Из храма пение донеслось, только разве это пение? Вразнобой тянули что-то. То мужчины вякнут, то бабы им в ответ пискнут. Ничего, скоро вы по-иному запоете. Взвоет утроба ваша, как почуете близкую смерть.
Князь неподвижно на коне сидит, смотрит, как люди его трудятся, костер для предателей готовят. Солнце выбрались из-за тучи, вспыхнули золотые бляшки на одежде княжеской. Мокрые, еще ярче горят. На небе медленно проступила радуга.
– Изверг, – сказал Атанариху один из тех, что был к телеге привязан. – Что ты задумал?
Атанарих не ответил. Будто не видно – что.
Тогда пленный наглости набрался.
– Там же дети, – сказал он. – Одумайся, Атанарих.
Атанарих на пленного даже не поглядел, но коня тронул, ближе к храму подобрался и крикнул тем, что от гнева его под бесполезную защиту бежали:
– Эй, вы! Заткнитесь там, послушайте, что скажу!
– Отыди, сатана, – отозвался из храма густой голос.
– Детей своих пожалейте! – закричал Атанарих. – Ведь сожгу вас сейчас, ублюдки!
– Венец мученический, – завели те, но Атанарих – не зверь же он, в конце концов, был – перебил их ревом:
– Ежели себя не щадите, так хоть детей мне отдайте!
Но дверь не открылась и никого Атанариху не отдали.
Пленники, что за телегой стояли, все как один на колени попадали. Князь, дрожа от отвращения, дружинникам рукой махнул, чтобы поджигали.
И подожгли.
Занялось дружно, треск поднялся такой, что потонули в нем крики. Пламя поднялось до неба, норовя цапнуть языком радугу, горящую иным, холодным светом. Крики скоро смолкли, только огонь ревел. И еще паренек прыщавый скулил, свернувшись в траве, как паршивая собачка.
* * *
Пленных Атанарих сперва допрашивать пытался. Вопросы им задавал. Густые брови хмурил, вникая. Слово "христианин" произносить без запинки выучился.
Христиане, как сговорились, на вопросы его не отвечали, а вместо того чушь всякую несли. Хоть и одного языка они с князем, а хуже инородцев.
О чем Атанарих спрашивал?
Давно ли с имперцами снюхались, кто из ромеев в деревню ихнюю приходил, о чем имперец тот допытывался, что сулил. Ибо кишками чуял Атанарих: все эти бродячие сеятели ромейской заразы – не к добру. Честный человек свою землю пашет, чужую грабит, а не шляется туда-сюда с болтовней наподобие скамара.
Вот о чем Атанарих допытывался.
А о чем эти христиане ему толковали?
Бранили Доннара, лжебогом именовали; призывали его, Атанариха, рабу какому-то поклониться, какого ромеи за бродяжничество и хамство распяли; венца мученического жаждали.
Тревожился Атанарих, выискивал в глазах собеседников своих желтые огоньки безумия. Но те вроде как не были одержимы. Стало быть, чтобы предательство свое скрыть, притворялись искусно.
Велел Атанарих одного из них бить. Хотя заранее знал – бесполезно это. Хоть и лижут задницу ромеям христиане, а все же вези они. Чтобы вези делал то, что не по душе ему, – тут одних пыток мало.
Так оно и вышло.
Тогда стал Атанарих их убивать, ибо от мутных речей уже голова у него трещала.
Приведут пред очи князя: вот еще один. Руки связаны, но борода торчит воинственно, глаза блестят.
Атанарих ему: о чем ромеи в деревне спрашивали и не явствует ли из того, что скоро нападут?
Связанный в ответ: верую в Бога Единого, Отца Нерожденного Невидимого.
Атанарих зубами скрипнет, пленного по скуле кулаком: ты слушай, о чем вопрос! Где ромейского удара ждать – в низовьях ли Дуная или выше по течению, в области Виминация? И попытается в последний раз доверие между собою и этим вези установить: подумай хорошенько, ведь ты тоже воин. У Виминация и Сингидуна легионы стоят – может, не зря в тех краях по нашу сторону Дуная проповедники воду мутят?
И орет Атанарих в бессильной злобе: расколят ведь ромеи племя, лишат его силы, всех вези в рабство обратят, чтобы любого свободного воина можно было безнаказанно к кресту прибивать, как этого вашего, как там его…
Какое там.
"Верую в Единородного Сына Его, Господа и Бога нашего, Коему нет подобного…"
И махнет рукой Атанарих.
Наконец притащили к нему совсем уж жалкого оборванца. Поглядел на него князь устало. Спросил, как и всех, о ромеях. Чем только купили вас эти ромеи, что так стойко их выгораживаете?..
Тот с ненавистью князю ответствовал, что нынче же войдет в лоно Авраамово. Уже сияние ему видится, ждет его свет вечный.
В бессилии повернулся князь к дружине. И один дружинник, который Атанариха еще мальчишкой учил на мечах биться, тихо сказал своему князю:
– Он не понимает тебя, Атанарих.
– Пусть отвечает, – ярился Атанарих, – пусть говорит, чем купили его.
Дружинник тронул князя за плечо.
– Не изводись, Атанарих, не терзай себя понапрасну. Он тебя не понимает.
Тогда спросил Атанарих у христианина этого, много ли у него золота.
Оборванец с гордостью отвечал, что земных богатств не копит и сокровища ищет не на земле. Так понимать его надо было, что все имущество его – на нем и заключается в рваной рубахе.
Устал Атанарих так, словно целый день с врагами сражался. И сказал:
– Пусть убирается отсюда, ибо, в самом деле, не с такими же ничтожествами мне воевать.
Ох и визжал этот оборванец! А как же венец мученический?.. Почему это другие удостоились, а его, оборванца, лишают? Несправедливо сие, вопил он, вырываясь из рук дружинников. Те, не слушая, вытащили его и вышвырнули вон, как приблудного щенка.
Одно только понял Атанарих. Ромеи куда хитрее, чем он предполагал. И все нити сходились на одном имени.
Играя на руку ромеям, пытался расколоть везеготов на враждующие племена этот каппадокиец – Ульфила.
* * *
Ульфила в это время находился у самого Дуная, против ромейского города Новы. Мрачнее тучи был в те дни.
Тяжелую ношу взвалил на него семь лет назад Евсевий, но тот хоть честно предупредил: не всякому по плечу. И согласия спросил.
Куда тяжелее бремя, возложенное на него, Ульфилу, Атанарихом.
Ибо не все христиане готские желали сгореть в огне или оставить новую веру ради прежних языческих заблуждений. Находились и такие, которым и жить хотелось, и веровать при этом по-своему. И таких было много. Вот они-то и стекались к Ульфиле, и все больше приходило их с севера, так что в конце концов набралось чуть ли не целое племя.
А кормиться чем? Здешний лес столько народу не прокормит, полей в этих краях никто из пришлых не имел. Травой питались, охотой перебивались. И на него, Ульфилу, с надеждой смотрели – верили, что найдет им спасение на земле, как нашел на небе. А разве о земном хлебе для паствы должна болеть голова у епископа?
Число беглецов все увеличивалось. Глядя на то, терзался душой Ульфила. Проклинал себя, что не может насытить всю эту толпу пятью хлебами. А многие, кажется, именно на это и рассчитывали.
Но человек на то и поставлен на земле человеком, чтобы обходиться, по возможности, без всякого чуда. А если уж припрет (а Ульфилу именно приперло) – уметь состряпать чудо подручными средствами, так, чтобы и чуда-то никакого в случившемся заподозрено не было.
На сей раз чудо приняло облик белобрысого верзилы по имени Силена. Мать его, фригиянка родом, была наложница готского воина. По каким соображениям парень подался в клирики – того никто не ведал; лет через пять после возвращения из Антиохии, и доныне памятной, Ульфила увидел его рядом с собой. И уходить Силена не собирался – прирос к епископу.
Силена был спокойный, совсем еще молодой человек. Несмотря на то, что ростом превосходил своего епископа на голову, ухитрялся оставаться в его тени.
Этот Силена не метался в сомнениях, не рвался пострадать. Слова "рвение" и "ревность" вообще к нему не подходили. Он просто знал, что Бог есть Бог, а в подробности не вдавался. Насколько Ульфила был волком (звероватость сквозила в облике епископа даже когда служил), настолько Силена был собакой – понятным, преданным и бесхитростным. Только против шерсти слишком долго гладить не надо да морить голодом, пожалуй, не стоит.
И вот, когда Ульфила губы кусал и раздумывал, не пойти ли и впрямь войной на Атанариха – ибо дело явно клонилось к расколу единого племени на два – Силена подошел к нему и рядом на траву плюхнулся.
Дунай катился перед их глазами, и на противоположном, крутом его берегу, высились стены города Новы. Как большинство здешних городов, выросли Новы из лагеря ромейского легиона.
Сидели, молчали, на Дунай смотрели и на стены городские. Потом Силена сказал:
– Есть охота.
Ульфила пошарил в своем мешке, с которым не расставался (там записи хранил), добыл кусок хлеба и Силене отдал.
Силена спросил:
– А ты?
– Я не хочу.
Он действительно не чувствовал голода. Только тревогу. Не шли из мыслей люди, готовые назвать его вождем, если примет эту честь, либо трусом, если отвергнет.
Ульфила готов был кричать в ласковое голубое небо: обманули, неправда, почему не предупредили!..
И сказал Ульфила, больше самому себе, чем Силене:
– С бабами да ребятишками против Атанариха нам не выстоять.
Силена поперхнулся. Сполз к реке, долго пил дунайскую воду. После вернулся на прежнее место, вежливо поблагодарил Ульфилу за угощение, из библии попросил почитать – нравилось ему очень. Но епископ как не слышал. Все думал о своем Атанарихе.
– Не вождь я, – сказал Ульфила, будто оправдываясь и в то же время сердясь. – Не умею воевать.
– А кто тебя заставляет воевать-то? – удивился Силена.
– А о чем я тут, по-твоему, думаю? – Ульфила поглядел на него своими желтоватыми глазами, ровно съесть прицеливался.
Силена пожал плечами:
– Я-то решил, что ты намечаешь место для переправы.
Тут уже Ульфила удивился:
– Для переправы?
– Всем известно, что Атанарих никогда не ступит на ромейскую землю. Он сам первый кричал об этом. Его клятва охранит тебя и всех нас лучше любого вала…
Переправиться на тот берег? К ромеям? С такой-то прорвой народа? Ульфиле подобное даже в голову не приходило.
– Нас ромеи в порошок сотрут, – сказал он и хмуро поглядел на Новы.
– А ты поговори с тамошним епископом, – предложил Силена. И ушел.
Ульфила поглядел ему в широкую спину. Прост Силена, как три обола.
* * *
Епископом города Новы был некто Урзакий, человек, знаменитый своей грубостью. Вести с ним переговоры Ульфила отправил Силену. Готский клирик был богатырь и производил впечатление внушительное. По недостатку хитроумия никогда не искал Силена сложностей там, где довольно было простых, хотя и не слишком изысканных слов.
На римской таможне, как увидели лодку и в ней троих варваров (Силена спутников выбрал под стать себе), решили было, что те торговать едут. Обрадовались, руки потирать начали: предвкушалась знатная пожива. Ибо крали на таможнях ромейских изрядно.
Однако Силена был гол как сокол и спутники его не лучше.
Вошли, куда им показали, сразу загромоздили помещение. Зашумели. Один с размаху на хлипкий конторский табурет пристроился и безнадежно испортил мебель. После долго извинялся на своем родном языке и замучил этим ромеев.
Таможенники так торопились от варваров отделаться, что даже денег за табурет требовать не стали, чего бы не упустили в ином случае. По опыту знали уже: если варвару нечем заплатить, то лучше о том и не намекать. В бедности своей все равно не признается, а причину не выкладывать денежки такую отыщет, что давай только Бог ноги.
Силена спросил, где бы им епископа найти. Таможенники указали.
Втроем пошли готы по городу, привычно отмечая ворота, казармы, высоту и крепость стен. Солдат в Новах было немного, легион стоит сейчас в Эске, выше по течению Дуная. А Новы – город сонный, живет рыбой, которую ловят в Дунае под пристальным оком таможни – за каждый хвост налог дерут.
Резиденция Урзакия – небольшой дом в двух шагах от каменной базилики в западной части города. Господин епископ долго не хотел пускать господ посетителей; слышно было, как орет на слугу из глубины дома:
– Скажи ты этим болванам, что епископ почивает!
Слуга так и сказал: почивает-де епископ. Силена слугу от двери оттер, в дом вломился. Навстречу Урзакий выскочил в одной рубахе, от гнева красный. Столкнулись, точно два боевых слона. Казалось, так и убил бы один другого; но вот мгновение минуло – и оба хохочут.
Через полчаса Урзакий уже угощал гостей. Варвары лопали, как псы, давясь, – наголодались на том берегу Дуная, ибо охота, пока лагерем вокруг Ульфилы стояли, кормила их недостаточно.
Силена в простых и ясных словах описал Урзакию происходящее в Готии (ибо так ромеи с некоторых пор именовали Дакию).
Урзакий хмурился. Ай да Силена. С хрупких плеч своего возлюбленного епископа Ульфилы на его, Урзакия, римскую бычью шею хочет ярмо переложить.
И поди отшей его, этого Силену, когда он кругом прав. Не помочь единоверцам в страшной беде – это последней сволочью нужно быть.
Сознался тут Урзакий: спал так поздно, потому что всю ночь письма разбирал. Никейцы, кажется, целью такой задались: веру Христову в глазах язычников в посмешище обратить. Попутно завел разговор о том, как сам-то Силена верует и каково учение ульфилино. Но Силена честно сказал, что в догматах не силен, а споры считает большим грехом и преступлением.
Урзакий рукой махнул. Пусть Ульфила с народом своим переправляется на римский берег, пока Атанарих этот и вправду весь род христианский в Готии под корень не извел. Взялся Урзакий поговорить о том с городскими властями и помочь отрядить посольство к императору Констанцию.
– К императору особый подход нужен, – так сказал Урзакий честнейшему Силене, который в "особых подходах" был откровенно не сведущ. – Так что я вам своего человека для того дам.
Раньше против Нов был большой мост через Дунай. При Адриане его снесли, ибо варвары начали злоупотреблять удобством переправы и до костей обгрызли римские владения на много миль вокруг моста.
Поэтому переправу устроили на лодках; помог и военный корабль дунайского Флавиева флота – шел вверх по реке, патрулировал, ну и для богоугодного дела спасения христиан от погибели сгодился.
Ульфила в числе последних переправлялся. Урзакий весь извелся в ожидании: каков он из себя, этот пастырь, этот Волчонок, который столько дикого народу в кроткую веру Христову обратил? И какого он нрава? Неистов он или смирен? Или неистов в смирении своем?..
Наконец, пристала и последняя лодка. Невысокий седеющий человек вышел на берег. Под плащом котомку прятал, от чего сперва показался Урзакию горбатым. Не успел опомниться, как сгреб его грубый Урзакий в объятия и пророкотал:
– Добро пожаловать в Империю.
* * *
Император Констанций принял беглецов чрезвычайно ласково. Еще бы. Все случившееся – неважно, хотел того Ульфила или не хотел – было весьма на руку ромеям. Часть везеготского племени откололась от народа своего. Воинственный Атанарих ярится в бессилии. А чем слабее вези, тем лучше, тем спокойнее дунайским провинциям Империи – государственного ума не требуется, чтобы это понять.
Землю поселенцам христианским отвели не самую лучшую (незачем варваров баловать и римских граждан дразнить) – в горах Гема, между Новами и Августой Траяна.
Так в тридцать семь лет сделался Ульфила патриархом – главой большой христианской общины.
Эти ульфилины готы были не такие, как все прочие готы, – и остры, "блестящие", и вези, "мудрые", – потому называли их Gothi Minor, "меньшими готами".
Много лет сидели на своей скудноватой земле, возделывая ее неустанно; скот разводили. Вина своего не имели; зато в изобилии пили молоко. Небогато жили, но в довольстве – не бедствовали. И войны в их села нечасто заглядывали, ибо взять у "меньших готов" было нечего.
Главным же своим богатством – верой – делиться были готовы с любым, да только мало кто тогда по Империи рыскал за такой добычей.
Глава четвертая
Евномий из Кизика
360 год
В то время наставником готов был некто Ульфила, коему готы верили настолько, что всякое слово его считали для себя непреложным законом. Склонив Ульфилу на свою сторону, сколько уговорами, столько и деньгам, ненавистный Евдоксий устроил так, что варвары действительно вошли в общение с императором (Констанцием). Убеждая готского учителя, Евдоксий настаивал, что вражда среди христиан возгорелась из-за честолюбия, а в догматах нет никакого различия. Посему готы, говоря, что Отец больше Сына, не соглашаются однако называть Сына "тварью", хотя и не разрывают общения с теми, кто называет Его так.
Вслед за Евдоксием указывал варварам и сам Ульфила, что в верованиях разъединившихся христиан существенной разницы нет, что причина несогласий – честолюбие.
блаж. Феодорит
Христианскую религию, которую отличает цельность и простота, он (Констанций) сочетал с бабьим суеверием. Погружаясь в толкования вместо простого принятия ее, он возбудил множество споров, а при дальнейшем расширении этих последних поддерживал их словопрениями. Целые ватаги епископов разъезжали туда и сюда, пользуясь государственной почтой, на так называемые синоды, стремясь наладить весь культ по своим решениям. Государственной почте он причинил этим страшный ущерб.
Аммиан Марцеллин. Римская история
В Селевкии, метрополии провинции Исаврия, стояли крик и хлопанье дверей. Пререкались о том, како веровать надлежит. Люди подобрались сплошь яростные, снедаемые такими пламенными страстями, что скамьи под ними дымились и камни вокруг плавились.
А император Констанций, хоть и не был еще окрещен, богословские разборки обожал, вечно влезал в церковные споры, а чуть что не по нему – бух кулаком: "Что я велю, то вам и канон".
Представители гражданской и военной администрации в Селевкии, Леон и Лаврикий, поначалу растерялись. Констанций, страшно сожалея, что не может прибыть и лично поучаствовать, поручил им пригляд за святыми отцами. И чтоб не очень там бушевали.
Собрались в базилике, засели. Леон с Лаврикием, как и было велено, там же угнездились – наблюдать.
Будучи человеком военным, Лаврикий решительно не понимал, почему после незамысловатого утверждения "Отец не мог иметь Сына, ибо у Него нет жены" такой крик поднялся. Когда же в ответ на другое, столь же простое заявление целая толпа служителей Божьих поднялась со своих мест и с оскорбленным видом прошествовала к выходу, напоследок шваркнув тяжелой, обитой медными пластинами дверью, Лаврикий сообразил, наконец, что у отцов не все дома.
На другой день (Ульфила в это время у себя в деревне вместе с остальными снопы вязал – торопились, пока дожди не зарядили) часть епископов заперлась в церкви и дотемна шушукалась; двери держали закрытыми, и о чем шушуканье шло, допытаться было невозможно. Про себя Лаврикий так решил: ежели они заговор стряпают, он их в барку посадит и ко дну всем скопом пустит. А Господь на небе сам разберется, кто там праведен был, а кто нет.