Огонек, тихо шипя, побежал над головами защитников к положенной у стены связке с шутихами. Одновременно мой лучший стрелок взял на прицел бочку с бозой, оставленную у входа. В этой емкости мастера законопатили второе дно. На боку бочки имелось круглое клеймо, в него и целился юнак.
Выстрел и два взрыва прозвучали друг за другом.
Гайдуки рванули в дым, стремясь сполна воспользоваться создавшейся суматохой.
Я вел половину отряда в сторону пушек, остальные бежали к воротам.
Решив, что по ним стреляет артиллерия, кто-то из турок пальнул по скалам, чем внес еще большую сумятицу.
Выскочил на двух очумело трясущих головами артиллеристов топчу. Ударил саблей одного. Достал! Второй турок прикрылся банником. Набежавший слева юнак пырнул его кинжалом и дважды припечатал к земле прикладом карабина.
Из клубов дыма на нас вынесло двух окровавленных янычар. Они сжимали в руках ружья, крутя головами и явно недоумевая, что происходит. Сабля повисла на темляке, из пояса выскочил пистоль. Выстрел! Первого турка развернуло и бросило на землю. Второй вместо того, чтобы атаковать, вскрикнул и убежал.
Вокруг рычали, скрежетали, лязгали. Стоны раненых перемежались криками добиваемых и мольбами о помощи и снисхождении. Гайдуки резали ошеломленных и почти сломленных защитников.
Где-то справа послышались окрики на турецком. Уверенные и властные звуки приказов вселили надежду в сломленный дух осман. К командиру побежали солдаты.
Нельзя было дать врагу организовать оборону – слишком мало нас здесь.
Я двинулся на эти звуки, следом подтягивались мои головорезы.
Эту фигуру трудно не узнать!
У стены, окруженный торопливо заряжавшими ружья янычарами, стоял мой старый знакомый – чорбаджи Тургер, Кровавый Хасан!
И вновь, как и в прошлый раз, в моей руке заряженный ствол, а его мысли заняты тем, как организовать своих солдат для достойной обороны.
Наши взгляды встретились – он меня тоже приметил!
Как наседка кидается на орла, когда он угрожает ее цыплятам, так каракулучи прыгнул ко мне. В его руке блестел узкий клинок.
Я вскинул пистоль. Полыхнуло!
Турок на ходу качнулся вбок, уклоняясь, и шагнул ближе, занося кылыч. Я уронил пистоль и выхватил подвешенную на темляке саблю.
Он ударил слета, дважды, серией, метя в голову и плечо. Потом припал к земле, скользнул под моим неуклюжим контрвыпадом и рубанул снизу вверх.
Юнаки за спиной стушевались. Они боялись подстрелить меня. Хитрый осман ловко отгородился от пуль моим же телом.
– Бей их, курвиных детей! – ору первое, что ложиться на язык, пробуждая стрелков от спячки.
Сзади бухнули ружья. Гайдуки все же побоялись подстрелить мне спину – на землю упала парочка рядовых осман.
Хасан еле заметно выдохнул.
Секунды начали тянуться, время замедлилось. Так всегда получается, когда ты подвисаешь на краю, между "есть" и "нет", жизнью и небытием.
Его глаза сузились, кисть пошла вниз, целя острием в незащищенный живот.
Я отвел саблю чуть в сторону, прикрываясь, слегка присел.
Он ударил с оттягом, метя в бедро. Сталь скользнула по боку, кожу обожгло. Под кушаком, по поясу, заструилась теплая кровь.
Я удержался на ногах, хотя и покачнулся. За спиной послышался вздох разочарования, спереди – крики радости. И янычары, и гайдуки следили за поединком вождей.
Каракулучи сдвинулся обратно, в центр, мешая целиться стоявшим за моей спиной стрелкам. Сабля его снова пошла вверх.
Я прыгнул вперед, подымая клинок, ловя падающую молнию.
Сталь выдержала. Удар был хорош, но рука еще не утратила силы. Мы оказались лицом к лицу, на расстоянии двух ладоней. Я даже рассмотрел триумф и радость в чужих глазах. Он довернул кисть, и моя правая рука с саблей отлетела в сторону.
Тургер бил с замаха, наискось. И не довел.
Узкий, тонкий стилет pistolese с забавными усами гарды вошел в правый бок османа, заставив лицо его исказиться гримасой боли и дрогнуть кисть. Уроки старого Мирко пошли впрок.
В глазах каракулучи мелькнул ужас.
Я ткнул гардой сабли в ненавистное лицо турка и смачно рубанул по открывшейся шее. На брусчатку площади хлынула яркая, неестественно яркая кровь. Он рухнул.
Время дрогнуло, следом колыхнулось в груди сердце, разгоняя запоздалый адреналин. Застывшая кругом картинка мигнула и понеслась чехардой безумной схватки.
Османы взвыли, бросаясь к телу. В лицо им грянул слаженный залп. Выживших тут же покрошили саблями.
По всей Площади Гнева защитники бросали оружие и молили о пощаде. По моей ноге текла и текла горячая, липкая кровь.
В глазах поплыло, но меня успели подхватить.
10
Лазурное море плескалось у ног, обдавая ступни пенистыми брызгами. По лицу скользил ласковый ветерок, разгоняя неприятные мысли и заставляя усталые глаза жмуриться в ожидании очередной ласки. Тепло…
Пляж, лежак, зонтик от солнца. Рядом столик с ледяным пивом в высоком бокале. Магнитофон в кафе наигрывает латиноамериканский мотивчик.
По телу побежали крупинки удовольствия. Наступал тот еле уловимый миг полного счастья, которое тяжело опознать, но если сделать это, то можно отхватить все в двойной дозе.
Хотелось заурчать, как разомлевший кот…
– Арамбаши, арамбаши…
Чья-та хамская рука трясла меня, вытягивая из блаженства в верещащий, стонущий, ойкающий мир.
Я зажмурился сильнее, постарался ухватить кончик прекрасного видения.
– Арамбаши!
– Что?!!
Бедро перехвачено жгутом. Нога слегка онемела, слушается, но отзывается неприятным жжением. В ушах звенит и слегка покачивает. Видимо, потерял много крови.
Я когда-нибудь здесь буду полностью здоровым?!
Напротив топчется незнакомый гайдук.
Осматриваюсь.
Ребята вырезали остатки гарнизона. Трупы янычар сложили в угол, подальше от входа. Пленных не видно – их или порубали под горячую руку или упрятали в свободные камеры.
Многие тела уже расхристанны, значит, дело дошло до сбора трофеев. Сами победители перетягивают к разломанным воротам лавки амфитеатра – строят баррикаду. Долго же я провалялся!
– Что?!
Гайдук волнуется:
– Харистеас спрашивает, где обещанные солдаты? Ему надоело сторожить форт, когда другие потрошат пояса!
Харистеас – один из союзных арамбаши. Он уже в Херцег-Нови. Значит, четники ударили вовремя. Это хорошо!
Я встал, опершись на руку подбежавшего молодца, дошел до крепостной стены и глянул на раскинувшийся внизу город.
Херцег-Нови пылал. Горели дома, выходившие к порту и казарме. Самого здания казармы не было.
Вгляделся в море… Русских фрегатов все не видно! Только к проливу торопливо отходят сбежавшие из порта купеческие суда.
– Что сказать Харистеасу?
– Скажи, что солдаты придут, как и было условлено. Добро из города никуда не денется. Все, что ему обещано, он получит. Его задача – удержать батареи. Корабль должен подойти к пирсам без проблем!
Гайдук потопал вниз. Ко мне подтягиваются ребята моей четы.
– Воислав появился? – спрашиваю первого же.
Воислава еще нет. Зато очнулся Карабарис, зовет меня. Топаю к брату, попутно указывая, куда ставить снятые со стен пушки. Надо перекрыть дорогу, ведущую из города.
В глубинах подземелья еще идет бой, слышаться крики и звуки выстрелов. У вставленных в стену кольев освобожденные узники терзают чье-то тело.
Вот и наши потери. Мертвые тела положили в тень. Девять убитых. Вероятней всего, раненых не меньше, но раненых здесь никто не считает. Если на ногах, ты – боец!
Усмехаюсь, девять – это очень неплохой размен за полусотню солдат! О каждом из них будут плакать матери и жены, рыдать дети. Но это все потом, не сейчас и не здесь.
Я стараюсь не запоминать имена своих гайдуков, только по необходимости. Они смотрят на меня как на пророка, а я не помню их имена… Что поделать – мне не нравится терять близких. С незнакомцами – как-то полегче.
Брат выглядит погано. Он, пожалуй, единственный, за кого я здесь готов поставить свою жизнь на кон. Готов рвать зубами и драться до конца.
– Скоро тут будет фрегат. Там есть доктора, которые выходят тебя, – я излучаю уверенность.
Он кашляет. На подбородок вылетают сгустки крови. Видно, как каждое движение причиняет боль, даже слова тревожат застывшую коросту разбитых губ. Но он шепчет мне что-то.
– Помолчи, не надо тратить силы! – я подзываю приведшего меня гайдука. – Здесь должен быть врач, табиб. Проверь, может, еще жив?
Он выходит, чтобы через десять минут вернуться с перепуганным турком. Серое от страха лицо османа покрывают бисеринки пота, тело бьет дрожь. Он не похож на того лекаря, кто выхаживал меня – слишком молод. Тот был с длинной бородой и постарше, слишком представительным был врач, слишком похожим на муллу, чтобы остаться в живых.
Юнак подтверждает догадку:
– Табиба порубали, но один из его помощников выжил. Его ребята поначалу не заметили…
Турок прижимает к груди сумку со звякающими инструментами и лечебными растворами.
Знаком прошу гайдука выйти.
Осман уже хлопочет вокруг брата, заливая в рот отвар из маленькой бутылочки. Брат кашляет, крутится, но щеки его понемногу розовеют, а шепот начинает обретать смысл, превращаясь из невнятного лепета в привычные слова.
Он упорно пробует что-то донести до меня. Обрываю монолог:
– Я дам тебе попить. А ты молчи! Экономь силы.
Отвинчиваю пробку с фляжки. Хорошая вещь, еще в Риме прикупил. В ней – самогонка, сейчас – самое то. Кроме лекарства брату нужен легкий наркоз.
– Я хочу исповедоваться, – наконец различаю хрип.
– Рано тебе – еще поживешь.
– Тебе исповедоваться.
– Да брось ты!
Барис хватает меня за руку. Его ладонь холодна, как лед, но еще крепка. Пальцы стискивают мне запястье, как клещи. Отмечаю, что у нас теперь у обоих нет ногтей. Два брата-акробата. Невольно улыбаюсь.
– Я выжил – выживешь и ты.
– Я предал тебя…
– Ты чего?!
Он явно не в себе.
– Лежи, тебе надо отдохнуть. Скоро тут будут врачи… Еще внуков на руках нянчить будешь!
– Я предал тебя… – губы исторгают каждое слово с трудом, с хрипом, с болью.
Проверяю лоб. Видимо, у Бариса начинается горячка. Вытираю испарину рукавом – платка нет. Успокаиваю:
– Это я, твой брат, Петр. Помолчи и наберись сил. Скоро здесь бу…
– Я сдал тебя туркам… – глаза его лихорадочно блестят.
Бредит!
– Да брось ты. Тоже выдумал. Попей лучше лозовача. Это хороший лозовач. Не водка наша, но тоже ничего.
– Я сдал тебя, – он хрипит, выдавливая каждое слово. Из ломаной коросты губ капает кровь. – Знал о золоте, которое везешь. Знал, что оставишь его на берегу… Знал, где ты обычно прячешь свое барахло, потому и сдал. Думал, потом себе все приберу.
Мне холодно в подземелье, но на глаза лезут капли пота. Я вырываю руку и вытираю лоб.
– Ты бредишь. У тебя жар. Ты… ты же не мог. Ты ж меня сам и выручал.
Глаза брата блестят, пальцы шарят по лежанке, отыскивая мою руку. Находит и не отпускает. По лицу Бариса текут слезы – факел слепит отвыкшего от света узника.
– Не нашел я золото. Турки прикрыли берег на несколько дней. А когда ушли, в схоронках ничего не было. Или они взяли, или ты в другом месте прикопал передачку … Прости.
Ступор… Что-то рушится в душе, опрокидывается и течет вязкой грязной жижей.
Он уже сипит. И меня и его бьет дрожь. Хочется вырвать кисть из цепких холодных пальцев.
– Прости меня, Петя. Я скоро сдохну… Чую костлявую – чертей призывает за мной… Хочу, чтобы этот грех не остался на душе. Я много плохого сделал, но жалею об одном. Только об этом.
– Но зачем? – я отмахиваюсь. – Да нет – ты бредишь. Это ж – несуразица, хрень!
– Мне скоро сорок. Я не вернул отцовскую землю, не заработал денег. Даже не женился. Мне б сбежать… Уехать подальше, за море, осесть. Купить дом и виноградники – устал я воевать.
– Так ты же меня спас.
Но он не слышит – шепчет уже сам себе, под нос, скороговоркой, обрывками съеденных окончаний, из которых с трудом складываются слова:
– Ты любимчик отца. Тебе достанется имение в России. А мне – ничего, только титул кнеза сербского, посмешище для базарного люда… Я и вытянул тебя потому, что турки молчали о золоте. Думал, что ты все же его сберег.
– Так это ты подстроил… с крестиком… и в Неаполе?
Он захрипел. Это – усмешка?
– Я боялся, что ты догадаешься обо всем. Про золото ты не помнил, зато мог сложить два и два…
– А теперь? Что?
Ледяные пальцы крепче сжали ладонь.
– Теперь хочу, чтобы ты знал… Все знал.
– Как же так?
– Прости… Ты – добрый.
Я – добрый?!
– А когда турки деревню вырезали – тоже ты?
Он мотает головой:
– Нет… Это кто-то на золото за твою голову запал.
Мы молчим. Холод подземелья медленно, но надежно стягивает кожу, костистой лапой царапает грудь. Дышать трудно.
Барис устал, вымотался признанием. Он дышит часто, как выброшенный на берег карп. Глаза полуприкрыты, и изредка подрагивают веки. Внезапно тело его пронизывает судорга, спина выгибается. Он хрипит, рвется из рук.
Я склоняюсь к его уху и торопливо шепчу:
– Бог тебе судья… Я тебя прощаю… Иди с миром… братишка.
Хрип прерывается, ледяные пальцы медленно отпускают меня.
Он лежит вытянувшись, раскинув покрытые коростой засохшей крови руки с вырванными ногтями. Худой, страшный, изможденный. Мой мертвый бывший старший брат.
На лице последняя печать – гримаса боли или радости? Приглядываюсь. Наверное, все-таки улыбка.
Я встаю.
За спиной отшатывается турок, простоявший там все время разговора. Факел в его руках дрожит.
– Понимаешь сербский?
Он кивает.
– Ты ничего не слышал.
Турок прячет глаза и еще раз торопливо кивает. Врет…Если все выплывет наружу, если юнаки начнут шептаться, то порядка не будет. Обидно.
Я удивленно гляжу ему за спину. Парень оборачивается, выискивая, что такого приметил странный арамбаши.
Кинжал вошел под ребро… Привычно, уже даже обыденно… Тело невольного свидетеля обмякло и рухнуло под ноги.
Вытираю сталь, прячу в ножны за поясом, оттаскиваю труп от двери и выхожу в коридор.
Гайдук не спрашивает, что случилось. Два трупа, лекаря и пациента, – здесь это часто идет друг за другом, здесь это в порядке вещей.
Медленно, подволакивая раненую ногу, ковыляю наверх.
Порядок я бы навел, но у брата оставалась еще и память, воспоминания о нем. Не хочу, чтобы это комкали.
11
– Воислав появился?
А вот и он сам. Стоит, радостно лыбится. Рядом – незнакомая девчушка.
– Ты взял Азика?
Он степенно кивнул:
– Как и просили – теплым повязали. Я ребят оставил там, в доме. А сам сюда, значит, за новостями пошел. А где арамбаши? Карабарис где?
– Я – Карабарис.
Он обескуражен. Подошедшие гайдуки, ухватившие обрывок разговора, переглядываются. Но, видимо, в глазах моих что-то есть, слова дальнейших расспросов так и остались в нелюбопытных глотках.
Воислав смущенно чешет макушку:
– Так… Это… – он вздыхает. – Ага… Понял.
– А это кто? – показываю на девку, пожирающую меня глазищами из-за спины гайдука.
– Мы ее у дома палача приметили. Там пустырь, лабаз разрушенный. Думали – что за птица? А она вас спрашивает. По имени. Говорит, родственница.
Скептически хмурюсь. Девушка встревает:
– Мне Петр Джанкович нужен.
– Говори.
Что-то неуловимо знакомое в движениях, в осанке. Глазами впилась мне в лицо, будто прожечь дыру собирается. И говорит что-то… Слова русского языка настолько чужды здесь, что с трудом понимаю смысл услышанного:
– Солнышко, солнышко жгучее…
– Колючки, колюч… – продолжаю на автомате. – Черт! Нелли, ты?
Она бросилась мне на шею, вереща и дрыгая ногами. Чуть не оконфузила. Я и так еле стою, а тут такой довесок.
Глажу вздрагивающие в плаче плечи, успокаиваю, как могу.
В воротах появились волокущие добро юнаки из союзных чет. Здесь назначен общий сбор.
– Ну что раззявили рты? Дел мало?! – это уже тем любопытным, кто подошел поближе.
Гайдуки отпрянули.
Я глажу ревущую девушку и лепечу бессвязную нелепицу.
Глава 13
Последний бой Карабариса
1
Алекс.
Мне грех жаловаться на удачу. Были тонкие моменты в плане, была авантюрность, риск. Но все оправдалось – город полностью в нашей власти. Дорвавшись до богатых кварталов, горцы спешат насладиться плодами нежданной победы. Католики бывшей венецианской провинции им чужды также, как и осевшие здесь турки. С раскинувшихся внизу хитросплетений улочек и тупичков доносятся крики, вой, трескотня выстрелов. Освобожденные рабы и чернь с радостью ввязываются в эту вакханалию, внося свою толику неразберихи и озлобления.
Сейчас там нет и видимости организованности. Каждый сам за себя, иногда еще и за друга или приятеля. Горцы рассеялись на небольшие группки, ведущие свободный поиск по одним им известным маршрутам. Некоторые дома огрызаются огнем, не сдаются. Такие очаги иногда обходят, но чаще просто поджигают. Внизу уже разливается пылающий океан.
Я запрещал им жечь город, но кто сейчас что спросит с победителей?
Одна чета, отряд Харистеса, осталась охранять батарею порта. По-крайней мере, мне хочется так думать. Еще одна, Карабариса или уже моя, в башне цитадели. Остальные юнаки в свободном поиске. То один, то другой из них, ухмыляясь, появляется в воротах, волоча награбленное добро.
Я загружаю своих людей заданиями, не даю продохнуть. За работой не возникают мысли о том, что неплохо бы и им включиться в сладкую погоню за наживой.
Пушки, сторожившие узкую горную дорогу, ведущую к воротам, перезаряжены картечью. Если турки двинутся к городу, им придется несладко. Я специально разрядил пару стволов, чтобы показать приставленным гайдукам, сколько пороха и сколько жребия надо брать.
Ружья из полкового арсенала вынесены наверх, заряжены и поставлены у стен. Тут же свалены сабли, палаши и ржавые алебарды. Под навесами стоят бочонки с порохом и ящики с отлитыми пулями. Все подвалы прочесаны, головы последних турок украшают стены. Трупы ребята скинули в ров.
Мы готовы.
Последний раз проверяю все, потом запускаю над городом пару красных ракет. Пора готовиться к ответному ходу осман. Он не за горами – знаю…
Через полчаса у ворот появляется первая чета. Это – Георгий, сосед. Его люди даже сохраняют боевой порядок. Усатые довольные юнаки перегружены кулями с одеждой, посудой и отрезами дорогой ткани. Лишь некоторые в окровавленных повязках. У меня потерь побольше.
За мной следом ходит Нелли. Она не задает вопросов, не донимает перечислением своих злоключений. Но каждый раз, когда мой взгляд падает на нее, кончики губ начинают дрожать. Малышка на взводе, на пределе сил. Как и я, впрочем.
К воротам продираются бойцы других отрядов. Георгий, не спрашивая, расставил своих ребят у стены, выходящей на дорогу. Понимает, откуда ждать опасности.
Он первым подходит ко мне:
– К чему спешка?