Удар был неожиданным. Княжна побледнела. Возникло напряженное молчание. Но она быстро овладела собой и принудила себя улыбнуться. Правда, улыбка была кислой, а тон наигранным.
– Вы, верно, mon amie, Alexsandre, начитались авантюрных романов и вообразили, что я хочу вас отравить? Право, это смешно. Или это такая игра? Тогда объясните правила?
– Может, и игра. Но чтобы рассеять мои сомнения, выпейте из моего бокала, княжна. Ради нашей любви…
Голевский впился пристальным взглядом в ее глаза. Какова реакция княжны? Хваленая выдержка лопнула как мыльный пузырь! Она не смогла скрыть мгновенной растерянности, даже ужаса. Словно удар гильотины обрушился на хрупкую девичью шею.
И вот жалкий лепет во имя спасения своей великолепной шкуры, вернее шкурки, гладкой, нежной, пахучей.
– Ma, mon amie, Alexsandre! C'est impayable! Это уже становится не смешно…
Жесткая ухмылка инквизитора.
– Ne craignez rien, madame! Пейте!
Он крепко обнял женщину за талию, прижал к себе и поднес бокал к ее губам. Та отчаянно сопротивлялась. И Голевский уже совсем грубо закричал:
– Пей! Ты меня не обманешь, мерзавка!
– Нет! Nie chce, – взвизгнула она и выбила из рук капитана бокал.
Красные брызги попали ей на халат.
– Dranstwo! – в ярости выкрикнула она.
– Ах, ты, дрянь!.. – Голевский сильно тряхнул ее, и княжна, потеряв равновесие, упала. – Кто тебя подослал? Кто?! Отвечай!
– Отстаньте, пан офицер! Я закричу! На помощь!
Вдруг сильный удар обрушился на голову капитана. В глазах померкло, и он отключился…
Когда Голевский очнулся, то первым делом увидел серый гостиничный потолок. И паутину. Голова сильно болела и гудела. Подташнивало. Он повернул голову налево и… обмер от ужаса. Польская "княжна" лежала без движения на ковре. Вся в крови и совершенно голая. Неестественно запрокинутая голова, широко открытые, застывшие глаза и оскал-полуулыбка на лице. Она была мертва.
Капитан почувствовал, что в правой руке зажат какой-то предмет. Похоже на рукоятку ножа, кортика, а может, стилета? Он привстал и увидел, что сжимает окровавленный кинжал. Он в ужасе отбросил его в сторону. Но было поздно. В комнату вошли жандармы, а с ними ротмистр.
– Вот он, убийца! Попался, душегубец! Вяжите его, ребятушки! Крепко вяжите! Чтоб не сбежал! – крикнул ротмистр, и жандармы гурьбой навалились на ошеломленного капитана.
А Голевский и не думал оказывать сопротивление. Он был так глубоко потрясен случившимся, что и не думал о нем. Вскоре капитан был связан и доставлен на гауптвахту.
Глава 6
Гауптвахта. Мрачный и подавленный Голевский сидит на стуле, а возле офицера мельтешат следователь и полицмейстер. У слуг закона напряженные и бледные лица. Тут же насмерть перепуганный Полозов в ужасе восклицает:
– Боже праведный, Александр! Изволь нам объяснить, что же на самом деле произошло в этой треклятой гостинице?! Тебя, о страх господний, застали с кинжалом в руке. Неужели ты убил ее? Как же так? Что случилось?
Голевский пошевелил затекшими руками – толстая веревка надежно связывала их. Раздраженно ответил:
– Господа, клянусь честью, я не убивал княжну. Знаю лишь одно: на меня покушались, меня хотели отравить. Я видел, как в вино подсыпали какое-то зелье. Я пытался допросить княжну – кто заставил ее учинить такое злодейство. Но кто-то ударил меня по голове. Дальше я ничего не помню. Очнулся на полу с кинжалом в руке. И она рядом – мертвая. И вся в крови.
– Наисквернейшая ситуация, – покачал головой родственник. – Как же так? Все против тебя, кузен. Вина в номере нет… Оно отсутствует…
– Как нет?!
– В номерах мы не обнаружили ни бутылки, ни бокалов.
– Должны остаться винные пятна на капоте. Она его пролила.
– Мы посмотрим. Но одежды на ней вообще нет. Совершенно нагая.
– Черт! Тогда ищите пятна на гостиничном ковре. Допросите ее слуг, они все скажут. Там был еще такой горбоносый слуга-поляк! Кажется, она назвала его Марек. Ищите его, господа, делайте что-нибудь! Покуда вы будете возиться с моей особой, настоящие убийцы могут благополучно скрыться!
– Слуги исчезли, как сквозь землю провалились, но их ищут. Ищут, Голевский, – вступил в разговор полицмейстер. – Ковер мы, обещаю, внимательнейшим образом осмотрим. Поищем и платье, и капот.
– Черт побери! Ищите их, ищите. Иначе мне конец.
– Да, скверная ситуация. Тебя нашли с кинжалом в руке. Именно этим оружием убили княжну. Очевидцев преступления тоже нет. Вот и твоя записка к княжне. Узнаешь? – Полозов протянул ему знакомую бумажку.
Голевский мельком взглянул на записку и горестно вздохнул.
– Да, то мой почерк. Однако ж сие не означает, что я лишал жизни польскую куртизанку.
– Все против тебя, кузен.
– Да, действительно, все против меня. Но верь, Андрей, я ее не убивал. Не убивал, клянусь! Прошу тебя только об одном. Покуда будет следствие, я хотел бы, чтобы все сохранялось в тайне. Я не нуждаюсь в огласке. Уголовное дело – это не политическое дело. Оно для нашего брата, офицера, чрезвычайно губительно. Может статься, что пострадает моя честь. Пусть лучше быть трижды заговорщиком, чем единожды уголовником.
– Хорошо. Губернатор распорядился отписать секретное донесение в столицу. Ожидаем указаний насчет тебя. Будем уповать на Господа нашего, чтобы все обошлось. Скверная ситуация… Унтер, отвезите господина офицера в тюрьму. Подальше от людских глаз.
– Позаботься об Игнате, Андрей, – попросил Полозова капитан. – Он служил еще при моем отце.
– Хорошо. Все устроим, – заверил его кузен.
Жандармы – фельдъегерь и унтер-офицеры – посадили Голевского в закрытый экипаж и отвезли в тюрьму. Там его посетил комендант, какой-то старик с боевым орденом, сказал "милости просим", пару дежурных фраз и удалился. Затем Голевского отвели в камеру.
В камере посередине стоял деревянный стол с двумя табуретами. По углам находились два деревянных топчана с жидкими грязными матрасами, с грубыми холстяными простынями, серыми одеялами из колючего сукна. Виднелся угол печи. Было темно и сыро. Через узкое оконце с решеткой едва пробивался дневной свет. На одном из топчанов Голевский рассмотрел здоровенного мужика, фельдфебеля по званию, с окладистой черной с проседью бородой, хмурого и неприветливого.
– Как зовут? – спросил сокамерника Голевский.
Тот исподлобья посмотрел и неохотно ответил:
– Порфирий.
– За какую такую провинность бросили сюда?
– Свого барина зашиб до смерти. Пришел на побывку в деревню и зашиб.
– Да за что же, голубчик? – изумленно спросил Голевский.
Порфирий снова посмотрел исподлобья.
– Младшего приказал наказать плетьми. А они, сучьи душегубы, запороли его насмерть, опосля умер у меня на руках.
– А чем же провинился твой сын перед барином?
– Двух карасей словил в хозяйском пруду.
– Ясно. А каким образом, голубчик, ты умертвил барина?
– Вилами. Пропорол насквозь, силушка у меня немалая. Вилы – вещь хорошая. И в хозяйстве сгодится, и для рати. Я французиков любил вилами колоть. А еще ножичком. Как поросят их свежевал. А еще хитростью извергов брал, когда они драпали из России-матушки. Давал им выпить и закусить. Но чаще колол или рубил. Ненавидел я их, извергов.
– Так ты голубчик, воевал против французов? – оживился Голевский.
– Да, ваше высокоблагородие. Воевал. И в пехоте, и в партизанах. А в партизанах у Василисы, слыхали? У Кожиной. Попал под Смоленском в плен, бежал и к ней потом попал.
– Молодец, Порфирий. Дай-ка я тебя расцелую за это. Я тоже воевал. Ты – мой боевой товарищ!
Они обнялись как братья. Порфирий оттаял и стал разговорчивее и доброжелательнее.
– А вас за что упекли сюда, ваше высокобродь?
– Да ни за что, – замялся Голевский. – Без вины виноватый.
– На Руси так испокон веков. Арестовывают невиновных, а злодеи живут на свободе.
– Ты прав, братец.
Голевский не стал распространяться о своих злоключениях. Не стоит посвящать незнакомого человека в свои дела. Александр Дмитриевич сразу перевел разговор на тему о войне, ведь о ней можно вести беседы до бесконечности. А времени у них теперь предостаточно. Сокамерники всю ночь проговорили, вспоминая былые времена и сражения.
На следующий день Порфирия куда-то увели. Отсутствовал он долго, а когда привели, был хмур и задумчив.
– Что случилось, голубчик? – поинтересовался у него Голевский.
Порфирий отвел глаза, ничего не сказал, а лишь глубоко вздохнул. Лег на кровать, свернулся калачиком и отвернулся к стенке. Капитан не стал его беспокоить. Мало ли у человека горя. Может, объявили ему о скором отправлении в Сибирь?
Ночью Порфирий почти не спал. Только все ворочался на лежанке и тяжело вздыхал. Голевский сквозь сон слышал это, но не стал задавать лишних вопросов. Переживает человек, но чем ему поможешь. Чужая душа – потемки. А через два дня товарищи по несчастью расстались: Порфирия заковали в кандалы и отправили по этапу в Сибирь. Точно угадал Голевский причину тяжелых вздохов и молчания сокамерника. А Александр Дмитриевич остался дожидаться своей участи.
* * *
Раздались быстрые и гулкие шаги по коридору. Зазвенели шпоры, забряцала шпага. Ошибиться здесь было нельзя: это поступь адъютанта Снеткова. Бенкендорф оторвал взгляд от бумаг и вышел из-за любимого бюро. Генерал уже по звуку шагов определял, какого характера донесение его ожидает. Если неспешные чеканящие шаги – значит, ничего экстренного или существенного. А если торопливые и быстрые – то значит, что-то важное и срочное. Сегодня, выходит, что-то срочное у Снеткова, раз так спешит. Так и есть. Двери резко приоткрылись, и появилась обеспокоенная и растерянная физиономия поручика. Озабоченным голосом он отрапортовал:
– Ваше превосходительство, важное донесение от казанского губернатора. Дело касательно капитана Голевского.
– Брависсимо! Что там? – генерал схватил письмо, быстро прочитал и удовлетворенно хмыкнул. – Ага, мерзавцы, зашевелились! Жареным запахло?!.. Я чувствую, Голевский на верном пути. Он, как хорошая гончая, взял правильный след. И, стало быть, хитроумная комбинация с этой польской княжной затеяна неспроста. Убрать нашего агента всевозможными способами, сбить его со следа – вот их первостепенная задача! Покамест у них это великолепно получилось, гвардеец в каземате и обвинен в тяжком преступлении. Но заговорщики рано радуются. Да, Голевский в каземате, но он-то жив и невредим. Пройдет время, он окажется на свободе и возьмет нужный след. Так что Голевского надо беречь как зеницу ока. Понимаете, поручик? Он не должен сгинуть в казанской темнице.
– Так точно-с, ваше превосходительство! – гаркнул адъютант и щелкнул каблуками. – Будем беречь капитана.
Зазвенели шпоры, Снетков вытянулся в струнку, а Бенкендорф недовольным тоном продолжил:
– Фокин не углядел за Голевским. Это явно его вина. И сие обстоятельство меня откровенно тревожит. Послушайте, Снетков, необходимо послать к Голевскому еще одного дельного жандармского офицера с двумя, а то и с тремя агентами. Надо усилить его негласную охрану. Нельзя манкировать его безопасностью. Кого порекомендуете, поручик?
– Я думаю ротмистра Шепелева и еще трех агентов.
– Шепелев? Что же, дельный офицер. Его и направь.
– Вот еще что… Словесный портрет польской княжны Марии Вербицкой точь-в-точь совпадает с описанием Анастасии Буковской.
– Буковская? Понятно… Непревзойденная шпионка. Она в свое время работала и на нас. Жаль, что она так печально закончила свою жизнь. Следует узнать, с кем она общалась в последнее время. Установите этих лиц.
– Слушаюсь, ваше превосходительство.
– Вы свободны, поручик… Да, вот что… Пошлите кого-нибудь к вдове Боташева со словесным портретом Буковской, пусть почитают. Сдается мне, что горничная Маша и эта авантюристка – одно и то же лицо. Проверьте это и сразу доложите мне. К вечеру, а сейчас я поеду к его величеству. Вели подать карету к подъезду. А Андреев и Фрост пусть меня сопровождают.
– Слушаюсь, ваше превосходительство.
Снетков откланялся, а Бенкендорф взволновано заходил по кабинету. Руки заложил за спину, склонил голову, а взгляд устремил в пол.
"Да-с! Буковская – серьезная штучка. Те, которые подослали ее к капитану, противники нешуточные. Не раз я встречался с этой бестией. По государственным, тайным делам, а также по личным, любовным. Вот тут она хорошо запомнилась. Что она вытворяла в постели – уму непостижимо! Ее вряд ли забудешь… И чертовка умна. Как она влюбила в себя в свое время Рылеева! В то время он уже состоял в тайных обществах и благодаря ей уже был на заметке у Фогеля. Голевский тоже не устоял, ясно…"
Генерал остановился.
"…И все же ставка на Голевского оправдывается. Он именно тот человек, который добьется истины. Значит, что-то важное он может обнаружить в Белояре, раз так его боятся. Ясно, что существует тайная организация. И ее люди есть даже у меня в канцелярии. Откуда тогда они узнали, что Александр Дмитриевич послан от меня? Они преследуют его от Петербурга. Вот канальи! Да, тайная полиция, сыск – это не военные действия. Там все просто. Здесь – свои, там – враги. Иди в атаку, руби сплеча, коли, режь, убивай! Бери в плен. Враг очевиден. А здесь вроде все свои, где друг, где враг – не разберешь! Противник хитер и скрытен. Волей-неволей приходится подозревать всех подряд. Приходится выманивать их, как зверей из берлог. Окопались, иуды!"
Бенкендорф рубанул воздух воображаемой саблей.
"Я все равно вас достану, мерзавцы! Берегитесь, братья-карбонарии, горе-заговорщики! Всех вас изловлю и перевешаю".
Вечером Снетков приехал к Бенкендорфу домой. Принимал адъютанта генерал в своем кабинете. Лицо поручика сияло.
– Ваше превосходительство, вы были совершенно правы в своих предположениях. Горничная Маша, что отравила Василия Боташева, и есть Буковская. Вдова Боташева, дочери и слуги узнали в ее словесном портрете горничную Машу. Все как один твердят: это она. Только волосы другого цвета.
– Сие пустяки. Волосы можно сто раз перекрасить. Переодеться в другое платье, поменять говор. Стало быть, Буковская. Отлично, отлично. Вот она, ниточка, за которую можно потянуть. Она-то и приведет нас к заговорщикам. Итак, продолжаем вести комбинацию, поручик.
– Есть, ваше превосходительство. Разрешите идти?
– Иди.
Снетков откланялся.
Бенкендорф с довольным видом заходил по кабинету. Генерал ликовал.
"Ах, до чего же хорошие вести принес мой Снетков! Цены им нет! Итак, теперь очевидно, что Василий Боташев принадлежал к тайному обществу и был устранен ее членами. Буковская – непосредственный исполнитель. Она хотела лишить жизни и Голевского. А вот здесь у нее ничего не получилось. Лишь на время задержала вояж капитана в Сибирь. Михаила Боташева тоже убрала эта таинственная организация. Не составить ли записку государю императору? Пожалуй, пока не стоит. Чай, не следует пугать его величество раньше времени. Слишком свежи в его памяти воспоминания о декабрьском мятеже двадцать пятого года. Вот поймаю революционеров, тогда и доложу. За раскрытый заговор он мне простит. Ведь победитель получает все. И награды. И титулы. И почести. На то он и победитель. А проигравший пусть плачет".
Бенкендорф это знал. И он терпеливо будет ждать своего часа. Часа своей оглушительной виктории или сокрушительного поражения.
* * *
Бывает, что судьба жестоко смеется над человеком.
Даст она порой человеку клюнуть наживку, а тот – наивная душа, эдакий дуралей безмозглый, возьмет да и заглотнет ее целиком! А судьба-пересмешница раз его крючком за губу – и подсечет! Выкинет жертву на берег, а она хватает ртом воздух, ищет спасение, бьется об камни, вот-вот скоро смерть наступит, а судьба в это время раздумывает: отпустить ли ей добычу в воду, или пусть еще помучается? А может, пусть и умрет? Ай, нет, жалко ей станет добычу. Передумает судьба и отпустит дуралея. Пусть, дескать, живет пока. То великодушный жест, небесная милость. Но надолго ли? Бывает и ненадолго. И вот проходит годик, два, и вскоре опять фортуна горемычного ловит. Только ловит уже на другую наживку, более яркую и заманчивую. И опять мучает, и опять издевается над беднягой. Что и говорить, нравится фортуне изгаляться над людьми!
Эх, судьба, судьбинушка!
Привередливая ты какая! И что ты еще удумаешь сотворить с гвардейцем, кто знает?
…Голевский ворочался на неудобной кровати, а в голову все лезли разные мысли. О несчастливой судьбе, о неумолимой фатальности, о превратности и несправедливости жизни. Лезли, как вредные насекомые. Заполняли жужжащим роем весь мозг, кусали его, грызли, жалили и почти до основания его высасывали.
В каземате было промозгло и прохладно. Голевский укутался одеялом, пытаясь хоть немного согреться. Вдруг загрохотала, заскрипела железная дверь и тяжело отворилась. В проеме появилась коренастая фигура тюремщика, солдата Прокопа. С ним был еще один стражник.
– Изволите кушать, – буркнул Прокоп, поставил миску с едой и вышел.
Голевский с неохотой поднялся. Зевая, взял ложку. Ковырнул в тарелке… Кажется, каша. Перловая. Сваренная на воде. Без соли и сахара. И хотя капитан был голоден, осилил лишь половину.
Он стал нервно мерить шагами камеру. Тоска, злость, безысходность…
"Хоть волком вой, – загрустил гвардеец. – И сколько же мне здесь придется пробыть? Месяц, два? Год? А может, и всю жизнь? Ежели, не дай бог внезапно скончается сам Бенкендорф, пиши пропало – вовек мне, горемычному, не выбраться из каземата!"
Шесть лет назад он уже вкусил прелести тюремной жизни. Едва здоровье тогда не подорвал. А мог и сгинуть вовсе. Как бы здесь не стать трупом хладным и безмолвным. А это гвардейца никак не устраивало. Он решительно подошел к двери и постучал по окошечку.
"Где же тюремщик, черт возьми!"
Нет ответа. Голевский задолбил по двери сильнее. Его услышали. Окошечко открылось, и появилась простоватая физиономия стража. Солдат вопросительно посмотрел на арестанта и проворчал.
– Чего шумите, господин офицер? Чего изволите?
– Послушай, голубчик, пойди, расспроси коменданта, можно ли мне подать в камеру перо и бумагу? И книги какие-нибудь, журналы? Будь добр, молодец, узнай.
– Узнаю, отчего не узнать. Григорий, подмени меня, я к коменданту изволю!
Стражник ушел. Спустя минут двадцать он вернулся и доложил:
– Комендант сказал, что вам не положено книжки да всякие такие журналы читать. Вот так и сказал. Не положено, – а потом шепотом добавил. – Я бы принес, но за это могут и сквозь строй прогнать. Вы же знаете.
– Благодарю, любезный, что сходил и узнал. Как-нибудь выкрутимся, и не в таких переделках бывали.
– Жалко вас, ваше высокобродие, чай, не по доброй воле сюда попали. А могут и безвинно осудить и на каторгу послать.