал у них в скорости, дважды вырываясь из этих "клещей" короткими рывками. Последний раз, выйдя прямо из-под шпирота франкской галеры, на который уже готовы были спуститься их абордажники. Пару франков удалось подстрелить сарацинским матросам из тугих турецких луков. И одного ссадить с мачты, когда тот лез в "воронье гнездо" с арбалетом. Стрела попала ему в левую руку, но вот громкое падение с реи на палубу вряд ли добавило ему здоровья.
До этого мы дважды уже сходились с франками на перестрел, но легкие стрелы валлийцев относил посвежевший ветер, и я приказал бросить это бесполезное занятие и не тратить зря стрелы. Выждать, пока ближе не подойдут. Арбалетный болт доставал палубы противника, но его также, хоть и намного меньше, сбивал с прицела ветер.
Впрочем, и врагам нашим ветер также не помогал стрелять в нас.
Пока мы с франками вот так играли в морские кошки-мышки, небо потемнело, и ветер резко усилился. Паруса все убрали и гоняли друг друга исключительно на веслах.
А потом неожиданно пришел шторм.
Да что я говорю – не шторм, а ШТОРМ!!!
И нас разнесло с противником высокими водяными валами далеко друг от друга.
Ощущение того, что низ моего живота стремится сорваться в колени, появилось у меня и больше не пропадало. Точно так же, как и верх желудка поселился где-то в районе зоба, стараясь проскочить наружу. Но пока было еще терпимо. А потом нас стало немилосердно мотать на больших волнах, которые шторм перекатывал через палубу, и все внутри меня поменялось местами.
Это был первый настоящий шторм, который я видел за обе своих жизни, и поначалу зрелище разбушевавшейся стихии завораживало и притягивало к себе мой взгляд этой величественной нечеловеческой жутью, но постепенно морская болезнь взяла свое.
Бортовая качка была еще терпимой, хотя и на пределе возможностей. А вот когда пошла килевая, то я неожиданно обнаружил себя в каюте, валяющимся пластом на оттоманке с вывернутым наизнанку желудком и привкусом медной пуговицы во рту. Периодически сокращался буквой "зю" и меня рвало горькой желчью – больше нечем было. Да и желчи во мне почти не осталось. Казалось, еще чуть-чуть – и выверну в медный таз последние свои потроха.
Так пролетело более суток… или еще больше. Достаточно долгое время для того, чтобы измучить и измотать доставшийся мне юный организм буйством морской стихии до состояния "бери меня тепленького и делай со мной что хочешь". Однако, признавая такую возможность в принципе, сарацинский капудан повел себя в этой ситуации весьма благородно. То есть не сделал совершенно ничего из того, что мог. И я, и мои спутники, и даже освобожденные гребцы остались на свободе, даже со всем состоявшим при нас имуществом.
Вместе со мной в каюте страдал от морской болезни Филипп. А вот Микал и Ленка, казалось, в этом буйном море родились: им было настолько хорошо, насколько нам плохо, если не считать надоевшей и им тоже качки. С помощью чернокожего Марка они заботились обо мне и моем оруженосце с полной самоотверженностью, не гнушаясь никакой грязной и противной работой, которую мы им периодически добавляли.
Но все кончается. Кончился и этот чудовищный шторм. Но не волнение. На высоких и длинных валах корабль скользил как на американских горках. По крайней мере, ощущения были именно такие, как в юности, когда я водил девочек в "Луна-парк" около Речного вокзала. Почему-то после таких адреналиновых аттракционов они были более податливы на поцелуи.
Но выматывающей килевой качки больше не было, и я смог проглотить без последствий чашку куриного бульона.
Посетивший меня капудан Хасан посетовал:
– Ваше высочество, прошу вас: не держите гнев на старого капудана, ибо я не в силах бороться с морскими стихиями. Тут на все воля Аллаха, который был к нам в этот раз благосклонен. Самое страшное уже позади. Сейчас при умеренном северо-западном ветре мы довольно быстро доберемся до суши, где моему кораблю предстоит серьезный ремонт. И я надеюсь на вашу помощь.
– Что от меня потребуется, Хасан-эфенди?
– Охранная грамота от ваших подданных и некоторое количество высушенного дерева.
– Считайте, что они у вас уже есть, – успокоил я его и тут же задал самый для меня актуальный вопрос: – А куда нас выбросит на берег морская стихия?
– По моим расчетам, очень приблизительным, – где-то от Байонны до Бильбао. Точнее пока сказать не могу. Но мимо континента не проскочим, это уже точно.
– Какова сейчас высота волн?
– Где-то шесть-семь локтей, мой эмир. Против них идти бесполезно, даже с такой большой командой гребцов, как у меня. Остается только держать корму под ветром, благословляя Всевышнего за то, что ветер нам относительно попутный. Надеюсь, к вечеру волнение утихнет, и я смогу взять ориентиры по звездам.
И тут же оговорился:
– Хотя все в руках Аллаха. Это Бискай.
Капудан меня покинул и прислал мне большой кувшин кислого питья. От этого напитка действительно стало легче. И я решился выйти на палубу.
День клонился к вечеру. Небо прояснилось, и даже солнце иногда проглядывало в разрывы между светлыми облаками. Гнетущей серости большого шторма не осталось и следа.
Галера, втянув в себя весла, шла под зарифленным латинским парусом фок-мачты, резво взлетая на высокий гребень волны и глиссируя на большой скорости, летела в длинный провал между волнами и, опережая их, снова легко взлетала на гребень следующей, рассекая ее верхушку шпиротом. Действительно "американские горки", которые в Америке зовут "русскими". В отличие от болтания корабля в большой шторм, ощущения скорее были радостными, чем гнетущими.
На палубе, держась за какую-то веревку стоячего такелажа, я полной грудью с наслаждением втянул в себя свежий просоленный воздух, от чего закружилась голова. Но огромный Марк легко придержал меня, позволив снова уцепиться за пеньковый трос.
Чистый воздух поднял мне настроение, позволяя забыть ту мерзкую смесь газов с густым запахом желчной рвоты, которой пропиталась атмосфера каюты.
Не могу сказать, сколько времени я так простоял, но организм испытывал эйфорию, от которой отказаться у меня не было сил, и я не давал себя увести с качающейся палубы.
К закату волнение уменьшилось, и галера, став "крылата парусами", с тихим шипением вод скользила по пологой волне как призрак в ночи.
Только когда стемнело и на корабле зажглись ходовые огни, меня смогли увести в проветренную каюту, где я наконец-то уснул и проснулся только от крика множества глоток: "Берег!!!"
Утро было светлым, солнечным и радостным.
– Я счастлива видеть вас в добром здравии, сир, – проворковала Ленка, подавая мне полотенце. – Я очень боялась, что вы от этой качки не оправитесь и оставите меня в неутешном горе.
Глаза ее действительно лучисто сияли. И красивые губы растянулись в довольную улыбку, вызывая мою в ответ.
Марк с готовностью держал в своих огромных руках медный тазик с водой.
Ненавижу эту европейскую привычку умываться в одной воде как свинья из корыта. Европейцы даже в третьем тысячелетии в нормальном санфаянсе затычки делают, чтобы одним легким движением раковину в тазик превратить. Уроды. Все у них не как у людей.
– Полей на руки, – приказал Микалу.
Славянин понял меня враз, схватил кувшин со стола и наклонил его над моими ладошками, собранными в лодочку. "Вот теперь все правильно, и тазик выполняет свою функцию – сливной лохани", – с удовлетворением подумал я, отфыркиваясь.
Потом меня одевали. Ленка с Микалом. Отбиваться и взывать к тому, что "Я большой!!! Я мущинка!.." сил еще не было. Но как представлю в перспективе всех этих "первых подавателей правого королевского чулка", "вторых подавателей левой подвязки"… злость обуревает недетская. Время им девать некуда было. Всем этим Людовикам-солнцам. Это же сколько его бесполезно утечет, если каждый предмет твоего одеяния будут вначале с поклонами и реверансами передавать из рук в руки, а такой же высокородный, только избранный, – его на тебя надевать? А потом они будут целый день ходить за тобой толпами, ничего не делая, и на основании этого клянчить земли и крестьян, улавливая твое благодушное настроение. И все будут наперегонки бегать друг на дружку стучать, потому, как давно по опыту знают, что первому докладу верят больше. Придворные называются… Бездельники. Ладно, еще не вечер… при своем дворе я всем работу найду. Всех построю!
Боже, как мне не хватает знающего советника разобраться в этих сложных уборных интригах королевского двора! Микал, конечно, источник полезный, но он сам ничего не знает о большой помплонской политике, потому как всю жизнь провел в По.
На палубе погоды стояли райские. Глубокая синь безоблачного неба. Зеленоватое море с невысокой пологой волной. Серые пузатые паруса, периодически скрывающие яркое солнце. Белое дерево хорошо пролопаченной палубы. Тепло, только ветер прохладный. Не сказать даже, что вокруг осень.
По левому борту – тонкая серая полоска берега в дымке. Далеко.
Перед полуютом напротив двери в каюту топтался в ожидании моего выхода весь мой немногочисленный бомонд: шевалье д’Айю, сержант, оба де Базана и все амхарские рыцари.
Как только моя дверь скрипнула, они синхронно выполнили глубокий поклон и наперебой выразили свою радость от лицезрения меня живого и здорового. Вот уже я и придворными обзавелся… А где мой шут, кстати?
Базанов – и графа и виконта, как и амхарских рыцарей, кто-то заботливый уже успел переодеть в шмотки, подаренные нам старым бароном в шато Боже́. Что остались там от времен неаполитанского короля. Выглядели они в этих одеждах весьма импозантно, как из инкубатора, если не обращать внимания на цвет их кожи. Впрочем, кастильцы в своем застарелом загаре тоже вполне сошли бы за темнокожих мавров, если особо не приглядываться.
Кстати, и Марк, который самовольно присвоил себе место моего cubre el culo, щеголял широченными красными шароварами из камки. Они удерживались на его плоском животе куском желтой материи. Торс остался голым. Оно понятно, такая мускулатура сама по себе неслабое украшение. Я бы и сам от такой не отказался.
И все босиком.
Отпад.
Шевалье д’Айю сделал короткий шаг вперед и высказал общее пожелание:
– Не соблаговолите ли, сир, отобедать в нашей компании по приглашению капитана этого судна?