С едой коммунары покончили молниеносно. Вторым блюдом кухарки подали ведра с морковным чаем. Когда едва теплый напиток был допит, товарищ Август вновь встал на своем месте и предложил товарищем спеть новую песню. Возражений не последовало, и хор затянул очередную запевку о тяжелой народной судьбе. В этом революционном шедевре не столько призывалось к кровопролитию, сколько давилось на жалость.
Кто дал богачам и вино и пшеницу
И горько томится в нужде безысходной?
- вопрошали друг друга коммунары и, в конце концов, сами же отвечали:
Победа за нами, за силой народной,
Победа близка, пролетарий голодный!
Окончив и эту песню, голодные пролетарии встали из-за стола и мирно разошлись по своим спальням. Я подошел к товарищу А. (Телегину) Бебелю поинтересоваться, откуда у него взялись малиновые штаны и кожаная куртка командира Порогова. Однако, товарищ Август, опережая мой вопрос, возможно, отчасти неуместный в присутствии представителя Губкома товарища Ордынцевой, сам заговорил на тему командира:
- Ты был прав, товарищ Алексей, фальшивый продотрядовец Порогов оказался зловредной контрой и тайным наймитом капитала! - громко сказал он.
- Да ну? - удивился я. - Как же это выяснилось?
- Он, понимаешь, попытался взорвать нашу коммуну! Пришлось шлепнуть его на месте! Это надо же, сколько ненависти к революционному пролетариату у тайных врагов советской власти!
- Так-таки и пытался? - поразился я коварству врага. - А сапоги его где?
- Зачем они тебе, товарищ Алексей? На них места живого нет.
- Мне мои жмут, а его будут в самый раз.
- Жмут? Дай я померю, может, мне окажутся впору! - обрадовался коммунар.
- С тебя и так хватит, - наклонившись, сказал я ему на ухо.
- Сапоги, говоришь? - не расслышав моей последней реплики, переспросил товарищ Август. - Сейчас пошлю товарища бабу сбегать, она принесет.
- О каких сапогах, вы говорите, товарищи? - вмешалась в разговор Ордынцева.
- Это мы так, о своем, Ну, и как вам нравится, товарищ Ордынцева, наша коммуна?
- Многое нравится, однако, не все, товарищ Телегин. Мне кажется, что у вас еще мало политпросвета.
- А это что? Не политпросвет? - удивился коммунар, указывая на портрет заросших основоположников и слегка обросших последователей. - Товарищи смотрят и проникаются.
- А почему за обедом вы даже не упомянули о положении на фронтах гражданской войны и международном положении?
Товарищ (Телегин) Бебель сразу не нашелся, что ответить. Однако, подумал и пообещал:
- Мы учтем вашу самокритику, товарищ Ордынцева и впредь завсегда.
- Где мне можно переночевать? - прервал я неприятный для коммунара разговор.
- Везде, где твоя душа пожелает, товарищ Алексей. Где нравится, там и лягай. Вот, можешь вместе с товарищ Ордынцевой устроиться в гостевой комнате. Ты, товарищ Ордынцева, не против?
- Нет, конечно, - удивленно ответила она. - Раз товарищ член революционной партии, то чего же я буду против? Мы заодно можем дискутировать о политических платформах.
- Вот и хорошо, - обрадовался товарищ Август, - тогда товарищ Ордынцева тебя и проводит, а мне еще нужно готовить идейную политработу на завтрева.
Не успел я еще раз напомнить ему про сапоги Порогова, которыми почему-то заинтересовался малорослый комбинатор, как коммунар с озабоченным видом оставил нас. Ордынцева строго взглянула на меня и пригласила следовать за собой. Мне стало любопытно, что представляет собой пламенная революционерка в неформальной обстановке, и я пошел за ней следом.
"Гостевая комната" помещалась в маленькой комнатушке, бывшей ризнице. Мы вошли, и там сразу же стало тесно, Как и все остальные помещения в коммуне, ризница была обставлена самодельной мебелью. В углу притулился колченогий столик, сделанный из полуметровой иконы и разной толщины ножек. На нем стоял заплывший воском огарок свечи. Остальную часть комнатки занимал широкий топчан, застланный соломой.
- Вот здесь я и ночую, - сообщила Ордынцева.
Топчан был один, и я, честно говоря, удивился, что она согласилась приютить меня на ночь. В комнатушке оказалось не холодно и товарищ Ордынцева сняла с себя комиссарскую кожанку и кумачовую косынку, после чего осталась в мужской красноармейской форме.
- Устраивайся, товарищ Алексей, - сказала она будничным, даже домашним голосом, - мне нужно выспаться. Завтра у меня тяжелый день.
- Отвернись, товарищ Ордынцева, - попросил я, - мне нужно переодеться.
- Это еще зачем? - искренне удивилась она. - Откуда у тебя, товарищ, такая мелкобуржуазная стеснительность?
- Ну, мы, все-таки, особы разного пола.
- Мы в первую очередь товарищи по классовой борьбе, а уже потом мужчины и женщины! Или ты думаешь по-другому?
Я думал именно по-другому и даже попытался представить, что у нее скрыто под мешковатой, солдатской одеждой. Однако, понять это оказалось совершенно нереально. Единственным признаком пола оказалась нежная девичья щечка, с бледной от недоедания кожей и большие карие глаза с темными кругами.
- Мне придется совсем раздеться, - предупредил я. - Если тебя, товарищ, это смущает, лучше отвернись
- Мне всё равно, - ответила она, садясь на край топчана - Мы с тобой, товарищ, по вопросам тактики находимся на разных партийных платформах, поэтому половой контакт между нами исключен.
- Ну, если смотреть с такой точки зрения, тогда и говорить не о чем, - сказал я, и, перестав обращать на нее внимание, скинул с себя грязные обноски.
Однако, Ордынцева не отвернулась, напротив пристрастно меня разглядывала, что стало понятно после ее замечания:
- Ты, товарищ Алексей, не похож на пламенного революционера. У тебя на теле мелкобуржуазный жирок.
- Где это ты у меня видишь жир! - возмутился я, поворачиваясь к ней,
- Настоящие революционеры должны быть худыми, кожа и кости, а ты вон какой гладкий!
- Следи за своим телом, и тебе будет не стыдно раздеваться перед посторонними, посмотри, на кого ты похожа, даже непонятно, сколько тебе лет, сорок или пятьдесят! - намеренно, чтобы уколоть, накинул я ей лишний десяток лет.
Ордынцева меня окончательно разозлила своей принципиальной "революционностью" и, вообще, мне уже надоело сдерживаться и валять с этими идиотами дурака. Эсерка молча проглотила пилюлю, и только когда я уже кончил переодеваться, сказала:
- Мне двадцать один год.
- Сколько!? - совершенно непроизвольно воскликнул я, чем добил ее окончательно.
- Сколько слышал, - ответила она - Для революционера главное, не как он выглядит, а то, что у него внутри!
- Ну, тогда и вопросов нет, как выглядишь, так и ладно. Главное, что внутри тебе все шестьдесят. Да ты не тушуйся, товарищ Ордынцева, лучше учи устав своей партии,
- Я и не тушуюсь, - ответила девушка чуть дрогнувшим голосом, - Для революционера важна не внешность, а содержание. Новые люди будут искать друг в друге не мещанскую красоту, а внутреннюю гармонию
- Вот здесь ты права, внутренней красоты у тебя столько, что ты можешь спокойно спать в одной постели с посторонним мужчиной, и он к тебе пальцем и не прикоснется Ты поддерживаешь новые теории о взаимоотношении полов?
- Я все революционные теории поддерживаю.
- Вот и прекрасно, будете делать девушкам дефлорацию на торжественных митингах и публично случать их с достойными партийцами. А тебе за заслуги в политпросвете старшие товарищи подберут идеологически проверенного самца, и он оплодотворит твое революционное лоно.
- Товарищ Алексей, мне начинает казаться, что ты не революционер, а совершенно враждебный элемент!
- Это почему?
- Ты говоришь совсем не по-революционному!
- Как думаю, так и говорю, и мне непонятно, товарищ Ордынцева, на каком основании ты присвоила себе право судить, что правильно, что нет.
- На правах пролетария! - ответила она.
- Это ты-то пролетарий? Или твой товарищ Телегин пролетарий? Да вы оба мелкобуржуазные вырожденцы и тунеядцы! А ты еще, скорее всего, дочь какого-нибудь действительного тайного советника, которой захотелось поиграть в революционную свободу. Вот ты и носишься с дурацкими идеями и морочишь всем голову своим политпросветом.
- Откуда ты узнал про моего отца? У меня с ним нет ничего общего!
- Вот видишь, ты уже и от отца отреклась. Птицу видно по полету, прочитала, небось, "Овода" и решила, что в революции и есть высшая романтика.
- Да, прочитала! Это моя любимая книга!
- Только не учла, что оводы - это такие поганые мухи, которые кусают полезных людям коров и лошадей.
- Я не буду с тобой спорить, товарищ, но выводы сделаю и просигнализирую в твою партийную ячейку!
- Сигнализируй, - сердито сказал я, - только не забывай, что иногда всем, даже пламенным революционеркам, следует мыться.
Последний удар ее добил, и даже в тусклом свете воскового огарка было видно, как Ордынцева вспыхнула.
- Я, я, - начала она, - я, думаю, что…
- Я не знаю, о чем ты думаешь, и знать не хочу. Нам с тобой все равно не по пути.
Отбрив Ордынцеву, я задул свечу и лег на топчан, предоставив ей устраиваться в темноте. Она пошелестела одеждой и прилегла с самого края. Я отодвинулся к стене и повернулся к ней спиной. Какое-то время было совсем тихо, потом послышались еле слышные всхлипывания. Я никак на это не отреагировал и нарочито ровно задышал, чтобы она думала, что я уже сплю. Вскоре всхлипывания стали чуть громче. Ордынцева плакала так горько и по-детски, что я не выдержал и повернулся к ней:
- Ну, что ты разнюнилась, что случилось?
Ордынцева не ответила и замолчала. Однако, я чувствовал, как от ее сдерживаемых рыданий под нами дрожат нары. Пришлось истратить спичку и зажечь свечу. Девушка лежала ничком, уткнувшись лицом в прелую, вонючую солому, на которой мы спали, и горько, беззвучно плакала. Женские слезы, как всегда, сначала меня рассердили, потом заставили раскаяться в грубости и вызвали жалость. Как успокаивать революционерок, я не знал, поэтому начал гладить ее плечо и бормотать невразумительные, утешительные слова. Только потому, что она расплакалась, признавать правильность ее "политической платформы" у меня не было никакого желания. Все эти взбесившиеся борцы за революционность и народное счастье меня уже достали.
- Ладно, девочка, извини меня, я был не совсем прав, - в конце концов, сказал я.
- Почему, не прав? - воскликнула она. - В том-то и дело, что прав! А я самая обыкновенная дрянь!
С этим трудно было спорить, но уже то, что она заговорила человеческим голосом, многого стоило.
- Как тебя угораздило вляпаться в революцию, да еще на стороне эсеров? - спросил я, чтобы как-то ее отвлечь. Слушать исповеди и выяснять всю ночь отношения у меня не было никакого желания.
- Ты был прав, к нам на дачу каждое лето приезжал студент и привозил запрещенные книжки. Я прочитала "Овода" и возненавидела тиранов…
- Понятно, студент тебя соблазнил и втянул в подпольную работу.
- Нет, он был не такой, он женщинами не интересовался. К тому же я была совсем еще девчонкой. И вообще, его волновала только революция. Потом его казнили, - неожиданно кончила она свою романтическую историю.
- За что?
- За теракт. Они с товарищами совершил покушение на жандармского генерала. Я посчитала, что должна отомстить за него. Так и стала революционеркой. Как раз в это время произошла Февральская революция, власть захватила буржуазия…
- Тебя как звать? - спросил я.
- Товарищ Ордынцева.
- Фамилию твою я знаю, имя у тебя есть?
- Есть, Даша, только так меня уже давно никто не зовет.
- Так вот что, Даша, давай сейчас поспим, а утром решим, что тебе нужно делать дальше. И запомни, если останешься в эсерах, тебя большевики через пару, тройку лет расстреляют, как нечего делать.
- Что ты такое говоришь! - воскликнула Ордынцева. - Мы же союзники!
- Когда делят власть или деньги, про друзей и союзников забывают. Не веришь, прочитай, как проходила французская революция. А у нас все получается жестче. Представь, что будет, если тебе что-то придется делить с Телегиным? Он за красные штаны и кожаную куртку сегодня застрелил человека. Правда, такого же мерзавца, как и сам, но это не суть.
- Как застрелил?
- При тебе же разговор был, что бывший командир продотряда пытался бежать.
- Но ведь он был врагом революции!
- Все, - устало сказал я, - давай обо всем поговорим завтра.
- А можно, товарищ Алексей, я лягу к тебе поближе, а то мне холодно. Ты не думай, у меня только голова немытая, это чтобы, ну, понимаешь, чтобы товарищи не думали…
- Понятно, чтобы не приставали. Ладно, ложись, утро вечера мудренее.
Мы обнялись, чтобы было теплее спать, Даша еще несколько раз всхлипнула и мирно засопела.
Глава 5
Утром, когда я проснулся, Ордынцевой на топчане уже не было, она тихо, так что я не слышал, встала и ушла. Одевшись, я заглянул в "столовую", там уже начали собираться на завтрак коммунары. Петь с ними я не хотел и отправился на улицу. Погода была сырая и прохладная, но дождя не было Я умылся у колодца по пояс, и только после этого вернулся в трапезную. Там уже были в разгаре песнопения. Товарищ Август успешно руководил хором и, когда прихожане допели последний революционный псалом, провел занятие политпросвета:
- Товарищи коммунары, - начал он свою важную в идеологическом отношении информацию, - наша доблестная Красная армия бьет проклятых беляков в хвост и в гриву! А так же и на международном фронте без изменений. И, вообще, скоро грянет мировая революция.
Доведя до сведений присутствующих эту важнейшую политическую информацию, товарищ (Телегин) Бебель несколько слов добавил о внутреннем положении в коммуне.
- Покамест наши любимые товарищи сражаются и льют свою дорогую кровь, отдельные наши коммунары продолжают пьянствовать и предаваться. Это недопустимо. Седни ночью, например, товарищ Перетыкин, хоть он и есть беззаветный боец невидимого фронта, допустил. Мало того, что он по пьяному делу снасильничал над товарищем Надькой Зарубиной, которая есть не б…дь, а, напротив, наш товарищ и соратник, он пропустил убежание наших заклятых врагов с продотряда. С этим, товарищи, надо кончать раз и навсегда. Во имя товарищей Карла Маркса и Фридриха Энгельса, аминь.
Ритуал с ложками повторился, и коммунары набросились на пшенную кашу с прежним задором. Ордынцева сидела на давешнем месте, наискосок от меня, прятала глаза и выглядела не такой воинственной, как вчера днем. У меня были свои планы на утро, и я после завтрака к ней не подошел, а сразу же направился в барское поместье.
За сто двадцать лет там все изменилось. Вместо небольшого деревянного помещичьего дома, который получил в наследство мой предок, следующие владельцы выстроили вполне пристойный кирпичный дом с венецианскими окнами по фасаду и ионическими колонами. Судя по архитектуре, это строение было первой половины XIX века. Теперь дом был в полном запустении, с выбитыми окнами, но штукатурку пока еще не успели сбить, как и выдрать и разворовать паркетные полы. Сохранилось даже несколько внутренних дверей, загаженных, но не унесенных. Кому принадлежал дом до революции, я не знал. Здесь, в стороне от села никого из местных жителей не было и спросить оказалось не у кого.
Я обошел комнаты первого этажа. Они были совершенно пусты. Никаких остатков мебели я не обнаружил и просто присел на подоконник в просторной комнате, судя по росписи стен, бывшей гостиной. Я не знал, кто жил в этом доме, и куда делись эти люди, но вид разоренного жилища всегда вызывает грусть. Представить, что хозяева просто уехали, не получалось, напротив, я подумал, что их запросто могли убить или отправить в скитания. Лично мне делать здесь было нечего, я встал с подоконника и направился к выходу, когда услышал негромкий стук палки по паркету. Звук был ни на что не похож, этим меня заинтересовал. Ни в доме, ни поблизости, я не видел ни одного человека.
Он приближался к гостиной, из которой я не успел выйти, и в комнату вошла старенькая, лет восьмидесяти бабулька в чистом, длиннополом сарафане, когда-то малиновой, но давно сделавшейся бурой кацавейке и белом пуховом платочке на голове. В одной руке у нее была палка, в другой холщовый узелок. Увидев меня, она ничуть не испугалась, остановилась, упираясь в свою клюку, и пристально посмотрела выгоревшими от долгой жизни глазами.
- Здравствуй, бабушка, - первым поприветствовал ее я, с интересом разглядывая старушку.
- Здравствуй, батюшка барин, - ответила она, кланяясь и часто моргая темными без ресниц веками.
- Какой я тебе барин, бабушка, - ответил я, решив, что старуха перепутала меня с бывшим помещиком. - Барина здесь нет, а я просто так, прохожий, зашел осмотреть дом.
- Али не признал, батюшка? - спросила она вполне бодрым для ее лет голосом.
- Мы разве раньше встречались? - спросил я, даже не всматриваясь в ее лицо. Знакомыми мы с ней быть не могли никоим образом. - Я здесь первый раз и никогда тут раньше не бывал.
- Что, сильно я постарела? - спросила старуха, как мне показалось, горько поджимая губы. - Да и то, как не постареть, столько годов прошло! А ты, почитай все такой же.
Выяснять, кто как выглядит, мне было не очень интересно, и я начал прощаться:
- Будьте здоровы, бабушка, мне уже пора идти,
- Куда тебе спешить, батюшка, в коммунию, что ли? Мы с тобой еще толком и не поговорили. Помоги мне сесть, вот хоть на подоконник, устала я с дороги, совсем ноги не держат.
Она подошла к окну и, стряхнув коричневой ладошкой с низкого широкого подоконника пыль и осколки стекла, без моей помощи села. Я остановился у порога, не зная, уходить или остаться на несколько минут поболтать со старухой.
- Вы здешняя, из Захаркино? - вежливо спросил я.
- Раньше в ём жила, а потом перебралась сперва в Осино, потом в Перловку, - назвала она недалекие отсюда села. - Мне на одном месте долго жить не положено.
- Кому принадлежал этот дом? - спросил я, узнав, что она местная.
- После Антона Ивановича его старшему сыночку Ивану Антоновичу, а, как и он преставился, то его дочка Алена Ивановна продала имение Бекетову Николай Николаевичу,
- Какому Бекетову, биохимику?
- Этого я батюшка не знаю, слышала только, что ученый он, а чему учил, не ведаю, я отсюда почитай лет шестьдесят как в Осино перебралась.
- Откуда же вы знаете об Антоне Ивановиче? - спросил я, удивляясь, что она безошибочно назвала имя моего далекого предка, у которого я гостил здесь в XVIII века.
- Как же мне его не знать? - удивленно сказала старуха. - Я его, почитай, с той же поры, что и тебя знаю.
Теперь я уже не спешил уйти, а внимательно вглядывался в лицо новой знакомой, пытаясь за сетью морщин и времени, понять, на кого из моих знакомых той поры она похожа.
- Вижу, Алексей Григорьич, ты до сих пор меня так и не признал! - сказала она. - Бабка Ульянка я, батюшка.
- Бабушка Ульяна! - только и смог сказать я. - Сколько же вам лет?
Со старухой знахаркой мы познакомились в 1799 году. По виду ей тогда было уже хорошо за семьдесят. Она, кстати, сделала моей будущей жене Але своеобразный подарок, та начала слышать чужие мысли.