- Уже успели? Не могли меня подождать? - с упреком спросила она.
Сапоги, чуть не ставшие яблоком раздора, действительно не стоили ломаного гроша. У них были широкие, раструбами, сто лет не чищенные, порыжевшие от времени голенища, протертая до сквозных дыр подошва и заскорузлая, потрескавшаяся кожа. Непонятно было, зачем они понадобились низкорослому продотрядовцу. С товарищем Августом, напротив, было все ясно, он обладал фантастической скупостью, и что-то отдать ему было тяжело исключительно из моральных соображений.
- Вот, забирайте, - небрежно сказала женщина, ставя сапоги посередине стола. - Вам сапоги интереснее, чем живой товарищ!
Возразить было нечего, а так как товарищ Август продолжить застолье и насладиться любовью коммунарки больше не предлагал, я забрал опорки и ушел из штаба.
В гостевой комнате раздетая по пояс товарищ Ордынцева мыла в тазу голову. После своего вчерашнего вынужденного стриптиза я не стал извиняться, вошел и сел на топчан.
Даша без красноармейской формы оказалась тоненькой, стройной девушкой с худенькой спиной. Лицо у нее было в мыльной пене, и она не увидела, кто вошел.
- Кто это? - испугано спросила она.
- Это я, Алексей.
- Как, как вам не стыдно! - воскликнула она и присела на корточки, обхватив себя за плечи руками.
После своего вчерашнего переодевания у меня было, что ей сказать по этому поводу, но я решил не мелочиться и извинился:
- Я не знал, что вы моетесь, не стесняйтесь, я на вас не смотрю.
Почему-то мы оба непроизвольно перешли на "вы", может быть, потому, что в эту минуту перестали быть товарищами?
- Выйдите, пожалуйста, - жалобно сказала она, - и последите, чтобы сюда никто не вошел.
Мне ничего другого не осталось, как встать на страже дверей с наружной стороны. Минут через двадцать она кончила мыться и сказала, что я могу войти. Даша была уже в нательной солдатской рубахе с замотанной полотняным полотенцем головой.
- Разве можно так пугать? - с упреком сказала она. - Я же невесть что подумала!
Начинать ерничать по поводу свободных революционных отношений полов мне не хотелось. Поэтому я еще раз извинился за то, что вошел без стука. Она на это только хмыкнула.
- А это еще что? - спросила Ордынцева, разглядывая валяющиеся на топчане сапоги.
- Сам не знаю, один человек ими очень интересовался, может быть, в них что-то спрятано. Почему-то они слишком тяжелые.
- Сокровище хотите найти?
- Кто знает, - ответил я, прощупывая толстые, двойной кожи голенища. - Сейчас распорю, тогда узнаю,
Я надрезал ножом прогнившие нитки и проверил сначала один, потом второй сапог. Никаких бумаг или чего-нибудь другого между лицевой стороной и подкладкой голенищ не оказалось. Кожаные подошвы тоже были так истерты, и я их отрывать не стал. Меня заинтересовали массивные, высокие каблуки, выглядевшие значительно новей самих сапог.
- Кажется, и вправду здесь что-то есть, - сказал я Ордынцевой, слой за слоем отрывая наборную кожу.
После очередного слоя, вскрылась емкость, почти на весь каблук, наполненная золотыми монетами царской чеканки. Я только присвистнул, высыпая деньги на стол, и так же распотрошил второй каблук. Там тоже оказались монеты.
- Кажется, мы разбогатели, - сказал я, глядя на внушительную горку золота.
- Деньги нужно отдать коммуне, - неожиданно для меня сказала Ордынцева.
- Зачем? - искренне удивился я.
- У них кончается еда, а на золото ее можно купить.
- Вот и прекрасно, пусть начинают работать. А деньги нам с вами самим пригодятся.
- Нам? Почему нам?
- Ну, - протянул я, - мы же уже как-то вместе, несмотря на разницу платформ.
- Вы поедете со мной в губернию?
- Поеду, если вы возьмете меня с собой. Правда, мне сначала нужно будет заехать в Троицк.
- Это по пути, - бесцветным голосом сказала Даша. - Вы не хотите помыться, у меня осталась теплая вода,
- С удовольствием, - ответил я. - Чего мне последнее время не хватает, это нормальных бытовых условий.
- Я уже к такой жизни привыкла. Когда впереди большая цель, подобные мелочи перестают раздражать.
- У меня нет такой большой цели как у вас, чтобы ради нее ходить грязным.
- Зачем вы меня все время дразните? - обиженно спросила она. - Как будто бы это я придумала мировую революцию!
С замотанной полотенцем головой, Ордынцева перестала быть похожей на кинематографического комиссара, и мне стало стыдно, что я, действительно, ее все время поддразниваю.
- Извините, больше не буду, но и вы не поминайте все время всуе пролетариат и фракционные разногласия.
- Хорошо, не буду, - просто ответила она.
Я ждал, что Ордынцева выйдет, чтобы дать мне помыться, но она начала сушить волосы и, было похоже, уходить не собиралась.
- Почему вы не моетесь? - спросила она, видя, что я маюсь без дела и не раздеваюсь. - Меня стесняетесь?
- Есть немного.
- Мне вчера было приятно смотреть на вас, я еще никогда не видела полностью обнаженного мужчину. Если можно, я останусь.
На такую откровенность я просто не знал как реагировать. Хотел спросить, почему, в таком случае она выставила меня, когда мылась сама, но не спросил. Сказал, снимая с себя сюртук:
- Эка невидаль. Если интересно, оставайтесь.
- Спасибо, - чинно поблагодарила она. - К тому же, одному здесь мыться неудобно, а я вам помогу.
Я разделся по пояс и взял в руку ковшик, плавающий в бадье с остатками горячей воды.
- А почему вы не разделись совсем? - вдруг спросила она.
- Здесь мало воды, на все тело не хватит, - отговорился я, не зная, как реагировать на такие заявы. Сколько я помнил, до сих пор ни у кого и мысли такой не было разглядывать меня, как античного атлета.
- Я воду попрошу на кухне, мне дадут, - сказала Ордынцева, взглянув тяжелым, как будто остановившимся взглядом.
- Я могу и сам попросить, - отговорился я, но она, не слушая возражений, накинула кожанку и быстро вышла из комнаты.
Я намочил голову и начал намыливаться. Увы, мыло было революционное, темно-коричневое, вонючее и плохо мылилось. Однако, никакой альтернативы ему не было, разве что щелок, которым пользовались деревенские жители. Пока Ордынцевой не было, я успел намылить и ополоснуть голову остатками воды.
- Есть вода! Уговорила! - с довольным видом сказала она, внося в нашу каморку тяжелую, парящую бадью.
- Ну, зачем это вы, Даша! Женщинам нельзя носить такие тяжести.
- Ничего, я не кисейная барышня. Раздевайтесь!
Надо сказать, теперь уже я почувствовал себя барышней, с которой пытаются снять одежду. Осталось только гордо заявить: "Я не такая!"
"В конце концов, пусть смотрит, если ей так хочется", - подумал я, запер дверь и разделся. Даша села на топчан и наблюдала, как я моюсь. Мы не разговаривали. Мыться под таким пристальным наблюдением было довольно неловко, приходилось принимать соответствующие позы и думать не о "процессе", а о зрелищности.
- Все-таки тело у тебя буржуазное, - вдруг сказала она, опять переходя на "ты". - Но мне нравится. Можно, я помогу тебе помыть спину?
- Даша, ты знаешь, чем это может кончиться? - отрываясь от мытья, прямо спросил я.
- Чем? - смеясь глазами, провокаторским голосом спросила она.
- Тем, - буркнул я, отворачиваясь от нее.
- Ну, можно? - просительно сказала она. - Мне так хочется тебя помыть!
- Ради бога, только я ни за что не отвечаю!
Впрочем, это она уже могла понять и сама. Как я от нее ни отворачивался, комната была слишком мала, чтобы можно было что-то скрыть. Однако, судя по всему, мое уже несколько взвинченное состояние Ордынцеву не смутило. Она вскочила с топчана, подошла вплотную, так близко, что даже намочила на груди свою солдатскую нательную рубаху и забрала у меня из руки скользкий кусок мыла. На мгновения наши пальцы встретились. В этом не было ничего такого, но меня будто ударило током. Однако, Даша, как только завладела мылом, стразу же отстранилась от всего личного и, не дав мне времени что-нибудь предпринять, провела мягкой ладонью по спине.
- Мне так захотелось тебя помыть! - прошептала она, дыша мне в спину. Потом начала гладить тело, так, что было неясно, моет она меня или ласкает.
Я сколько мог, терпел, не поворачиваясь к ней и старался расслабиться. Получалось это довольно плохо, но я держал марку и кончил эту странную "помывку" только тогда, когда она легко и незаметно прикоснулась губами между лопатками к коже спины.
Я круто повернулся, поднял ее на руки и положил на наш топчан. Дашу била нервная дрожь, глаза были полузакрыты и затуманены. Она не возражала и не помогала, когда я снимал с нее сапоги и солдатское галифе. Лежала, напряженно выгнув спину. С ее рубахой я справился одним движением: взял с боков за край подола и вытряхнул из нее тело. Все эти наши игры так меня завели, что заниматься прелюдией у меня уже не было никакой возможности, и я как хищник набросился на сгорающую, плывущую революционерку. Стоил только прикоснуться к ней, как Даша забилась в оргазме. Это так меня завело, что все у нас кончилось в ту же секунду.
Позже, когда прошла первая острота близости, мне стало казаться, что в том, что произошло между нами, как это ни странно звучит, доминировало не половое влечение. Конечно, и в этом дедушка Фрейд полностью прав, в основе такого рода человеческих отношений всегда лежит сексуальность. Однако, не только это побудило нас совершить внезапный непродуманный поступок. Главная причина, толкнувшая нас друг к другу, находилась в иной плоскости - не сексуальной, а социальной. Заключая друг друга в объятия, мы как будто отгораживались и прятались во внезапно вспыхнувшей страсти от того страшного, что наваливалось своей серой тупостью и обыденной неизбежностью гибели.
Время и люди, живущие в нем, способные убить за малиновые штаны или бутылку водки, вызывали подсознательный страх. Наверное, нам обоим в тот момент нужна была какая-то опора, которой мы не находили не только в своих силах, но и в законе, и незыблемости порядка. Эту опору нужно было найти где угодно, хотя бы в другом человеке, в его любви, жалости, понимании, в конце концов, в живом теле.
Когда кончился первый взрыв короткой страсти, я так и не вышел из Даши, остался в ней, и мы лежали, обнявшись насмерть, не шевелясь, как будто перетекая друг в друга. В этот момент было неважно, красива ли она, желанна, главное состояло в том, что и ей, и мне была нужна защита, возможность отгородиться от страшного и жестокого мира, в котором давно не было революционной романтики, возвышенного бескомпромиссного Овода, а осталось насилие, постоянный страх, голод и грязь.
- Обними меня крепче, - прошептала Ордынцева и прижалась сама, обхватив мою грудь сильными, тонкими руками, как бы компенсируя бережную нежность моих объятий.
- Тебе не тяжело? - тихо спросил я, пытаясь перенести свой вес с ее тела на локти.
- Нет, нет, останься, - испугавшись, что сейчас все может тотчас кончиться, попросила она. - Мне с тобой так хорошо!
- Тебе не больно?
- Нет, что ты! - ответила она не на мой вопрос, а на свое выстраданное. - Ты даже не представляешь, как мне последнее время было одиноко и страшно!
- Знаю, - ответил я, вспоминая ожесточенное лицо пламенной революционерки. - Да, заездила вас Великая Октябрьская социалистическая революция…
Даже теперь, в момент, когда нельзя было думать ни о чем, кроме того, что происходит, нас не отпускала политика.
- Прости меня, но я немного устала, - виновато сказала Даша.
- Да, конечно, - ответил я, перекатываясь на бок, но не отпуская ее. - Тебе хорошо со мной?
- Да, - коротко ответила она. - Только мне нужно вставать, в коммуне будет дискуссия.
- Господи, этого только не хватало! - воскликнул я, чувствуя, что наваждение близостью проходит. - О чем эти придурки собираются дискутировать?
- О платформах большевиков и эсеров в тактике текущего момента. Поверь мне, это действительно очень важно. От мнения низовых организаций зависит, как будет дальше развиваться революционное движение.
- Ты думаешь, от мнения именно этих коммунаров что-нибудь может зависеть? - искренне удивился я. - Они же не знают толком, кто такие Маркс и Ленин, а вы будете обсуждать свои мелкие партийные противоречия, в которых не разобраться даже профессионалу!
- Зависит, наши ЦК вынуждены считаться с мнениями рядовых партийцев. И чья резолюция пройдет в большинстве рабочих коллективов, у той партии больше шансов удержаться у власти.
Я не очень отчетливо представлял, как у нас в стране развивалось революционное движение, тем более, когда касалось таких незначительных для постороннего наблюдателя вопросов, как текущая партийная стратегия и тактика.
- Это коммуна эсерская? - спросил я.
- Нет, здесь сильная большевистская партячейка, и мне предстоит дать ей бой. Мои товарищи по партии очень на меня рассчитывают.
Даша встала, и я, наконец, смог ее толком рассмотреть "а-ля-натураль". Она была тоненькая, худощавая, с ладной фигуркой, округлыми грудями и вполне женственная, Чисто девичьим, гибким движением, Ордынцева наклонилась, подняла с пола свою серую солдатскую рубаху и надела ее через голову. Рубаха была длинная и широкая, почти как платье, и девушка тотчас потерялась в ней, опять став бесформенным "товарищем".
- Ты пойдешь на диспут? - спросила она, натягивая солдатские штаны. Диспут меня никак не волновал, к тому же я так и не успел помыться и отказался:
- Пока вы будете спорить, вода остынет. Так что отложу до другого раза.
- Мне кажется, что тебя совсем не интересует партийная жизнь.
- Давай обсудим мои партийные пристрастия в другой раз, - ответил я, больше интересуясь тем, что сейчас между нами произошло.
Ордынцева опять держала себя почти официально, не смотрела в мою сторону и делала вид, что ничего не случилось.
- Хорошо, - коротко сказал она и вышла из нашей комнатушки.
Я встал с топчана и стал домываться. Вода успела остыть, мыло отвратительно пахло, и вообще все получалось как-то наперекосяк. Никаких романов заводить я не собирался, все произошло спонтанно, на чистом эмоциональном порыве, и мне было непонятно, что делать дальше.
Истратив всю теплую воду, я вытерся полотенцем Ордынцевой, оделся и пошел посмотреть, чем кончится диспут. Эпохальное событие происходило в столовой. Коммунары сидели на своих обычных местах, только во главе стола сейчас расположились двое: Даша и собутыльник товарища Августа, мелкий мужик, в нагольном полушубке на голое тело. Товарищ Август называл его каким-то сугубо революционным именем, кажется, Францем Мерингом. Теперь же к нему коммунары обращались проще: товарищ Краснов. Был ли это его очередной революционный псевдоним или его природная фамилия, я так и не узнал. Краснов, несмотря на свой дремучий вид, говорил вполне связно и с увлечением клеймил ревизионизм эсеров.
- Он кто такой? - спросил я соседа по столу.
- Секретарь партячейки, - ответил он и с восхищением добавил, - ну, и чешет! Откуда что берется!
У Краснова оказались незаурядные артистические способности, и он разыгрывал перед товарищами моноспектакль. Оратор то распахивал свой нагольный полушубок, по-прежнему надетый на голое тело, и показывал свои чахлые формы, то бил себя в грудь и кричал, что предательство союзников по коалиции, эсеров, главная причина его физической немощи, то пророчествовал, что, когда большевики избавятся от балласта псевдореволюционных партий, все трудящиеся воспрянут и наступит новая эра.
Ордынцева сидела, напряженно повернув в его сторону лицо, всем своим видом демонстрируя презрительное сожаление. Однако, более простые и эмоциональные средства воздействия товарища Краснова коммунарам нравились больше ее гордого неодобрения, и они несколько раз прерывали выступление секретаря большевистской ячейки рукоплесканиями и подбадривающими криками.
Наконец, оратор кончил кривляться и сел на место. Коммунары дружно ему похлопали и обратились лицами к товарищу Августу Телегину-Бебелю, который со своего демократического места в середине стола руководил диспутом.
- Вы, товарищи, коммунары прослушали мнение наших дорогих товарищей, - сказал он. - Какая у вас будет на все эти разговоры резолюция?
- Даешь мировую революцию! - заорал парень с бандитской мордой.
- Мировая революция сегодня не по повестке дня, - одернул его Телегин.
- Хотим равноправия! - не сдался тот. - Почему сегодня и вчера каша была без масла?!
- Ты, товарищ Перетыкин, говори, да не заговаривайся! - возмутился председатель Бебель, - Мы в тебе давно замечаем политическую близорукость. Ты зачем вчера снасильничал над товарищем Надькой Зарубиной, как будто она тебе не товарищ по борьбе, а какая-нибудь контра!
- А пускай она своей жопой передо мной не вертит! - обиделся выступающий, товарищ Перетыкин.
- Это кто перед тобой жопой вертит! - вскочила со своего места женщина с фингалом под глазом и типовой кумачовой косынке. - Ты, пакостник, меня чем завлекал? Он говорил, - обратилась она ко всей аудитории, - пойдем, Надька, в сарай, я тебе товарища Карла Маркса покажу. А что показал, охальник? Я такого добра и без тебя сколько хочешь видела.
- Товарищи, прекратите базар! - закричал Телегин-Бебель. - Нечего уклоняться от повестки дня и линии партии. Кто еще выскажется по резолюции?
- Каша и вправду была без масла, это товарищ Перетыкин чистую правду сказал! - вступил в дискуссию еще один коммунар - Кто все масло на самогон променял? Пусть товарищи выскажутся!
Однако, председатель не дал воли народной инициативе снизу и жестко вернул диспут в повестку дня:
- Ежели кто еще будет тут самокритику разводить, то пусть зарубит себе на носу! Да! Мы еще сделаем оргвыводы! А теперь предлагаю проголосовать, кто за товарища Франца Меринга, поднимите руки.
- Товарищи, товарищи, подождите, - вскочила со своего места Ордынцева, - так сразу голосовать нельзя, нужно обсудить, чтобы всем была понятна суть дела!
- Ты, товарищ Ордынцева, у себя в губернии распоряжайся, - оборвал Дашу товарищ Август, - а только в нашей ячейке партейное единомыслие. Итак, товарищи, кто против товарища Ленина и товарища Троцкого! Против нет? Принято единоголосно.
- Но какой же это диспут! - с отчаяньем крикнула Даша. - Вы даже не слушали, что я говорила!
Однако, коммунары уже приготовили ложки и политикой больше не интересовались.
- Теперь, товарищи, я предлагаю спеть революционную песню, - предложил председатель собрания
- Даешь кашу с маслом! - завелась неуправляемая народная масса. - Долой кровопийц и эксплуататоров!
- Тихо, товарищи! - перекрыл общий гам товарищ Август. - Сегодня в кашу товарищ Ольга добавила четыре золотника лампадного масла! Ура, товарищи!
- Ура! Ура! - вяло откликнулись коммунары.