Они теперь вырывали бочонок друг у друга, и когда девушка в очередной раз припала к отверстию, не сводя озорных глаз с лица Тристана, она как бы случайно облилась пивом и засмеялась. Заливисто, заразительно.
- Ну вот, теперь уж точно платье снимать надо!
- Снимай, - проговорил Тристан, не узнавая собственного голоса, а в следующую секунду он увидел свои руки, помогающие ей раздеваться. Руки были как будто совсем отдельно от него, но в этом и заключалась особая прелесть ситуации: сегодня ему не хотелось быть хозяином положения, сегодня ему хотелось отдаться. Отдаться могучей силе внезапно накатившей земной любви. Любовь небесная и любовь земная.
"Ты сама толкнула меня к этому, Маша", - думал Тристан, а пальцы Бригитты уже снимали с него рубашку…
* * *
Так вышло, что королеве Изольде срочно потребовалась ее камеристка, а кто-то из добрых людей видел, куда она пошла. Видели и Тристана с нею. Кому могло прийти в голову, что в этом следует усмотреть нечто нехорошее? Да и было ли в этом нехорошее, с точки зрения всех людей, не ведавших великой тайны Тристана и Изольды? Но у Изольды сердце ёкнуло, и к сараю пошла она совсем одна.
Ворота оказались закрыты, однако в приотворенную калитку легко было зайти, не потревожив скрипучих петель. И она вошла. Она сразу услышала прерывистое дыхание и тихие стоны. Кто-то шевелился здесь, совсем рядом, за стогом сена, и стог легонько покачивался. Изольда сделала шаг, другой, третий и… перестала дышать: прямо перед нею, на расстоянии трех вытянутых рук, не более, освещенная яркими солнечными пятнами, сидела ее служанка. Ноги абсолютно голой Бригитты были раскорячены, как у лягушки, а руки, поднятые над головою, держали перевернутый бочонок, из которого явно иссякающей струйкой текло на юную высокую девичью грудь странное розоватое пиво. Тристан же, стоявший на четвереньках, допивал и долизывал это пиво уже не с груди, уже гораздо ниже, и Бригитта дрожала, ерзала и извивалась все сильнее, все конвульсивнее. Наконец она простонала:
- О, ради Христа, иди, иди ко мне!..
И Тристан едва ли не в прыжке резким толчком вошел в нее. Бригитта на мгновение замерла, как неживая, и приоткрыла глаза…
Их взгляды встретились - взгляд королевы и ее камеристки. Ужас, животный страх смерти расширил зрачки ирландской девчонки, превращая зеленые кругляши радужной оболочки в черные, бездонные провалы, но уже в следующий миг невероятной силы оргазм накрыл все ее существо, и, закричав, Бригитта потеряла сознание. А Тристан, почуяв неладное, хотел оглянуться, но и его настигла столь мощная любовная судорога, что молодой рыцарь даже шеи повернуть не сумел, а повалился обессилено одним недвижным телом на другое.
И тогда, словно вспугнутая птица, Изольда ринулась наружу.
"Ненавижу, ненавижу, ненавижу! - стучало в мозгу неотвязно. - Кого? Ну конечно же ее, эту рыжую девку, подлую, гнусную предательницу, лгунью, безбожницу, развратницу…"
"Развратницу", - повторила про себя Изольда.
Развратница - это было ключевое слово в списке обвинений. Отчего же? Разве это самый страшный грех? И вдруг Изольда поняла. Она ведь, собственно, не ревновала. Любимого Тристана вообще простила сразу. Она сама виновата, она неправильно поговорила с ним, она обидела его и не попыталсь утешить, она самолично толкнула его в объятия Бригитты, а эта рыжая курва опоила ее славного героя и, по существу, изнасиловала.
"Ну, это уж тебя заносит, подруга, - прервала она излишне эмоциональный поток собственных мыслей. - Разве такого могучего во всех отношениях рыцаря можно изнасиловать? Его можно только очаровать, увлечь, совратить. Вот именно. Почему ж так легко удается Бригитте совращать мужчин? Почему?"
О, как долго шла к своей большой настоящей любви Мария! И с каким трудом дается теперь любовь Изольде! Небесная, земная, платоническая, плотская - все нелегко, путь к любви - сплошное преодоление себя. А эта бестия!.. Под Марка лечь? Пожалуйста, запросто! Тристана, едва ей знакомого, обласкать самым откровеннейшим и непристойным образом - ради Бога! А как легко еще раньше удавалось ей уводить с собою любого мужчину, любого юношу и удовлетворять их одними лишь пальцами и ртом, и постигать вершины разврата, сберегая при этом свою драгоценную девственность! Как легко!
А она, Маша-Изольда, именно этого всего и не умела. Ей хотелось, порою нестерпимо хотелось быть развратной, простой и бесстыдной, как кошка, но она всегда стеснялась слишком откровенных поз, слишком яркого света и всех этих буйных ласк губами и языком.
И все недополученное от нее Тристан получил теперь от Бригитты.
Нет, Изольда испытывала не ревность. Она тоже испытывала зависть. Жгучую и постыдную зависть, переходящую в лютую ненависть.
Но она прекрасно знала, что не умеет злиться подолгу. Поэтому, едва дойдя до своих покоев, поспешила призвать к себе двух рабов.
Уже перед самой лестницей наверх еще одна мысль догнала ее и ужалила, точно пчела: "А ведь Бригитта будет теперь для меня непобедимой соперницей. Во-первых, Тристан, познавший любовь земную, и оправдавший собственную измену моей неизбежной двойной жизнью, не станет отказывать себе в маленьких радостях время от времени. А во-вторых, Бригитта в низости своей (а раз уж началось падение, его теперь точно не остановить!) будет иметь возможность диктовать мне, хозяйке, условия. Ведь иначе, попробуй я только перечить ей, все, что известно Бригитте, станет известно Марку и его двору. Я буду изгнана с позором, а Тристан казнен. Или наоборот".
Она не могла вспомнить, как правильно, как было в истории. Да и бессмысленно теперь вспоминать. Жизнь ее катилась куда-то совсем не по легенде. Все красивые древние поэмы и романы уже не имели к этому кошмару никакого отношения. А жить было все-таки надо.
"Только не раскисай, королева!" - приказала она себе.
И тут вошли рабы. Огромные страшные мужики. Один косматый, заросший спутанными соломенными волосами, как огородное путало, а руки его, длиннющие и тоже по локоть в светлой шерсти, больше всего напоминали передние лапы гориллы-альбиноса. Второй был еще страшнее - губастый, кучерявый, с плоским, будто раздавленным носом и черный весь, как сапог, - мавр. То есть звали его тут мавром, но этнически это был явно какой-нибудь банту из Центральной Африки. В глазах у обоих таился оптимистический огонек полнейшего идиотизма и безусловная готовность за деньги и свободу исполнить любой приказ.
- Ну вот что, братва. ("Братва" она сказала по-русски, этим допотопным киллерам было все равно, как к ним обращаются.) Завтра утром вы пойдете с моей служанкой Бригиттой в лес за целебными травами. Я прикажу ей, она умеет их собирать. А вы объясните девушке, что знаете особые места. И заведете ее так далеко, как только сможете… В общем, я хочу, чтобы она… больше никогда сюда не вернулась. Если сумеете выполнить все в точности, как я прошу, получите свободу, коней, оружие и новую одежду.
Изольда, конечно, недоговаривала. Ей было трудно произнести конкретные и самые страшные слова. В глубине души она надеялась даже перехитрить и саму себя, и Господа Бога. Она ведь на самом деле не желала смерти Бригитте. Уже не желала, потому что вспышка звериной ненависти естественным образом утихла. Ей теперь просто мечталось никогда больше не видеть соперницу, а лучше всего ничего и не знать о ней. Как она в реальной жизни представляла себе это, не хотелось даже думать.
И только рабы удалились, молча кивнув в знак полного понимания, на королеву вдруг обрушилась сильнейшая головная боль. Аж в глазах потемнело. Изольда, в панике перепутав назначение всех трав, выпила отвару девясила, потом еще какого-то зелья, и еще… Наконец боль отступила, и она уснула глубоким сном. И спала так крепко, что даже Марк не решился будить ее ни вечером, ни утром, а позволил отдохнуть почти до полудня следующего дня.
* * *
Рабы к тому полудню уже вернулись. И черный бросил на стол перед Изольдой жуткий кусок плоти, шершавый, розовато-сиреневый, а на срезе бордово-красный.
- Что это? - брезгливо осведомилась Изольда, еще не совсем очнувшаяся от тяжелого дневного сна.
- Это язык вашей служанки, - пояснило соломенное пугало. - Мы принесли его как доказательство. Ваша просьба исполнена в лучшем виде.
- Изуверы! - выдохнула Изольда Бог весть на каком языке и почувствовала, как рвотные спазмы сдавливают ей горло.
В эту секунду она была простой университетской девчонкой, которая про все подобные гадости читала только в книжках. И вот пожалуйста, по ее личному приказу удавили ее любимую - ну, пусть когда-то любимую - камеристку и запросто, как будто так и надо, притащили отрезанный язык, ожидая восторгов и благодарности.
"Держись, девочка, - сказала она себе, - то ли еще будет! Но если сейчас не вырвет, дальше все пойдет намного легче".
И она сумела преодолеть тошноту, и тут же ей захотелось знать подробности.
- Что сказала вам моя служанка перед смертью?
- Пожалуйста. Я очень хорошо запомнил ее слова. И черный начал вещать, как исправный диктофон:
- Когда мы вместе покидали берега родной Ирландии, говорила она, когда хозяйка моя была еще не королевой Корнуолла, а принцессой ирландского двора, мы взяли с собой каждая по цветку на память и на счастье. Это были цветки ирландского бессмертника, каких много растет по нашим лугам. Королева сорвала алый, а я розовый. А в дороге случилось так, что принцесса потеряла цветок и очень печалилась, потому что потерять памятный бессмертник - это недобрый знак. И тогда я отдала Изольде свой цветок. Я не могла поступить иначе. Наверное, хозяйку мою обидело то, что цветок был не алым, как ей нравилось, а розовым. Вот единственное, в чем виновата я перед королевой Корнуолла - прекрасной белокурой Изольдой.
Врала Бригитта беззастенчиво и самозабвенно. А может, и не врала, может, просто не считала свой отчаянный любовный порыв виною перед Изольдой, точно так же как Изольда не считала себя виноватой перед Марком: муж - это муж, а любовь - это любовь. Не суди, да не судима будешь. Правильно? Не нами сказано. За что же обрекла она на смерть совсем юную девчонку, преданную ей во всем? Во всем, кроме того, над чем ни одна женщина не властна. Страсть сильнее чести. И уж, во всяком случае, предсмертные слова Бригитты не могли не тронуть Изольду. Напоминанием об этих сентиментальных девчачьих цветочках она окончательно добила свою хозяйку. Органическое неприятие всякого убийства москвичкой Машей соединилось с больной совестью ирландской принцессы, и у Изольды началась форменная истерика. Она отхлестала по щекам обоих стоявших перед ней в растерянности амбалов и, срываясь на визг, прокричала сквозь непрерывно льющиеся слезы:
- Что вы наделали, кровопийцы?! Вы убили мою любимую служанку!!! Лучшую подругу моей юности! Разве об этом просила я вас?!
И тогда соломенно-косматый тихо пробормотал:
- Как же вы переменчивы в своих решениях, леди Изольда! Честное слово, и не знаю, говорить ли вам правду…
- Какую правду? - встрепенулась Изольда.
- Говори, говори, - поддержал соломенного черный.
- Так знайте же, Бригитта жива.
- Без языка? - глупо спросила Изольда.
- С языком, - спокойно ответил раб.
- А это что за гадость?
- А это мы такого здоровенного зайца поймали…
- Сволочи, - буркнула Изольда себе под нос, кажется, по-русски и заревела.
Теперь - над невинно загубленным зайцем. Она уже ничего не соображала. Из нее словно разом выпустили весь воздух.
- Как же так получилось? - наконец произнесла королева, снова переходя на корнский, нашарила руками опору и опустилась на кровать. - Расскажите же, изверги!
Изверги рассказали. Они были всего лишь рабами. Они хотели свободы и всех обещанных наград, поэтому не скрывали ничего, ни одной мелочи, понимая, что оставшаяся в живых служанка все равно потом уличит их во лжи, а чувство стыда, очевидно, было незнакомо им.
Конечно, рыжая Бригитта сумела обольстить даже рабов, нанятых убить ее. Разжалобить этих уродов было бы задачей абсолютно нереальной. Разжалобить она могла хозяйку, потому и заставила черного выучить текст наизусть. Бригитта и на этот раз все рассчитала точно. Оставалось только понять, на какую же хитрость она пустилась, чтобы уговорить беспощадных костоломов сохранить ей жизнь. Все было очень просто. Никакая даже не хитрость, а элементарная и очень понятая любому договоренность.
Сначала она купила их томно произнесенной фразой:
- Ох, никогда еще с чернокожим не спала, а так хочется! Потом объяснила им разницу между насильственным половым актом и близостью с женщиной, которая отдается в охотку. Затем пообещала показать такую любовь, какой они еще никогда не видели. И показала. Наконец спросила их:
- Вам понравилось?
И получив утвердительный ответ, выдала инструкцию:
- Если хотите все повторить, ступайте к моей хозяйке и скажите, что убили меня, и передайте в точности каждое мое слово. И уж если тогда она не простит меня, решайте сами, как вам быть. А если простит, действуйте по ее приказу.
В общем, рабы вернулись бы к Бригитте в любом случае и жизнь оставили бы ей тоже по-любому. Им же так не терпелось вернуться! И так боялись они упустить свою сладкую добычу, что прикрутили Бригитту к дереву. Хитрая баба - не ровен час, убежит.
Изольда выслушала это все, велела светлому остаться, а черного послала в лес за Бригиттой.
И он привел служанку и оба раба были отпущены с обещанными наградами. А девушки долго плакали обнявшись. И хотя в какой-то момент Изольда вдруг снова почувствовала себя обманутой, главным было все-таки другое: тяжелый камень смертного греха судьба на этот раз сбросила с ее души.
* * *
А у Тристана наутро случилось тяжелейшее похмелье. И не столько от хитромудрого шведского пива с ирландскими добавками, сколько от хитро-мудрой ирландской женщины с добавкою собственной душевной слабости. От секса тоже бывает похмелье, да еще какое! Ему было до тошноты неприятно вспоминать все их дикие, неуемные ласки.
"Неужели, - думал Тристан, - мне захочется этого когда-нибудь еще? Милая, милая Изольда! Бедная моя, как же тебе было тяжело застать нас вдвоем! Как я мог усомниться в твоей верности? Как я посмел мстить тебе так примитивно и грубо? Никогда, никогда не прощу себе этого!"
Так стенал он, лежа в затемненной комнате с влажным полотенцем на голове.
А потом было новое потрясение. Он узнал от Изольды обо всем, что произошло между нею и Бригиттой. И мир еще раз перевернулся в его голове. И душа стала рваться на части. Тристан уже не ведал, кого жалеет сильнее. Возможно, из чувства мужской солидарности сильнее всего он жалел короля Марка.
Ах, если бы убеленный сединами рыцарь узнал, что творится в стенах его добропорядочного замка! А ведь узнает, наверное, когда-нибудь. Слухами земля полнится.
Потом Изольда еще раз зашла к Тристану - пожаловаться на здоровье и предупредить, что тоже не выйдет к обеду. Всем баронам было объяснено, что они трое, включая Бригитту, отравились чем-то и заболели. И вот когда королева зашла, Тристан первым сказал ей по-русски:
- Прости.
- Не говори ничего, не надо, - ответила Изольда тоже на родном. - Я уже простила тебя и всегда буду прощать. Ведь наша любовь навеки, она не такая, как у других, мы будем идти по жизни вместе до самой смерти, где бы ни оказались и что бы ни случилось с нами. Мы будем прощать друг друга за все. И все же, милый, давай постараемся как можно меньше причинять друг другу душевной боли, давай…
- Постой, Машка, - перебил ее Тристан. - Ты вроде и по-русски говоришь, а вроде и не по-русски. Словно со староирландского переводишь.
- С древнеирландского, - автоматически поправила Изольда.
- Машка, я так больше не могу! Давай рванем отсюда куда-нибудь. Иначе мы просто сойдем с ума. Что ж это за любовь такая, от которой одни мучения? Давай покличем этого Мырддина, может, он присоветует что. А, Машунь?..
- Нет, - сказала Мария неожиданно строго. - Успокойся, Ваня, ты просто устал, не говори больше ничего, в таком состоянии не стоит ничего говорить. Я люблю тебя, это самое главное. И если ты любишь меня, молчи сейчас, Ваня.
И она тихо-тихо, нежно-нежно поцеловала его в щеку. И он сказал только два слова:
- Хорошо, Маша. А потом добавил:
- Я тоже люблю тебя и верю тебе. Можно я посплю?