Ночь, маленький городок в Стаффордшире… я крепко держусь за руку мамы, толпа сдавила нас со всех сторон. Воспоминания вернулись… аббатство Бромли, мы едим поджаренного быка и запиваем галлонами лимонада. Улицы забиты народом и исполнителями народных танцев, Крис и я хмуро бредем по ним; мы устали, проголодались и хотим пить.
Но вечером мы устроились в саду огромного особняка, смотрели и слушали танцы, исполняемые людьми с рогами оленей на голове, а скрипка выводила веселую мелодию. Даже тогда, совсем ребенком, я весь дрожал от таинственных звуков навязчивой мелодии, она связывала какую-то часть меня с прошлым. Она была чем-то таким, что я знал всю жизнь, но и не подозревал об этом. Кристиан тоже чувствовал это. Толпа притихла; в музыке и в рогатых танцорах, ходящих по кругу, было что-то настолько первобытное, что всякий вспомнил, бессознательно, о прошедших временах.
И вот, опять, та же самая мелодия. И опять по моему позвоночнику побежали иголки. Гуивеннет и рогатый предводитель радостно танцевали, держась за руки, кружась вокруг друг друга; другие мужчины подошли ближе, их факелы вспыхнули ярче.
И внезапно, в самый разгар веселья, неуклюжий танец прекратился.
Гуивеннет повернулась ко мне и призывно махнула рукой. Я вышел из-под прикрытия деревьев. Гуивеннет что-то сказала предводителю ночной охоты и он широко улыбнулся. Он медленно подошел ко мне, и обошел кругом, внимательно разглядывая, как если бы я был скульптурой. Он него совершенно невообразимо пахло, а еще несвежее, зловонное дыхание… Он был выше меня на целую голову. Он протянул руку и дружески сжал мое правое плеча гигантскими пальцами; совсем простой жест, но я решил, что он сломает мне кость. Но из-под густого слоя черной краски появилась широкая улыбка, и он сказал: - Масгойриш к'к' зас'к хурас. Арт'с. У?
- Полностью согласен, - прошептал я, улыбнулся и в свою очередь сжал его плечо: под шкурой скрывались стальные мышцы. Он зашелся громовым смехом, покачал головой и вернулся к Гуивеннет. Они поговорили несколько секунд, потом он взял ее руки в свои, и прижал их к своей груди. Гуивеннет обрадовалась, и, когда этот короткий ритуал закончился, он опять встал на колено, а она наклонилась и поцеловала его в затылок. Потом подошла ко мне, идя медленно и не так возбужденно, хотя мне показалось, что в свете факелов ее лицо пылает предчувствием и страстью. Возможно любовью. Он взяла меня за руки и поцеловала в щеку. Бритт последовал за ней. - Магидион! - сказала она мне, представляя его, потом обратилась к нему. - Стивен.
Он посмотрел на меня, с удовольствием, но в его прищуренных глазах было что-то такое… почти предупреждение. Магидион, лесной опекун Гуивеннет, предводитель Джагут! Слова дневника отца всплыли перед моим внутренним взглядом, пока я глядел на него, и я почувствовал, как Гуивеннет придвинулась ко мне поближе.
Остальные тоже подошли, держа высоко факелы. Темные лица, но не угрожающие. Гуивеннет указывала на каждого из них и говорила: - Ам'риох, Киредин, Дунан, Орайен, Кунус, Озри…
Внезапно она помрачнела и посмотрела на меня; ее сияющее лицо заволокло печальное осознание. Она посмотрела на Магидиона, что-то сказала и повторила слово, безусловно имя: - Риддерч?
Магидион печально выдохнул и пожал широкими плечами. Он что-то коротко и тихо сказал, и Гуивеннет крепче сжала мне руку.
В ее глазах появились слезы. - Гуллаук. Риддерч. Ушли.
- Ушли? Куда? - тихо спросил я.
- Позваны, - ответила Гуивеннет.
Я понял. Джагад позвала сначала Гуллаука, а теперь и Риддерча. Джагут принадлежали ей, они были ценой свободы Гуивеннет. Теперь они охотились в других местах и временах, и делали то, что хотела Джагад. Их рассказы принадлежали другой эпохе; их путешествия стали легендой другой расы.
Магидион вынул из своих мехов короткий не отточенный меч и ножны к нему. Потом дал их мне, негромко что-то сказав, как будто зверь проворчал. Гуивеннет с радостью глядела на нас, и я взял подарок, вложил меч в ножны и поклонился. Его гигантская рука опять сжала мне плечо, очень болезненно. Он наклонился ко мне и что-то тихо прошептал. Потом широко улыбнулся, подтолкнул меня ближе к девушке, громко крикнул ночной птицей - его товарищи повторили - и отошел от нас.
Держась за руки, мы с Гуивеннет смотрели, как ночная охота возвращается в глубины леса, факелы постепенно исчезали вдали. До нас долетел последний отзвук рога и лес опять затих.
* * *
Она скользнула в мою кровать, обнаженная холодная фигурка, и, в темноте, потянулась ко мне. Мы лежали, обнимая друг друга, слегка дрожа, хотя даже в эти мертвые утренние часы было совсем не холодно. Сон слетел с меня, все чувства обострились, тело трепетало. Гуивеннет шептала мое имя, я ее, мы целовались и обнимались, все более страстно, более интимно. Ее дыхание стало самым мелодичным звуком в мире. Только с первыми лучами рассвета я опять увидел ее лицо, такое бледное, такое совершенное. Мы лежали, совсем близко, успокоившись, глядя друг на друга и, иногда, смеясь. Она взяла мою руку и прижала к своей маленькой груди. Потом схватила меня за волосы, за плечи и, наконец, за бедра. Она то извивалась, то лежала спокойно, плакала, целовалась, касалась меня, показывала, как касаться ее, и в конце концов залезла под меня. После первой же минуты любви мы уже не могли оторваться друг друга; смеялись, хихикали, терлись друг о друга, как если бы не могли поверить в то, что произошло. Но оно действительно произошло.
И с этого мгновения Гуивеннет сделала Оак Лодж своим домом; она поставила копье рядом с воротами - знак, что она закончила с дикими лесами.
Десять
Я любил ее больше, чем мне самому казалось возможным. Я только произносил ее имя: Гуивеннет, и у меня голова шла кругом. А когда она шептала мое имя и дразнила меня страстными словами на своем языке, я чувствовал боль в груди и счастье переполняло меня.
Мы поддерживали и чистили дом, и перестроили кухню, сделав ее более пригодной для Гуивеннет, которая любила готовить, как и я. Над каждой дверью и окном она повесила боярышник и веточки березы: защита от призраков. Мы вынесли из кабинета мебель отца и Гуивеннет устроила в этой захваченной дубами комнате что-то вроде личного гнездышка. Лес, отвоевав себе место в доме, похоже успокоился. Я почти ожидал, что однажды ночью огромные корни и ветки пробьют стены и штукатурку, и Оак Лодж превратился в переплетение деревьев, из которого кое-где будут виднеться окна и куски крытой черепицей крыши. А пока молодые деревья в полях и саду становились все выше и выше. Мы с трудом вычистили от них сад, но они столпились за изгородью и воротами, образовав вокруг нас что-то вроде фруктового сада. И если мы хотели добраться до главной лесной страны, нам приходилось продираться через этот сад, протаптывая тропинки. Этот огороженный отросток леса был не меньше двух сотен ярдов в ширину, и с каждой стороны от него простиралось открытое поле. В результате дом поднимался из середины деревьев, а крыша заросла дубами, выросшими из кабинета. И вся область была странно, даже сверхъестественно спокойной. И тихой, за исключением смеха и работы двух людей, населявших садовую поляну.
Я любил смотреть, как работает Гуивеннет. Она переделала под себя всю одежду из гардероба Кристиана, которую сумела найти. Она носила рубашки и штаны до тех пор, пока они не начинали гнить, но мы мылись ежедневно, каждый третий день наша одежда становилась чистой и, постепенно, лесной запах Гуивеннет исчез. Похоже, ей это не понравилось, хотя, кстати, кельты ее времени были помешаны на чистоте, пользовались мылом - в отличии от римлян - и считали вторгшиеся легионы бандами грязных захватчиков! Мне нравилось, когда от нее пахло слабым запахом Лайфбоя и потом, но она пользовалась каждой возможностью, чтобы выдавить на кожу сок листьев и трав.
Через две недели ее английской стал настолько хорош, что она только изредка выдавала себя, неправильно используя слово или ставя глагол не в то время. Она настойчиво пыталась научить меня бритонику, но, как оказалась, я совсем не лингвист, и мой язык, губы и небо не в состоянии справиться даже с самыми простыми словами. Мои жалкие попытки не только вызывали в ней истерический смех, но и раздражали, и я скоро понял, почему. Английской, при всей его утонченности, составлен из других языков, их силы и выразительности, и не являлся естественным для Гуивеннет. Были понятия, которые она не могла выразить на нем. Главным образом чувства, особенно важные для нее. Она говорила мне по-английски, что любит меня, и я вздрагивал каждый раз, когда слышал эти волшебные слова. Но для нее настоящими были только "М'н кеа пинус", только они передавали силу ее любви. И действительно, когда она говорила эту непонятную фразу, меня захлестывала волна чувств, но и здесь не все было хорошо: ей нужно было увидеть и услышать мой ответ на ее слова любви, но я мог ответить только словами, которые почти ничего не значили для нее.
И она хотела выразить нечто намного большее, чем любовь. Конечно я видел это. Каждый вечер, когда мы сидели на лужайке, или не торопясь шли по дубовому саду, ее глаза блестели, а лицо светилось от любви.
Мы останавливались, чтобы поцеловаться, обняться и даже заняться любовью в тихом лесу, и понимали каждую мысль и оттенок настроения друг друга. Но ей было необходимо рассказать мне об этом, и она не могла найти английских слов, которые могли выразить ее чувства, потому что она, дитя природы, во многом чувствовала как птица или дерево. Иногда я сам мог только грубо перевести ее способ мышления, не находил подходящих слов, и она даже плакала из-за этого, и я очень расстраивался.
Только однажды за эти два летних месяца - тогда я не представлял себе большего счастья, и не мог даже вообразить трагедию, ждавшую своего часа - я попытался вывести ее из дома и показать ей большой город. Очень неохотно, она надела одну из моих курток, подпоясав ее ремнем, как подпоясывала все. Став похожей на самое прекрасное чучело - с голыми ноги в самодельных кожаных сандалиях, она пошла со мной по тропинке к большой дороге.
Мы держались за руки. Стояла жаркая тихая погода. С каждым шагом она дышала все более тяжело, в глазах появился ужас. Внезапно она сжала мою руку, как от боли, застонала сквозь зубы и почти умоляюще, поглядела на меня. На ее лице появилась растерянность. Ей хотелось доставить мне удовольствие, но она - бесстрашный воин! - боялась.
И, внезапно, она ударила себя обоими руками по голове, что-то крикнула и побежала от меня.
- Все в порядке, Гуин! - крикнул я и побежал за ней, но она, с плачем, побежала дальше, к высокой стене молодых дубов, ограждавших сад.
Она успокоилась только оказавшись в их тени. Не прекращая плакать, она потянулась ко мне и обняла, очень сильно. Мы долго стояли так, обнявшись, и только потом она прошептала что-то на родном языке, а потом сказала: - Прости, Стивен. Очень больно.
- Хорошо, хорошо, - как мог успокоил ее я. Она тряслась в моих объятьях, и только позже я узнал, что ее била физическая боль, отдаваясь в каждой клетке тела, как если бы ее наказывали за то, что она слишком далеко отошла от материнского леса.
Вечером, после заката, когда мир вокруг был спокойно светел, я нашел Гуивеннет в дубовой клетке, пустом кабинете, в котором рос дикий лес. Она свернулась клубочком в объятиях самого толстого ствола, пробившего пол и образовавшего для нее что-то вроде колыбели. Она зашевелилась, когда я вошел в холодную темную комнату. Я затаил дыхание. Ветки, покрытые широкими листьями, дрожали и трепетали даже тогда, когда я спокойно стоял. Они знали обо мне, и не одобряли мое присутствие.
- Гуин?
- Стивен… - прошептала она и села, протянув ко мне руки. Она была вся растрепанная и заплаканная. Ее длинные роскошные волосы спутались и обвились вокруг коры дерева, и она засмеялась, когда высвобождала дикие пряди. Потом мы поцеловались, и вместе уселись на узкой развилке, слегка дрожа.
- Здесь всегда так холодно.
Она крепко обняла меня и своими сильными ладонями растерла мне спину. - Так лучше?
- Хорошо, но только потому, что ты здесь. Прости, что расстроил тебя.
Она продолжала пытаться согреть меня. Нежное дыханье, большие заплаканные глаза. Она сорвала поцелуй, потом ее губы остановились на уголке моего рта и я понял, что она думает о чем-то таком, что ее глубоко волнует. Лес вокруг нас молча наблюдал, закутавшись с сверхъестественный холод.
- Я не могу выйти отсюда, - наконец сказала она.
- Знаю. Больше мы не будем пытаться.
Она откинулась назад, ее губы дрожали, лицо нахмурилось, слезы готовы были хлынуть из глаз. Она сказала что-то непонятное, я протянул руку и осторожно вытер две большие слезы, выкатившиеся из уголков ее глаз. - Не имеет значения, - ответил я.
- Имеет, для меня, - тихо сказала она. - Скоро я потеряю тебя.
- Никогда. Я слишком тебя люблю.
- Я тоже очень люблю тебя. И потеряю. Оно приближается, Стивен. Я чувствую. Ужасная потеря.
- Глупости.
- Я не могу выйти отсюда. Я не могу уйти из этого места, этого леса. Я принадлежу ему. Он не разрешает мне уйти.
- Мы останемся здесь вместе. Я напишу о нас книгу. И мы будем охотиться на диких свиней.
- Мой мир очень мал, - ответила она. - Я могу пересечь его за несколько дней. Я стою на холме и вижу место, куда уже не могу добраться. Мой мир крошка по сравнению с твоим. Ты можешь захотеть уйти на север, туда где холодно. На жаркий юг, к солнцу. На запад, в дикие земли. Ты не можешь остаться здесь навсегда, а я должна. Они не разрешают мне уйти.
- Почему тебя это так волнует? Даже если я уеду, то не больше чем на день или два. В Глостер или Лондон. И здесь ты будешь в безопасности. Я никогда не брошу тебя. Я не могу бросить тебя, Гуин. Бог мой, если бы только могла почувствовать то, что чувствую я. Я никогда не был так счастлив. Иногда я сам пугаюсь своих чувств к тебе, настолько они сильны.
- В тебе все сильное, - отозвалась она. - Сейчас ты этого не понимаешь. Но когда… - Она оборвала себя, опять нахмурилась и молчала, пока не побудил ее продолжать. В конце концов она была еще ребенком, девочкой. Она обняла меня, и опять из ее глаз хлынула неудержимая волна слез. Исчезла воинственная принцесса, легконогая и мгновенно соображающая охотница. Передо мной сидела ее удивительная часть, которая, как и все люди, глубоко и безнадежно нуждалась в другом человеке. Если моей Гуивеннет и нужно было доказывать, что она человек, сейчас она это сделала. Рожденная в лесу, она вся была из плоти, крови и чувств, самое чудесное существо, которое я знал в своей жизни.
Снаружи потемнело, но она говорила о страхе, который чувствовала, пока мы сидели, замерзшие, обнимающиеся, в объятиях нашего друга, дуба.
- Мы не всегда будем вместе, - сказала она.
- Невозможно.
Она прикусила губу и, как можно теснее прижавшись ко мне, потерлась своим носом о мой. - Я из другой земли, Стивен. Если ты не уйдешь от меня, то, однажды, я уйду от тебя. Но ты достаточно сильный и выдержишь потерю.
- Что ты такое говоришь, Гуин? Жизнь только начинается.
- Ты не понимаешь. И даже не хочешь понять! - Она рассердилась. - Я из дерева и камня, Стивен, а не из мяса и костей. Я не такая, как ты. Лес защищает меня, управляет мной. Я не могу сказать тебе как следует, у меня нет слов. Мы можем быть вместе, пока. Но не навсегда.
- Я не собираюсь бросать тебя, Гуивеннет. Никто не сможет разделить нас: ни лес, ни мой несчастный брат, ни эта бестия, Урскумуг.
Она опять прижалась ко мне, и очень-очень тихо, как если бы знала, что просит о чем-то невозможном, сказала: - Присматривай за мной.
Присматривай за мной!
Я улыбнулся, тогда. Я? Присматривать за ней? Все, что я мог сделать - не терять ее из вида, когда мы охотились на краю леса. Преследовали ли мы зайца или дикого поросенка, я добивался успеха только потому, что проливал море пота и всегда бежал на грани жизни и смерти. Гуивеннет же всегда была быстрой, умелой и смертоносной. Она никогда не сердилась из-за моей плохой выносливости, по сравнению с ней, конечно. Она с улыбкой пожимала плечами, если охота оказывалась неудачной, и никогда не хвасталась удачной охотой, хотя, в отличии от нее, я бурно радовался, когда мы могли разнообразить нашу диету продуктами лесной стратегии и охотничьего мастерства.
* * *
Присматривай за мной. Такая простая фраза; она заставила меня улыбнуться. Да, в любви она была так же уязвима, как и я. Но я считал ее некой могучей силой, вторгшейся в мою жизнь. Она руководила мной, почти во всем, я этого не стеснялся и не стыдился. Она могла - почти без усилий! - пробежать через подлесок полмили и перерезать горло сорокафунтовой свинье; однако именно я, более организованный и спокойный, делал все, чтобы обеспечить ей более комфортабельную жизнь.
У каждого свой талант, и каждый добровольно вносил свою долю. Шесть недель я прожил вместе с ней, шесть недель настоящей глубокой любви, и я научился легко смотреть на ее лидерство, потому что она - охотница, умевшая выживать в любом лесу, одиночка во всем - решила связать свою жизнь с моей, и я наслаждался этим.
Присматривай за мной!
Как если бы я мог. Как если бы я мог выучил ее язык и узнать об ужасных страхах, которые преследовали самою прекрасную и невинную девушку в мире.
- Гуин, что ты помнишь, самое раннее?
Стоял поздний полдень. Мы огибали лес с юга, и находились где-то между ним и Райхоупом. Облачно, но тепло. Вчерашнее уныние прошло, и, как часто случается с молодыми любовниками, недавние тревога и боль сделали нас еще ближе, еще веселее.
Рука в руке, мы прыгали по высокой траве и осторожно обходили кишащие насекомыми кучи коровьего навоза; на горизонте виднелась высокая норманнская башня собора Св. Михаила. Гуивеннет больше молчала, хотя иногда тихонько напевала себе странную мелодию, похожую на музыку Джагут. По Нижнему Корчевью бегали какие-то дети, играя с собакой и весело смеясь. Увидев нас, они сообразили, что забрались на чужую землю, и быстро убежали, скрывшись за невысоким холмом. Истерический собачий лай еще некоторое время плыл в спокойном воздухе. И еще я увидел одну из райхоупских девушек; она неторопливо скакала к Св. Михаилу по тропинке для верховой езды.
- Гуин? Слишком трудный вопрос?
- Что за вопрос, Стивен? - Она посмотрела на меня: темные глаза сверкали, рот улыбался. Она дразнила меня, по-своему, и, прежде чем я успел спросить еще раз, она оторвалась от меня - мелькнули белая рубашка и фланелевые штаны, - вбежала на опушку и уставилась внутрь. - Тихо… тихо… о, клянусь Цернунном!..
Мое сердце забилось быстрее. Я тоже уставился в лесную тьму, пытаясь найти среди спутанных зарослей то, что привлекло внимание Гуивеннет.
Клянусь Цернунном?
Слова клещами впились в мое сознание, дразнили и мучили, и только потом, медленно, я начал понимать, что Гуивеннет находится в очень игривом настроении.
- Клянусь Цернунном! - повторил я; она засмеялась и побежала по тропинке. Я бросился за ней. Она, конечно, слышала, как я богохульствовал и приспособила мои ругательства к религиозным представлениям своего времени. Обычно она никогда не выражала удивление таким образом, религиозным. Она клялась либо смертью, либо каким-нибудь дерьмом.