- Простое дело. Только выгоды от него мало. Как бы те две бомбы годились, приятнее бы. А то, не годятся. И должно дело поэтому не иметь никакой пользы нам.
- А те две бомбы не годятся?
- Ни к чему.
- Да ты знаешь о них?
- Знаю.
- Имел видение о них?
- Имел. Ты ему так и скажешь: было видению Шамилю. Стало быть и сомнения тут не должно быть у него: так будет!
Вторая бомба полетит на Турцию. И истребит Стамбул. И землетрясением и осколками опустошит землю на сто часов пути кругом. И развалинами завалит Босфор.
Третья бомба - на Австрию. И истребит Вену. И землетрясением и осколками опустошит землю на сто часов пути кругом. И развалинами завалит Дунай и все реки и озера на пятьдесят часов пути кругом.
Стало быть на эти бомбы нечего рассчитывать, чтоб от страха перед ними была помощь нам. Турция - страна правоверных, оно так. Но годится она лишь на то Кавказу, чтобы черкесы имели куда продавать дочерей. Кроме, ни к чему. Гнилая трость и сломится под рукой опирающегося на нее, и ранит руку. - И Австрия не лучше, сколько я слыхивал.
"Сколько я слыхивал"! - запало это в душу Арслан-бея. Простой был человек он; и мог иногда казаться недалеким, потому что никогда не хитрил. Но я могу сказать по личному знанию: не был обделен умом этот прямодушный человек. "Сколько я слыхивал", - это что-то не похоже на видение. Хотел он заметить Шамилю: "Да уж говори, ты сам так сообразил", - но не ко времени терять время. Промолчал он.
- Вот потому-то и горько, - продолжал Шамиль: - у кого силы нет, между теми еще есть люди, как люди. Вот хоть бы мы с тобой, к примеру. А у кого могла бы быть сила, - и есть, может быть, - сами-то ни к чему неспособные люди. Ну, да не о том речь. О бомбах дело. От тех двух пользы нет. Но дело не кончится на них. Пустивши их уру-сы начнут делать еще. То было три, - значит, четвертую. На кого, не открыл мне Бог. Но то верно, что начнут делать. Только, будет уж недоставать у них ни железа, ни пороху, ни работников. Потому что, слышал ты сам: Магер-Шалал-Хах-Базо - сильный этим Потрясателем земли скоро разорится. Не такое еще будет разорение ему, но и это будет, попрежде того: ни железа, ни пороху, все истрачено, на те три бомбы; ни работников - заморены работники над теми. Однако же охота сильная: сам ты слышал, это оружие Хадергет, сила геенны в этом оружии. Кто раз отдал душу Иблису, тому уж не вырвать ее из-под управления Иблиса. И будет Иблис заставлять урусов делать четвертую бомбу, хоть обнищали они и от тех трех. Сами, может быть, не желали бы, а будут делать: Иблису отдали души свои.
Ну, слушай же, Арслан-бей, как дальше открыл мне Бог. Будут делать урусы четвертую бомбу, а другие-то гяуры не глупее ж их. Хоть три бомбы и проворонили, но по короткости времени, потому что не знали заранее. А теперь, скажут: "стой, парень-урус, довольно пошалил иблисовой игрой". И сложатся другие гяуры - немцы и французы и англичане, - и легко им вместе сделать Потрясателя Земли и бомбы еще гораздо больше тех.
Сделают Потрясателя Земли и две бомбы, втрое больше тех продолжал Шамиль: и опустят одну бомбу на Петербург; истребит она его, и опустошит Россию на триста часов пути кругом. Другую бомбу пустят на Москву и истребится Москва и опустошится Россия на триста часов пути кругом. И мало останется живых людей в России, только по самым дальним углам кое-кто. А вся Россия на триста часов пути кругом Петербурга и кругом Москвы будет пустыня в развалинах без живых людей. Так исполнится название Пот-рясателя Земли, - помнишь Арслан-бей! Магер-Шалал-Хаз-Базо, Сильный оружием вскоре разорится.
- Помню, как не помнить! - отвечал Арслан-бей. И понимаю все теперь.
Шамиль посмотрел на него: Что же ты понимаешь?
- Понимаю, что ты хорошо сообразил, Шамиль. Оно точно, так должно быть.
Шамиль посмотрел на него еще, опустил глаза, подумал: Хорошо; так, то пусть по-твоему. Мы с тобою свои люди. - Поезжай же ты, Арслан-бей, к Пожирателю Книг. Ищи его в том городе. Не там он, то можно узнать где. У гяуров так заведено, что известно обо всяком начальству.
- Понимаю, не толкуй. Найду, не бойся.
- Отдашь Пожирателю Книг эту книжку, в которой написано мной все видение Абу-Джафара; и перескажи все, что слышал теперь от меня о бомбах на Турцию и Австрию, и о разорении России. Если Пожиратель Книг поверит, бросит выдумывать свою машину. Не поверит, ты убьешь его.
- Смотри же хорошенько, можно ли оставить его в живых. Я надеюсь на тебя, как на себя самого.
- Не опасайся, Шамиль, сказал Арслан-бей. Оно правда, иной раз по жалости к людям, делаю не совсем как следовало бы. Но отпустить живым какого-нибудь генерала, от этого не велика беда Кавказу. А тут совсем иное дело. Думаю, что придется убить Пожирателя Книг. Будь он и добрый человек, и пусть кажется, что на его слово можно положиться, а убить, - это будет вернее. - Значит, в дорогу. Схожу проститься с женой и с детьми. Дорога опасная.
- Месяц буду ждать тебя назад. После месяца подожду еще полгода, сказал Шамиль.
- Ну, а не ворочусь и через полгода с месяцем?
- Тогда посмотрю, как быть. Подожду слухов, когда начнут делать бомбы. Оно, положим, будет это втайне. Но слухам нельзя же не быть. Кто не знает, тому и останется непонятно; а мне известно, могу понять, что такое делают втайне.
- Тогда будешь мириться?
- Тогда ничего другого не остается. - Шамиль вздохнул. - Однако, народ ждет. Пойдем сказать. - Он отдал Ар-слан-бею книжку, в которой описал видение Абу-Джафа-ра.
Вышел на крыльцо. - Народ столпился: - Ну, что скажешь?
- Братья, начал Шамиль, у гяуров есть поговорка: го-ос народа - голос Божий. Есть, видно, и у гяуров кое-что правдивое в мыслях. Поищем же правды у гяуров. Посылаю Арслан-бея.
- Хорошо, хорошо, закричал народ. И не догадался даже потребовать определительных слов, куда и зачем едет Арслан-бей.
А баран продолжал блеять по-козлиному.
- Братья, сказал Шамиль, этот проклятый слуга шайтана сделал свое дело. Стащите его с кровли, зарежьте. И мясо бросьте собакам, сами не ешьте: он слуга шайтана, он проклятый.
- Так, так, говорил народ. Он слуга шайтана.
- Вот и подготовлено, чтобы дело опять повернулось, как надобно Шамилю, подумал Арслан-бей. Баран - слуга шайтана; шайтан - обманщик; шайтан приятельствует гяурам, старается вредить правоверным. Дня через два для народа будет явное дело: баран понапрасну смущал правоверных, надобно смеяться над шайтаном: не удалось проклятому шайтану обмануть народ. И каждый будет говорить, что он с самого начала понимал это; только дивился глупости других: чего пугаются? Как не понимать, что это шай-танова проделка, - он с самого начала понимал это, будет говорить каждый.
А между тем тащили с кровли барана. Иди, иди, шайтанов сын, - покрикивал на него народ. Бедный баран упирался и продолжал во весь дух блеять по-козлиному. Но стащили-таки его и зарезали. И прекратилось его козло-гласование.
Я. Гордин ЧЕРНЫШЕВСКИЙ - ЖЕРТВА ШАМИЛЯ
К названию очерка, конечно же, нельзя относиться вполне всерьез, но, как мы увидим, оно восходит к тексту самого Николая Гавриловича.
Кавказ, Кавказская война иногда возникает в русской культуре в совершенно неожиданном обличии. Так было в этом случае.
Разумеется, Чернышевский, как человек чрезвычайно чуткий к политической реальности, внимательно следил за событиями на Кавказе, насколько это позволяла доступная тогда в России информация. Во всяком случае он имел достаточно верное представление о том, что на Кавказе происходит.
В 1854 году в "Современнике", № 7, в разделе "Иностранные известия", Николай Гаврилович, в частности, рецензирует книгу немецкого путешественника барона Гакстгау-зена "Закавказье": "…Единственная замечательная книга о странах, где теперь театр войны "Закавказье, очерки народов и племен между Черным и Каспийским морями"".
Ясно, что речь в книге не только о Закавказье, но прежде всего именно о Кавказе, который лежит "между Черным и Каспийским морями".
И далее идет любопытный и симптоматичный текст: "Автор знаменитого путешествия, коротко узнав Россию, полюбил ее, и его "Закавказье" проникнуто симпатией к России и русскому владычеству за Кавказом. Английские рецензенты, конечно, называют это если не пристрастием, то предубеждением. В самом деле, барон Гакстгаузен до того предубежден, что думает, будто бы "поддерживая гражданский порядок в закавказских областях и цивилизуя их, русские пролагают пути цивилизации и в прилежащие азиатские страны". Сколько мы можем быть судьями в собственном деле, нам кажется, что эта истина довольно простая: если память нас не обманывает, в ней даже не думали сомневаться до начала войны ни англичане, ни французы. Как бы то ни было, книга барона Гакстгаузена, по признанию самых недовольных английских рецензентов, полнейшее и вернейшее изображение нравов закавказских племен и настоящего положения Закавказья".
Чернышевский, стало быть, как и барон Гакстгаузен, считает, что "российское владычество" несет "гражданский порядок" на Кавказ и цивилизует его.
И когда по старой доброй советской традиции утверждают иногда, что революционные демократы были на стороне борющихся с царизмом народов Кавказа, то это не совсем соответствует действительности.
В 1855 году в № 1 "Отечественных записок", в которых Чернышевский тогда еще публиковался одновременно с сотрудничеством в "Современнике", он с энтузиазмом сообщает: "Долгом поставляем также обратить внимание читателей на прекрасную газету "Кавказ", издаваемую под редакцией г. Вердеревского. Это издание заключает в себе драгоценные местные сведения о прошлой и нынешней жизни той любопытной страны, которой имя она носит… и сверх того сообщает, что "Кавказ" будет издаваться в нынешнем году. В каждом его нумере будут помещаться: 1) главнейшие правительственные распоряжения, замечательнейшие известия из России и высочайшие приказы по отдельному Кавказскому корпусу и войскам, к нему прикомандированным; 2) летопись Кавказского края; 3) военные известия с Кавказа и с закавказско-турецкой границы; 4) важнейшие иностранные известия; 5) статьи учено-литературного содержания, преимущественно (но не исключительно), относящиеся к истории, этнографии и статистике Кавказского и Закавказского края".
Энтузиазм Николая Гавриловича понятен - Кавказ его явно интересовал и теперь появлялся полноценный источник сведений как по истории, так и по современному положению края.
Когда в 1859 году Добролюбов опубликовал в "Современнике" обширную статью "О значении наших последних подвигов на Кавказе", то Чернышевский его консультировал. Статья демонстрирует подробное - почти без фактических ошибок - знание истории Кавказской войны и ее завершающего этапа.
Вообще Кавказ в разных аспектах постоянно мелькает в текстах Чернышевского.
В 1861 году, когда шло интенсивное завоевание Западного Кавказа, он писал в мартовском номере "Современника", высмеивая полицейскую систему Меттерниха: "Система эта возникла из незнания об истинном положении дел… Меттерних просто не знал государства, которым управлял; вся беда произошла оттого, что он, не потрудившись познакомиться с управляемыми племенами, предположил их враждебными, когда они еще и не думали быть враждебными… вообразил, будто он должен управлять какими-то чеченцами, лезгинами, шапсугами, у которых за каждым холмом, на каждой поляне таится Шамиль или Казы-Мулла, готовый выскочить на борьбу с ним…"
То есть Николаю Гавриловичу была ясна степень отторжения горскими племенами русского владычества. И если чеченцы и лезгины - Восточный Кавказ - были давно на слуху, то шапсуги, одно из крупнейших племен Западного Кавказа, оказались в поле зрения русской публики совсем недавно. Чернышевский внимательно следил за происходящим на Кавказе.
А в декабре того же года в программной статье "Не начало ли перемены?", опубликованной в "Современнике", он выбирает кавказский сюжет для принципиального противопоставления: "Мы нашли ближайшую причину той невозможности защитить свои права, которая заставляет дюжинных людей в народе безответно переносить страдания и неприятности, не обнаруживая даже злобы на обидчиков. Но ведь если всмотреться в эту частную ближайшую причину, то она сама требует объяснения. (Понятно, что безответно подчинился тяжелому и оскорбительному чеченскому порядку обращения русский пленник, уведенный в Гергебиль или Гуниб мюридами Шамиля. Он был один против сотни, против тысячи людей. А здесь наоборот.)"
Знание Чернышевским кавказской ситуации было достаточно конкретно. В письме отцу в Саратов от 8 сентября 1859 года он писал: "Здесь много говорят о взятом в плен Шамиле. Для него приготовлено помещение в Таврическом дворце и вообще он будет принят с большим почетом. Насмотревшись на него, предложат ему избрать для жительства Казань или Киев. Слава Богу, теперь Кавказ не будет поглощать ежегодно по 25 000 русских солдат; одна из тех язв, которые истощали Россию, закрывается".
Чернышевский весь 1858 год был редактором "Военного сборника", издания вполне официального и при этом глубоко замечательного, куда стекалась самая разнообразная информация - в том числе и с Кавказа. Так что цифра
- 25 000 ежегодно погибающих на Кавказе в боях и от болезней солдат, очевидно, имеет под собой основу. Но по существу, Чернышевский заблуждался. Предстояло еще пять лет войны на Западном Кавказе. В частности, с теми же шапсугами…
Пленение Шамиля и его появление в Петербурге, как событие не только значительное по своему смыслу, но и парадоксальное по отношению к нему публики, привлекало внимание круга Чернышевского. В сатирическом приложении к "Современнику", журнале "Свисток", № 2, Добролюбов запечатлел эту уникальную ситуацию: "Во всех книжных и эстампных магазинах Петербурга портреты Гарибальди заменены уже портретами Шамиля! К этому мы были совершенно не подготовлены! Между тем, в публике поднялся такой энтузиазм к Шамилю, какого не бывало во время посещения России Дюмою… При том же мы были совершенно озадачены г. Горяиновым, который в Северной Пчеле доказал, что мы ходим смотреть на Шамиля вовсе не с тем чувством, как на Дюму; что мы все одушевлены теперь не простым любопытством, а самым патриотическим желанием повесить и растерзать в клочки ужасного иностранца, с которым обходятся так несправедливо, т. е. прилично и гуманно. Против такого воззрения на Шамиля с русской точки мы уже ничего не можем возразить".
Добролюбов иронизировал не напрасно. Восторг столичной публики при виде Шамиля и в самом деле мог поставить в тупик. Г. Горяинов, конечно же, был не прав. Есть свидетельства современников, что когда Шамиля возили по улицам Петербурга, из толпы кричали: "Мы вас любим!"
Ажиотаж по поводу и замирения Чечни с Дагестаном, и прибытия пленного имама в Россию понятен. Это были животрепещущие события. Общество начинало осознавать значение Кавказа и Кавказской войны для России.
Но трудно было представить, что уже после суда и приговора, находясь в каторжной тюрьме Александровского завода в Забайкалье, Николай Гаврилович напишет самое загадочное свое сочинение, героем которого будет Шамиль, а местом действия - аул Гуниб, последняя резиденция имама, в которой он и был пленен.
Очевидно, глубоко волновал его Кавказ, очевидно, ясно осознавал он особость кавказского мира, если через десять лет после пленения Шамиля, десять лет, наполненных трагическими для него событиями, он использует свое знание о Кавказе для создания пророческого текста, повествующего о судьбах мира и его собственной судьбе…
Владимир Галактионович Короленко в воспоминаниях о Чернышевском, с которым встречался в Саратове незадолго до его смерти, счел нужным пересказать некую, как он выражается "импровизацию" Чернышевского, хотя к их встрече она никакого отношения не имела. Очевидно, Короленко понял, что в этой странной истории есть некий важный для Чернышевского смысл: "Мой брат передавал мне одну импровизацию Чернышевского. Эту легенду-аллегорию он слышал, к сожалению, из вторых уже рук: ему рассказывала племянница Чернышевского, под свежим впечатлением очень яркого, живого юмористического рассказа самого Николая Гавриловича. Брат передавал ее мне тогда же, но теперь мы оба восстановили в памяти лишь некоторые черты, один остов этой аллегории. Я привожу ее все-таки, так как в ней есть характерные черты и проглядывают отчасти взгляды Чернышевского в последнее время на свою прошлую деятельность.
Когда-то, во время кавказской войны, Шамиль спросил одного прорицателя об исходе своего предприятия. Прорицатель дал ответ очень неблагоприятный. Шамиль рассердился и велел посадить пророка в темницу, а затем приговорил его к казни ввиду того, что его предсказание вносило уныние в среду мюридов. Перед казнью пророк попросил выслушать его в последний раз и сказал: "В эту ночь я видел вещий сон: есть где-то на свете дом, в этом доме ученый человек сидит много лет над рукописями и книгами. Он придумает вскоре такую машину, от которой перевернется не только Кавказ и Константинополь, но и вся Европа. А будет это тогда, когда бараны станут кричать козлами".
Шамиль задумался и хотел помиловать пророка, но мюриды возмутились еще больше: не ясно ли, что пророк сеет в рядах правоверных напрасное уныние, - где же видано, чтобы бараны кричали козлами?
И пророка казнили. Но когда стали готовиться, чтобы отпраздновать тризну по казненному, то один из баранов, назначенный к закланию, вырвался из рук черкеса и, вскочив на крышу Шамилевой сакли, закричал три раза козлом.
Тогда Шамиль ужаснулся и, призвав самого верного из своих адъютантов, дал ему денег и велел ехать по свету, во что бы то ни стало разыскать неизвестного ученого и убить его прежде, чем он успеет окончить свою работу.
К сожалению, я совсем не знаю подробностей путешествия адъютанта по разным странам. Слышавшие этот рассказ говорили, что описание этих поисков представляло настоящую юмористическую поэму. Теперь приходится ограничиться тем, что адъютант действительно разыскал ученого и, кажется, именно в Петербурге. Он застал его, окруженного книгами, в кабинете, в котором топился камин. Ученый сидел напротив огня и размышлял. Когда адъютант Шамиля объявил ему, что он долго его разыскивал, чтобы убить, ученый ответил, что он готов умереть, но просил дать немного времени, чтобы покончить свои дела и планы.
- Ты хочешь привести в исполнение то, что у тебя здесь написано и начерчено? - спросил его мюрид.
- Нет, я хочу все это сжечь в камине, чтобы никто не вздумал выполнить то, над чем я так долго трудился, считая, что работаю для блага людей. Теперь я пришел к заключению, что я ошибался!..
- Вы - были этот ученый? - спросила Чернышевского одна из слушательниц.
- Нет, я - тот баран, который хотел кричать козлом, - ответил он с добродушной иронией, с которой часто говорил о себе. В дальнейшие комментарии он не пускался, предоставляя, по своему обыкновению, слушателям делать самим те или другие заключения".
Короленко ошибался. Это была вовсе не устная импровизация, хотя не исключено, что Чернышевский и пересказывал этот сюжет.