- Да здравствует мировая революция! - закричал теперь уже секретарь партячейки Краснов и, распахнув свой полушубок, запрокинул вдохновенную голову и запел:
Смело товарищи в ногу, духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу грудью проложим себе!
Коммунары, то ли вдохновленные строгим величием революционной песни, то ли золотниками масла в каше, все как один поднялись с мест и дружно грянули:
Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой,
Братский союз и свобода - вот наш девиз боевой!
Глава 6
- Всё, я немедленно уезжаю! - сказала Ордынцева, как только я вошел в нашу каморку.
- А что, собственно, случилось? - спросил я - Это ты из-за диспута?
- Как будто ты сам не понял, они нарочно сорвали обсуждение!
- Ну, ты даешь! - восхитился я. - А как, по твоему, мы, большевики, пришли к власти? На сплошном жульничестве и популизме. Проиграли выборы в учредительное собрание и, чтобы не упустить власть, устроили государственный переворот.
Это Даша знала лучше меня, сморщилась, как от зубной боли, и комментировать не стала, единственное, что спросила:
- Что такое популизм?
- Это когда обещаешь отдать фабрики рабочим, землю крестьянам и тут же все отбираешь. Говоришь "долой войну" и устраиваешь всеобщую мобилизацию.
- Но в этом была тактическая необходимость!
- Вот потому, что для вас всех такая необходимость важнее данного слова, мне и все равно, какая группировка сделается первой и перережет конкурентов.
Должен сказать, что с мозгами у Ордынцевой, кажется, было все в порядке. Во всяком случае, она не бросилась на меня с кулаками отстаивать белые ризы своих эсеров, только грустно констатировала:
- Без тактических хитростей в революции победить невозможно.
- Тебя так сегодня и победили. Краснов устроил клоунаду и выиграл.
- Но, - начала говорить она, потом, видимо, вспомнила, как секретарь партячейки добивался поддержки коммунаров, улыбнулась и только махнула рукой - Все равно мне нужно уезжать, здесь делать больше нечего.
- Знаешь, что, - сказал я, прямо глядя ей в глаза, - у меня очень большие планы на сегодняшнюю ночь.
Ордынцева посмотрела на меня, смутилась, но не возразила.
- К тому же сейчас выезжать уже поздно, в Троицк мы доберемся только поздно вечером. И еще я хочу попробовать провернуть одно дельце.
- Что за дельце? - спросила Даша, не возразив против остального.
- Мне нужно как-то легализоваться. Пока я жил в деревне, все мои партийные документы устарели.
- Ты что, хочешь получить здесь новые документы?
- Именно.
- Я все сама организую, когда вернусь в Губком.
- Думаю, там мне светиться не стоит, - сказал я. - Тем более связываться с проигрывающей партией.
- Знаешь, товарищ Алексей, ты говоришь столько новых для меня слов, что я иногда думаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь!
Я не стал выяснять, что она имеет в виду, перевел разговор на частность:
- Что ты не поняла из того, что я сказал?
- Я все поняла, но почему ты сказал, что не хочешь светиться? Я никогда не слышала такого выражения.
- Я не всегда жил в глухой деревне, а в нашем городе все так говорят.
В каком городе я жил, Ордынцева, слава богу, не спросила. Спросила другое:
- Как ты собираешься получить новые документы?
- Коррумпируя партийных лидеров, - ответил я. - Это тоже тебе не понятно?
- Понятно, я кончила гимназию.
- Вот и прекрасно, сейчас я отремонтирую сапоги и произведу товарообмен.
Сапоги погибшего командира продотряда после того, как я их слегка распотрошил, валялись у нас под топчаном. Я не стал выделываться, прибил ручкой нагана старыми гвоздями оторванные каблуки и отправился к местной красавице, кладовщице Ольге.
Кладовая коммуны находилась не в церкви, а в бывшем доме священника. Здесь, как и везде, был полный разор, грязь и запустение. Мебели от старых хозяев не осталось, ее или сожгли в печах или разворовали. Жила Ольга скромно, по-пролетарски. Из подручного материала местные умельцы сколотили стеллажи и лавки, и на этом меблировку завершили. Никаких барских затей и излишеств в комнате, в которой обитала кладовщица, не было, пара лавок, помойное ведро и гвозди в стене вешать одежду. Сама красавица покоилась на широкой лежанке, укрытая какой-то ветошью. Когда я вошел, Ольга лениво повернула голову и слегка подвинулась к стене, освобождая возле себя место. Видимо, решила, что я одумался и пришел за обещанной порцией любви.
Я поздоровался и от порога вступил в деловые переговоры.
- Меняю сапоги на два литра самогона!
Ольга рассеяно посмотрела на меня, на сапоги, и, отбросив прикрывающую формы ветошь, спустила с лежанки толстые ноги в валенках с обрезанными голенищами.
- Хочешь, я тебе за них лучше дам, - предложила она без особого интереса к вопросу.
- Два литра, - твердо сказал я. - Не хочешь, как хочешь, понесу в село.
Женщина помолчала, потом протянула руку за сапогами. Я, тоже молча, их отдал. Она внимательно осмотрела кожу, поколупала ее ногтем, отметила для себя распоротую подкладку и аккуратно поставила опорки рядом с собой на лежанку. После чего сказала:
- Два.
- Согласен. Можно в одной бутылке.
- Чего в бутылке? - не поняла кладовщица.
- Как чего? Самогон, два литра.
- Какой самогон? Дам два раза.
Обижать пренебрежением женщину было недостойно настоящего мужчины, но выбора у меня не было, тем более что отношения у нас складывались не романтичные, а сугубо деловые, и я, теряя к себе уважение, отказался:
- Мне нужен самогон.
- Три, - начала торговаться красавица.
На этот раз сомнений, что она имеет в виду, у меня не было, и я только покачал головой.
- Четыре! - твердо сказала Ольга, - это моя последняя цена.
- Нет, - так же твердо сказал я и протянул руку за сапогами
- Пять, и два раза делай, что хочешь! - чуть живее предложила она, придерживая сапоги рукой.
- Полтора литра, меньше никак нельзя, - оставив наизаманчивейшее предложение без обсуждения, пошел я на уступки. - Только не разведенного, слабый не возьму!
- Чего-то я тебя не пойму, товарищ, - удивленно сказала кладовщица, - чего тебе еще нужно?
- Мне нужен самогон.
Ольга посмотрела на меня уничижающим взглядом, так, как смотрят на мужей жены, когда прозревают на их счет после нескольких лет счастливого супружества, но еще пытаются найти в супругах хоть что-то человеческое, и обреченно произнесла:
- Ладно, пять раз и три раза по-хранцузски.
- Полтора литра! - упрямо сказал я и потянул к себе сапоги.
Ольга их не отпустила, напротив, прижала к мягкому боку.
- Сапоги-то доброго слова не стоят!
- А кожа какая! Дореволюционной работы! Им новые подошвы прибить, подлатать, подшить, почистить ваксой, лучше новых будут!
- Подошвы то дырявые, а где новые взять? - возразила она, - Все нитки сгнили. Ладно, пусть, шесть…
- Мне это без надобности, - окончательно прекратил я такое направление торга, - как я есть раненый на фронтах империалистической войны.
- Куда ранетый?
- Туда и раненый
- Ишь ты! Покажи!
- Нечего показывать, все бомбой оторвало.
- Надо же! Чего в жизни не бывает! А я-то думаю, чего это ты такой бестолковый1 А оно, вон как, ранетый! Ишь ты, бедолага! Как же ты теперича? Самогон говоришь? Дам я тебе самогона, целую четверть дам. Сапоги-то и, правда, знатные, недаром Телега их хотел зажилить.
Такой резкий переход от циничной алчности к сердобольности меня обезоружил, а Ольга, скорбно глядя на меня, продолжала сочувствовать:
- Как же в таком разе, без запою, оченно понятное дело. Каково мужику без этого дела? Вот что война проклятая наделала!
- Спасибо, Оля, - с искренней благодарностью сказал я, - четверти мне не нужно. Я не для себя самогон беру, мне с вашим секретарем партячейки по душам поговорить нужно. Думаю, литра полтора должно хватить.
- Это с Митькой-то Красновым? Да зачем ему столько? Ты пойди, его покличь. Я что скажу, он то и сделает. Он за хранцузскую любовь свою любимую партию продаст, как нечего делать,
Мысль использовать местную красавицу как посредника пришла мне в голову еще в середине торга. Я жалостливо улыбнулся кладовщице и отправился искать секретаря. Товарищ Краснов в одиночестве сидел в штабе коммуны и ловил в овчине своего полушубка насекомых. Когда я вошел, он только глянул остро и погнался за очередной блохой.
- Видишь, товарищ, что проклятая насекомая с победившим пролетариатом делает?! Житья падлюга не дает, до сердца изгрызла.
- Еще раз здравствуй, товарищ Меринг, - сказал я, - тебя кладовщица товарищ Ольга зовет.
- Олюшка, - разом забыв о зловредных насекомых, маслянисто заблестел глазками секретарь. - Какая баба! Вот уж и не знаешь, откуда что берется! Зовет, говоришь? Иду, товарищ! Баба - она тоже человек и свое уважение должна иметь!
Краснов тотчас накинул на костлявые плечи полушубок, и мы рука об руку пошли в кладовую. Ольга снова лежала в прежней позе Венеры. Все здесь было как несколько минут назад, только сапоги уже успели бесследно исчезнуть.
- Звала, Олюшка? - умильно спросил партиец, даже забыв добавить ритуальное слово "товарищ".
- Сядь, Митя, - позвала женщина, как и давеча, освобождая место рядом с собой.
Краснов не заставил себя просить и тут же уселся возле нее, стараясь прижаться боком.
- Митя, - прочувственно сказала Ольга, - товарищ хочет тебя об чем-то попросить.
Краснов тотчас приосанился и напустил на себя значительность, как будто сидел в президиуме:
- Чего же ты, товарищ, сразу не сказал, что ты от Олюшки? Для нас это милое дело.
Что за "милое дело" я не понял, но уточнять не стал, сразу перешел к сути вопроса:
- Мне, товарищ Краснов, нужно восстановиться в партии, вот я и хочу тебя попросить выправить мне нужные документы.
Краснов удивился такой просьбе, подумал и спросил:
- А ты с какого года в партии?
- С двенадцатого, - нагло глядя ему в глаза, соврал я.
- Да ну? - удивился он, - а я только с шешнадатого, выходит, ты старей меня большевик!
- Выходит, - подтвердил я, - но партбилета у меня нет, пока сидел по царским тюрьмам, затерялся ненароком. Вот я и подумал, может, ты мне поможешь выправить документ по всей форме.
- Помоги, Мить, а я в долгу не останусь, - игриво сказала Ольга, - сделаю тебе, как ты любишь…
Краснов надолго задумался, морщил лоб и косился на женщину, потом тяжело вздохнул и отказался:
- С двенадцатого не смогу, и не проси, товарищ. Для того нужно подтверждение старых партийцев. Вот ежели с семнадцатого, это со всей душой. Сам подпишусь, что вместе сражались в одном строю.
- С февраля семнадцатого сможешь написать? Чтобы стаж был дореволюционный.
- Не вопрос, хоть с января. Кое-кого подмажем и сделаем.
- Сколько будет стоить? - прямо спросил я.
- Ничего не будет, мы с Митей сами разберемся, - вмешалась в разговор Ольга.
- Нет, это не так-то просто, - покачал головой секретарь, - подмазать все равно придется. Ежели бы просто вступить, по набору, а старым числом даром не выйдет.
В партию мне нужно было вступить, чтобы легализоваться. Паспорта после революции отменили, так что особых проблем с отсутствием документов у меня не должно было возникнуть, но и попадать в заложники или на трудовой фронт, как бывший буржуй, я не хотел. Однако, главной причиной такой тяги в члены победившей партии была подспудная надежда, что я смогу втереться в доверие к руководящим товарищам в городе Троицке и найти случай забраться на свою машину времени.
- Могу отдать свой армяк и подштанники, и нательную рубаху, - предложил я
- Вот это дело, - обрадовался секретарь - А я тебе взамен дам свою старую шинель, и тепло, и вообще!
- Договорились. Когда сделаешь документ?
- Завтрева с утра и получишь. Краснов трепаться не привык. Сказано - сделано.
- Ну, тогда до завтра.
Я хотел уйти, но меня остановила Ольга.
- Погодь, товарищ, - сказала она, пошуровала рукой под своей лавкой и сунула мне в карман пол-литровую бутылку самогона. - На, хоть им душу погрей.
Я поблагодарил, попрощался и вышел, оставив секретаря с его зазнобой. Впереди было полдня и нужно было чем-то заняться. Можно было пойти в трапезную и петь до обеда революционные песни, однако, для этого я был не в голосе, да и слова знал с пятого на десятое. Больше ничем другим здесь не занимались, так что нужно было самому заботиться о трудовом досуге.
Деньги у меня теперь были, коммуна меня не интересовала, и нужно было позаботиться о хлебе насущном. Чем я и решил заняться. Засунув поглубже в карман бутылку самогона, чтобы не травить его видом души коммунаров, я вышел из церкви и направился в село. С горки, на которой расположился храм, в обе стороны вела корявая, давно не ремонтированная дорога, Дождей последнее время было мало, она пока еще не превратилась в непролазное глиняное месиво, так что идти можно было хоть налево, хоть направо без затруднения. Я пошел налево. Дома за последние сто двадцать лет здесь практически не изменились, та же ненавязчивая традиционная архитектура и общая российская неприкаянность. Мне показалось, что я даже узнал несколько изб, когда-то новых, теперь вросших в землю и черных от времени. Людей видно не было. Полевые работы если и велись, давно по срокам кончились, свадьбы в лихолетье не гуляли, и село казалось вымершим.
Я дошел до околицы, но так никого и не встретил. Люди как будто боялись выходить на улицу. Пришлось о наличии жителей в селе ориентироваться по печному дыму. Хибары меня не интересовали, я высмотрел избу поприличней, с запертыми воротами. Постучался. Во дворе затявкала собака. Никто на мой стук не откликнулся, хотя из труб поднимался дымок. Тогда я несколько раз сильно ударил каблуком в гулкий створ ворот, так что собачонка во дворе зашлась истеричным лаем.
Однако, хозяева продолжали игнорировать и меня, и собаку. Пришлось начать лупить ногой в ворота по-настоящему. Наконец, изнутри послышался скрипучий, старческий голос:
- Кого бог несет?
- Открой, дедушка, - попросил я. - Разговор есть,
- Ты кто такой, милый? - спросил он, не спеша отпирать ворота.
- Прохожий, - неопределенно ответили.
- С коммунии? - продолжал допрос хозяин.
- Нет, я сам по себе.
- Счас открою, - пообещал старик и начал возиться с запорами.
Наконец дверь приоткрылась, и в щель просунулось бородатое лицо.
- Чего надо? - спросил пожилой мужик, с интересом разглядывая меня.
- На постой хочу попроситься, - ответил я.
- Мы чужих не пускаем, - ответил хозяин. - Иди лучше в коммунию.
- Я не бесплатно, хорошо заплачу.
- Нам ваши бумажки без надобности, - пренебрежительно сказал он.
Я не стал его убеждать, а просто показал золотую царскую пятерку. Старик сразу подобрел и широко распахнул ворота.
- Коли так, заходи, мы хорошему человеку всегда рады.
Передний двор оказался чистым и ухоженным, как будто за воротами не было нового времени и гражданской войны. Правда, сам хозяин одет был из рук вон плохо в сплошное рванье.
- Можно у вас пожить до завтрашнего утра? - спросил я. - Чтобы с баней и нормальной едой?
- А вас сколько? - уточнил старик.
- Двое, я и жена. Давно не виделись, нужно отпраздновать встречу.
- За николаевскую пятерку?
- Да, и плачу вперед, - подтвердил я, крутя между пальцами золотой кружок.
- Хорошо, - согласился хозяин, - попарим, угостим и спать уложим. Ваше дело молодое!
- Заранее благодарю, - сказал я, передавая ему монету. - Если все будет хорошо, получишь еще столько же.
Оказалось, что материальный стимул работает даже в пору военного коммунизма. Старик довольно ухмыльнулся и поклонился мне, как при проклятом старом режиме.
- Будете довольны, барин, - сказал он на полном серьезе. Было, похоже, что никакой классовой ненависти ко мне в эту минуту крестьянин не испытывал.
- Мы подойдем через часок, - сказал я, выходя на улицу.
- Приходите, мил человек, дорогим гостям мы всегда рады, а я пока баньку истоплю, у меня банька-то знатная, почитай лучшая в селе.
Глава 7
Разомлевшие и чистые, мы лежали на пахучем сенном тюфяке в хозяйской горнице. Даша вытянула из тюфяка через прорешку травинку и задумчиво ее покусывала.
- Ты знаешь, я уже забыла, что на свете существуют такие вкусные вещи, - грустно сказала она, вспоминая домашнюю колбасу, которую мы недавно ели. - И хлеб у них пшеничный! Как они умудряются прятать продукты от реквизиций?!
- Тебя это не устраивает? Лучше было бы у крестьян все отобрать и поделить между коммунарами?
- Давай выпьем, - попросила она, обходя вопрос реквизиций. - Все это так непривычно, что у меня голова кругом идет.
Я встал, подошел к столу, плеснул в кружки самогона, и мы, чокнувшись, выпили. Самогон тоже оказался вполне терпимым, видимо, сердобольная кладовщица наделила меня напитком из собственных запасов.
- Ты осуждаешь меня, что я так быстро с тобой сошлась? - спросила Ордынцева, поворачиваясь ко мне лицом.
Она была в одной нижней рубахе с расстегнутым воротом и смотрелась очень сексуально.
- Почему я должен тебя осуждать? - вопросом на вопрос ответил я.
Конечно, меня, как и большинство мужчин, интересовало прошлое женщины, с которой я оказался в любовной связи, но ничуть не напрягал ее нынешний "скоропалительный" выбор. Ревности к ее былым романам у меня не было. В постели Ордынцева вела себя так целомудренно неопытно, что заподозрить ее в распутстве мог только полный идиот.
- Знаешь, почему-то ты мне показался совсем другим человеком, чем те люди, которых я знаю. У нас в партии бывают связи между товарищами. Но никто но относится к этому серьезно. У меня тоже было несколько таких эпизодов…
- Дашенька, давай подобные признания отложим до более подходящего случая. Что, нам больше нечем заняться?
- Как, ты хочешь еще? - удивилась она.
- Еще?! Да я и не начинал.
- Мы же в бане…
- Ну, что ты мелочишься, тем более, что первый блин всегда бывает комом.
- Но ты даже не сказал, как ко мне относишься, - грустно сказала Ордынцева.
- Вот не думал, что вас, материалистов, интересуют вопросы любви!
- По-твоему, мы не обычные люди?
Говорить о любви мне не хотелось. Я еще и сам для себя не понимал, как отношусь к Даше. Она чем-то привлекала и одновременно отталкивала. Представить, что случайная связь может затянуться надолго и перерасти во что-то большое, я не мог. К тому же, мне очень не нравилось время, в котором очутился. Мне нужно было попасть в Троицк и добраться до моего "генератора", и потерпеть зубную боль, чтобы прорваться в более цивилизованную и спокойную эпоху. Отводить в этих планах место Ордынцевой я не мог, потому и был больше, чем нужно, сдержан.
- Можно, я сниму с тебя рубашку? - спросил я.
- Но это ведь неприлично, - испуганно сказала Даша, отодвигаясь от меня.
- Почему?
- Не знаю, но быть голой в присутствии мужчины…