* * *
Тащит свои воды мутный Оронт, волну за волной, мимо прочных стен, окружающих городские кварталы, мимо белокаменных домов – на диво мало в Антиохии строений из кирпича-сырца, к каким Ульфила привык у себя на родине. Ослепительной белизной сверкает Антиохия, резиденция имперского наместника Сирии. И даже грязи, которой здесь едва не по колено, не замарать этой выжженной солнцем белизны.
Ульфила ничуть не лукавил, когда говорил Евсевию, что удивительным кажется все ему здесь.
Точно удар в лицо Антиохия для человека с берегов Дуная, где живут в глинобитных мазанках, шатрах, а то и землянках. Обрушится, ослепит, подавит – барахтайся под тягостью ее расточительного великолепия, и никто не поможет, если сам не выберешься.
Город, основанный в день, когда Солнце переходило из знака Овна в знак Тельца, когда оплодотворенная земля наливалась тяжким изобилием, – был он как полная чаша в сирийских владениях Империи. Улицы сходятся под прямыми углами, проспекты венчаются арками и храмами.
Вездесущие римляне и этот город пытались организовать как свой военный лагерь, видимо, почитая сию организацию за вершину градостроительной мысли: два проспекта, один с запада на восток, другой с севера на юг; на месте их пересечения – центр города; ближе к стенам склады, театры и казармы. Не заблудишься. Не любят эти римляне отягощаться думой там, где без этого можно обойтись.
А готам, напротив, вся эта солдатская прямолинейность в диковину. Бродили, глазели, удивлялись. Что за город такой, который весь насквозь виден?
Сперва по главному проспекту шли (тому, что с севера на юг). Широк проспект, пятнадцать человек, растопырив руки, едва обхватят. А длиной таков, что за полчаса одолевается. И вот на такую-то долготищу – через каждые пять шагов по колонне. От колонн приятная тень, в жару столь желанная. За колоннами прячутся лавки и магазины, набитые диковинами, глупостями и причудами.
Послы готские зашли в один магазинчик, заглянули в другой. Везде торговались, все руками перетрогали, одной лавчонке урон нанесли – кувшинчик, покуда приценивались, в пальцах раздавили. Платить, конечно, отказались. Зачем платить, если вещь плохая?
Антиохийцы на готов без приязни смотрели. Больно уж те громоздки. Даже Ульфила, хоть и ни ростом, ни костью не удался, а как войдет – и тесно становится. И хочется, чтобы ушел поскорее.
Почти весь день гуляли по городу господа послы, числом пятеро, не считая свиты и толмача. Но и за целый день не увидели всего, на что стоило бы посмотреть в Антиохии.
Выбрались к городским стенам. В десять человеческих ростов, не меньше, стены у Антиохии. Приценились, покачали головами: если выпадет когда-нибудь этот город брать, силой не возьмешь, хитростью придется.
У стен театр увидели – веером вниз сбегают сиденья, на сцене люди в масках кривляются, представления показывают. Голоса слышны на весь театр – вот бы в их деревенской церкви такая акустика была, чтобы глотку не драть.
Гладиаторские бои, еще одна римская зараза, в Антиохии не процветали, зато любили сирийские подданные императора звериную травлю. Устраивали в том же театре, после пьесы. Ульфиле про то как рассказали, долго плевался и негодовал. Скверный обычай в Империи убивать ради потехи, а не для пропитания.
Двое послов почти сразу увязли в трущобах, отыскав себе по девице. Одна была сирийка, другая гречанка; лопотали же обе на одинаковом наречии, никому из готов не понятном. Пробовали было послы толмача к делу приставить – пусть бы вник и передал слова чужой речи. Однако Ульфила рассердился, обругал своих спутников "прелюбодейным племенем" и разговаривать с девицами наотрез отказался.
Да не больно-то и нужен; без него обошлись. Дело у готов к девицам было – проще не придумаешь. Ежели звери да птицы для такого дела в человеческой речи не нуждаются, то и людям она, стало быть, тоже ни к чему.
А вот поглядеть, как сердится клирик, – это потеха. Стоит Ульфила посреди белокаменной улицы, справа стена, слева стена, одной ногой в дерьмо какое-то въехал. На старой кожаной куртке потеки соли; рубаха из грубого полотна. И глаза желтоватые сверкают из-под мокрой от пота челки.
Ну вот, оставили этих двоих с девками общий язык искать, кое-как утихомирили клирика и дальше пошли. Ульфилу, все еще от злости съеженного, с собой утащили, чтобы в драку не полез – убьют ведь толмача, а он еще нужен посольству.
И сказал Ульфиле старший из послов:
– Ты, волчонок, зря зубами не лязгай. Только на посмешище себя выставишь. Перед чужими ни к чему это.
Ульфила угрюмо согласился: верно, ни к чему.
Спросил тогда посол, кто звал вчера Ульфилу для разговора и о чем тот разговор был. Ульфила сказал, что звал его епископ, а толковали о предметах богословских. Тот сразу заскучал и потащил своих спутников в кабак.
Прямо на улицу выходит прилавок – большая каменная плита, в жирных пятнах сверху, в брызгах уличной грязи снизу; в плиту вложен большой котел, откуда несет подгоревшей пшеничной кашей с кусочками бараньего жира – не угодно ли господам?
Взяли по миске каши, вошли в помещение – воздух там хоть ножом режь.
Незнакомое вино скоро ударило в голову. А хозяйкина дочка, крашеная рыжеволосая стерва (хозяйка за прилавком стояла, на улицу глазела), все подливала да подливала, да денежки прибирала. И все неразбавленное подавала.
Пилось легко, как водица, – и вдруг одолело. И ослабели господа везеготские послы, хоть и крепки с виду, и пали лицами на стол, белыми волосьями в красные винные лужи. Ульфила сидел рядом и смотрел на них хмуро. Думал о Евсевии.
Хитрые антиохийцы на варваров издали поглядывали, между собой хихикали и перстами указывали, но близко подходить не решались. Знали уже про готский обычай: сперва убить, потом вопросы задавать да еще гневаться: зачем не отвечает? А как тут ответишь, ежели труп. И разобраться, стоило ли жизни лишать, невозможно.
И пойдет вези в недоумении, положив на душу еще один грех. Впрочем, недоумение это долго не длится: раз убил, значит, за дело, вот и весь сказ.
* * *
Евсевий был рад снова оказаться в Антиохии, городе своей молодости. Хоть и вытащили его сюда по утомительному для преклонных лет делу, но словно бы сил от земли ее пыльной прибавляется.
В заседаниях поместного собора сегодня по случаю воскресного дня перерыв, и Евсевий решил передохнуть. Отправился в общественные термы – их понастроили в городе немало. Антиохийцы, как всякие провинциалы, выказывая изрядное простодушие, стремились ухватить хотя бы кусочек "истинно римского" образа жизни. Оно и к лучшему: хоть вшей разводить не будут.
Антиохия, как лукавая женщина, охотно поддалась римлянам – и поглотила их, сделала все по-своему, не переставая улыбаться и твердить "конечно, милый, разумеется, дорогой".
Одинаково родная и грекам, и сирийцам, и римлянам, Антиохия воспитала целую плеяду собственных поэтов и богословов. Иной поэт и сам подчас дивился – кто взрастил его таковым: роскошная библиотека и изысканное общество ученых или же уличные торговцы и потаскухи?
Непрерывен здесь поток жизни, где сливается воедино все – смешиваясь и все же оставаясь по отдельности – и реки жидкой грязи во время дождя, и облака с золотым краем на рассветном небе, и брань грузчиков в речном порту, и высокое слово Священного Писания…
Но нет уже у Евсевия сил на то, чтобы побродить по высоким, почти в два локтя высотой мостовым, то сберегаясь от палящего солнца в тени колонн, то смело выходя на самую середину улицы, чтобы по переходу перебраться на другую сторону и навестить знакомую лавчонку.
С гор, высящихся на востоке, в долину Оронта, на запад, стекают городские стены, сложенные большими каменными блоками; множество башен разных лет постройки настороженно глядят вдаль – не покажется ли враг.
Соперница Рима – прекрасная Антиохия, ибо, как и вечный город, стоит на семи холмах, и семь ворот у нее, и семь площадей, и семь теплых источников бьют в городской черте – для исцеления плоти немощных и страждущих.
Только эта радость, похоже, и осталась больному старику епископу – забраться в теплый бассейн источника, что у церкви Кассиановой. Банщик говорит, лучше всего сия водица спасает от ревматизма и именно по воскресным дням.
"Ну да, и не улыбайся, господин. Я-то хорошо знаю, что говорю. Вот тот, что у юго-западных ворот, – тот только в декабре наливается силой. Особенно если непорядок с печенью – иди в декабре и смело лечись. А вот в иды императорского августа, сходить бы тебе, господин, к Фонтану Жизни, у Горных ворот. Кто окунется в его воды в нужный час, тому откроется и прошлое, и будущее, и внятной станет ему единственная истина…"
"Не дожить мне до ид императорского августа", – сказал на то Евсевий.
Банщик протестующе залопотал, замахал руками.
"Я христианин, – сказал банщику Евсевий. – Я ожидаю смерти без страха и смятения. И когда она настанет, внятны будут мне и прошлое, и будущее, и единственная истина…"
Но размышлял сейчас епископ вовсе не об этом. Не шел из мыслей этот Ульфила, готский клирик. И вот уже прикидывает Евсевий, какое место и какая роль по плечу этому невидному потомку каппадокийских рабов.
Неожиданный вывод делался сам собой: высокое место выходило ему и важная роль. Куда ни глянешь теперь – везде одни только интриганы и трусы. А этот варвар с Дунайских берегов взял да переложил боговдохновенные письмена на свой языческий язык, не дожидаясь ни приказа, ни благословения. Для нужд богослужения – чтец паршивый.
И ведь получилось! Евсевий ощутил это, когда слушал чтение. Текст не утратил даже ритма. Казалось, еще мгновение – и готская речь станет внятной ему, старому римскому аристократу.
Ну так что же – захочет этот каппадокийский звереныш стать апостолом?
Евсевий громко засмеялся, спугнув задремавшего было рядом слугу.
Хорошо же. Он, Евсевий, сделает Ульфилу апостолом.
* * *
– Я?! – закричал Ульфила.
Побелел.
Затрясся.
Евсевий с удовольствием наблюдал за ним.
Разговаривали во внутреннем дворике одного из небольших дворцов императорской резиденции. Грубовато изваянная из местного серо-белого камня Афродита сонно глядела на них из фонтана. Блики отраженного от воды солнца бегали по ее покрывалу. Это была единственная языческая статуя, оставленная в садике, – прежде их было множество. Пощадили богиню за то, что была целомудренно закутана в покрывало.
Среди дремотной красоты ухоженного садика метался в смятении варвар.
– Дикий ты, Ульфила, – сказал ему Евсевий. По имени назвал так, словно много лет знакомы.
А у того щеки горят – будто только что отхлестали по лицу.
Но когда заговорил, голос даже не изменился.
Сказал Ульфила:
– Мне страшно.
Евсевий наклонился вперед, горбатым носом нацелился:
– Чего тебе бояться, если с тобой Господь и на тебе Его благословение?
– Благословения и боюсь, – честно признал Ульфила.
– Прежде Бог разговаривал со своим творением напрямую, – проговорил Евсевий задумчиво. – Но чем больший срок отделял само творение от времени Творения, тем меньше понимал человек своего Создателя. И тогда Он послал к человечеству свое Слово, принявшее облик и судьбу человека. И Слово это было услышано, пусть поначалу немногими. И так вновь соединился Господь со своим человечеством. Веришь ли сему?
– Верю, – сказал Ульфила.
– Разве тот, кто взялся записывать Слова, создавая новые мехи для старого вина, – разве не уподобляется он Богородице, приносящей в мир Слово Божье?
Старик перевел дух. Нет, он не ошибся в этом варваре. Ульфила вздрогнул всем телом, сжался, стал как камень – только глаза горят.
И улыбнулся Евсевий еле заметно, раздвинул сухие старческие губы. Ибо по пятам за Словом Божьим тихими стопами шествовала великодержавная политика Римской Империи. И если удастся через кротость христианскую приручить дикий варварский народ…
Но Евсевию уже не видеть плодов от того семени, что вкладывает в землю ныне.
Епископ в Готии – совсем не то, что епископ в Константинополе. В столице духовный пастырь живет во дворце, имеет изрядный доход, пасет множество прихожан, в том числе и состоятельных. В Готии же ничего не ждет епископа, кроме неустанных трудов, одиночества и постоянной опасности от язычников, которых там во множестве.
Ничего, сынок, поработай во славу Божью. У тебя получится.
Сам не заметил, как повторил это вслух.
Старик хорошо понимал, что творилось в душе варвара. Какое сияние разверзлось перед ним. Сгореть в этом огне или вобрать его в себя и самому стать огнем и светом для других людей.
Но некогда уговаривать. И некогда ждать, пока этот Ульфила, как положено, сперва станет дьяконом, потом, лет через десять, пресвитером, а там достигнет почтенного возраста и может быть рекомендован для рукоположения в епископский сан. К тому же, тогда будет уже иной Ульфила, ибо этот вот минует.
Евсевий вытянул вперед руки.
– Из этих горстей принял святое крещение император Константин Великий, – сказал он молодому варвару. – Не думаешь же ты, что недостаточно высок я для того, чтобы принять от меня сан? – Евсевий стиснул пальцы в кулак, внезапно ощутив толчок силы, тлевшей в его ветхом теле. – Я схвачу тебя за твои сальные власы, варвар, и вздерну на высоту, и если ты падешь оттуда, то разобьешься насмерть.
Ульфила подошел к Евсевию и поцеловал его руку, все еще сжатую в кулак.
– Я согласен, – сказал он.
Глава вторая
Дакия
344 год
По определению Промысла, поставленный из чтецов в епископы тридцати лет, Ульфила сделался не только наследником Бога и сонаследником Христа, но явился и подражателем Христа и святых Его. Тридцати лет от роду избран был для управления народом Божиим на царское и пророческое служение Давид. Тридцати лет пророком и священником стал и наш блаженный наставник, чтобы, исправляя готский народ, вести его ко спасению. Тридцати лет прославился Иосиф в Египте и тридцати лет по воплощении крестился и выступил на проповедь сам наш Господь. В том же точно соответствии начал учительство у готов и тот святитель, обращая их к истинной вере и указывая им жизнь по заповедям Евангелия, по правилам и писаниям апостолов и пророков.
Авксентий Доростольский. Письмо к Палладию
К селению Ульфила вышел к вечеру, когда не чаял уж до человеческого жилья добраться. Шел по берегу, то и дело примечая следы человеческого пребывания – тут брошенная шахта, здесь лес вырублен и выжжен, да так и оставлен. Людей же не было, опустошен край долгими войнами.
Но вот река сделала изгиб, и полетел навстречу дымный запах. Можно было бы и на берегу переночевать, как делал не раз, но не хотел. Получилось бы, будто таится и прячется.
Вошел уже затемно; так был утомлен, что не смог даже толком объясниться с людьми, у которых попросил ночлега. Те к незнакомцу поприслушивались, поприглядывались, на всякий случай в темноте оружием позвякали. Потом пустили.
Дом наполовину в землю врыт, наполовину над землей вознесен деревянными опорами; крыт соломой. Надышано там было и тесно. Кроме десятка носов и прочих отверстий, естеству человеческому от природы положенных, давал жар очажок, где дотлевали угольки.
Бродягу далеко от входа не пригласили, показали на солому едва не у самого порога. Хотели накормить, но какое там – повалился Ульфила на солому, полную блох, и мгновенно заснул, почти не страдая от духоты.
Наутро, уходя на промысел, хозяин растолкал ночного гостя.
Сел, мутный спросонок, огляделся. Приметил: хозяин, хозяйка, двое сынов хозяйских – юноши. Из второй комнатушки, что за очагом норой притаилась, еще трое молодых мужчин выбрались – не то рабы, не то из дальней родни, разве разберешь? И еще девчушки, лет по пятнадцати, шастают с горшками и мисками то на двор, то со двора. Не сосчитать, сколько их – две, три? – больно шустрые.
И всем-то им на прохожего любопытно поглядеть. Событий в поселке немного случается. А тут человек забрел издалека, может, расскажет что-нибудь. Вдруг война где-нибудь идет великая, чтобы бросить трудный горный промысел и податься к Реке Рек, к Дунаю – ромеев крошить.
Но ничего утешительного бродяжный человек пока не говорил. Только глядел голодно.
– Заснул-то вчера не поевши, – с укоризной сказала ему хозяйка. И каши в горшке подала. Каша холодная – остатки от вчерашней трапезы.
Ульфила кашу горстью выскреб, поблагодарил, вернул женщине горшок, руки об рубаху обтер – грязнее не станет.
После волосы пригладил, чтобы клочьями не торчали, блоху со скулы смахнул.
Ну и как поверишь тому, что пред тобой епископ?..
* * *
Ульфила шел с востока, со стороны гор, в долину Маризы, где некогда Геберих, вождь народа вези, союзник императора ромейского Константина Великого, одержал победу над вандалами и изгнал их.
Подобно тому, как стервятники делят между собою брошенную жертву более сильного хищника, рвали друг у друга из рук землю эту вандалы и вези – с тех пор, как оставили ее ромеи.
Некогда принадлежала эта долина дакам, которые добывали здесь железную и медную руду, а из песка и из недр земных извлекали серебро на зависть соседним ромеям. Не вода текла по жилам дакийских рек – смертоносное золото.
Не любят ромеи, чтобы рядом богатели; лучше треснут, но заглотят не прожевав. Так и даков заглотили, не сумели те откупиться.
И сделалась Дакия провинцией имперской. По правде сказать, костью в горле у ромеев она застряла. Оборонять задунайские земли ромеям не под силу. Войска сюда направлять рискованно – неровен час, мятеж поднимут и отберут край для себя. Сколько раз бывало, что сажали солдаты римские императором какого-нибудь военного трибуна, а то и центуриона. Опасный народ собутыльники, особенно в эпоху смутную.
Помучились с ненужной добычей ромеи, повыкачивали из нее золото, а после ушли за Дунай, бросили земли даков на милость варварскую.
Все бросили, даже свой монетный двор, что в нескольких днях выше по течению Маризы от того места, где Ульфила остановился переночевать.
И сели здесь, в конце концов, готы со своими вождями. Достались им в наследство золотые россыпи, да железные руды, чтобы было, из чего мечи и лемехи для плугов ковать, да еще залежи соли – богатства великого.
Ох и скучно везеготам с таким богатством.
Ходят по одну сторону Дуная ромеи.
По другую сторону Реки, порыкивая и огрызаясь, гуляют везеготы.
Сойтись бы им в войне, да Дунай разделяет – жди зимы, чтобы по льду перебраться. Да еще и не во всякую зиму лед войско на себе вынесет.
Пустела рудоносная земля, оставшись без хозяина. Какие из везеготов хозяева? Из всего приискового богатства лишь то разрабатывали, что близко под рукой лежало.