- Пятьдесят тысяч за Кукейнос и столько же за Гернике. Еще по пятьдесят за земли. Всего - двести тысяч. Учитывая, сколько ты собрал с них даней за десять лет неправедного пользования и сколько еще соберешь, - получается совсем дешево. - Константин мило улыбнулся и предупредил: - В иное время ни за что бы не продал, но гривны позарез нужны, так что пользуйся случаем, святой отец.
От такой наглости у отца Альберта даже дыхание перехватило. Он еще немного поторговался, но, видя, что рязанец не намерен уступать, попытался зайти с другой стороны:
- Я мог бы взять все твои долги на себя. Тебе же нет разницы, кто будет платить, а мне было бы полегче с расчетами.
- У меня нет долгов, - лаконично ответил Константин. - Но мне предстоят большие расходы.
- Ты что-то собираешься купить? Назови, и я расплачусь нужными тебе товарами, - загорелся епископ, но его собеседник был неумолим:
- Только гривны.
- Ну, хорошо, - вздохнул отец Альберт. - Сделаем так. Ты в течение трех дней освобождаешь замки. Я пишу долговое обязательство, которое помимо меня подпишут десять самых знатных рыцарей. Они же станут и моими поручителями. Не позднее рождества Христова я обязуюсь доставить тебе эту сумму прямиком в Рязань или туда, куда ты скажешь. Так пойдет?
- К рождеству так к рождеству, - покладисто согласился Константин. - Как только ты привезешь гривны, так я сразу съеду.
- Нет, - упрямо мотнул головой епископ. - Тебе надлежит освободить захваченные замки через три дня, от силы - через неделю. Это самый больший срок, который я могу обождать. Иначе наша сделка не состоится.
- Ну нет так нет. Быть посему, - хлопнул по резным подлокотникам кресла Константин, легко поднимаясь со своего места.
С наслаждением наблюдая, как лицо епископа плывет в сдерживаемой с огромным трудом улыбке, князь со столь же милой, безмятежной, чуть ли не ангельской улыбкой пояснил:
- Не состоится так не состоится. Тогда и говорить не о чем.
Покосившись с некоторым сочувствием на отца Альберта, впавшего чуть ли не в полуобморочное состояние, Константин пожалел о том, что нет сейчас рядом с ним князя Вячко. Уж он бы оценил по достоинству эту гримасу, состоящую наполовину из тихого бешенства, наполовину из ярости и сверху густо посыпанную почти неприкрытой звериной ненавистью.
- Тебе нехорошо, отче? - выражая беспокойство, спросил он, продолжая наслаждаться торжеством победы, вкус которой он оценил только теперь, разглядывая отца Альберта.
- Нет-нет, благодарю тебя, князь. Беседа с тобой была для меня истинным наслаждением, - нашел в себе силы ответить епископ, но, не удержавшись, добавил: - Отныне я буду молить господа лишь о том, чтобы он удостоил меня еще одной столь же приятной беседы с рязанским князем и я смог бы по достоинству угостить его в своих скромных рижских покоях.
- Как знать. Может, и заеду погостить на денек-другой, - не переставая улыбаться, поддакнул Константин и сделал окончательный вывод относительно умственных способностей своего собеседника: "Не дурак, конечно, но и гением не назовешь", забыв, что недооценка врага бывает во сто крат хуже переоценки.
- До встречи, - позволил себе епископ многозначительное обещание, но, очевидно, чем-то выдал свои чувства, поскольку улыбка с лица русича мгновенно сошла.
"Ну и ладно, - подумал отец Альберт. - Так даже лучше. Пускай знает схизматик, - но тут же поправился: - Не-ет, он намного хуже. Он не схизматик и даже не язычник. Те хоть не ведают, что не хотят принимать, а этот… богоотступник".
- До встречи, - эхом откликнулся Константин, машинально повторив слова епископа и размышляя про себя, насколько круто пересолил он в разговоре с ним и как это может аукнуться в дальнейшем.
Однако почти сразу он отмахнулся от этой мысли, здраво рассудив, что как бы то ни было, а ничего уже не изменишь.
Через два дня было заключено перемирие до лета 1222 года. Полчища крестоносцев, повинуясь договору, неохотно двинулись восвояси, очищая земли Кукейноса - до Гернике они так и не дошли - от своего смрадного присутствия. Настроение у рыцарей было прескверным. Впервые за долгие годы пребывания в этих местах им нанесли тягчайшее оскорбление - не дали себя победить да еще и отняли увесистый кусок владений, составлявший чуть ли не половину всех земель вдоль Двины.
Если бы не упорство немецких купцов, терявших из-за войны свои доходы от несостоявшихся торговых сделок, то магистр ордена еще поспорил бы с епископом, но давление было ощутимым, и он скрепя сердце тоже поставил свою закорючку под договором, превратив его тем самым в трехсторонний.
Казалось бы, пути епископа Ливонии и рязанского князя разошлись всерьез и надолго. Обоим было некогда, оба лихорадочно трудились в совершенно разных местах - один в Прибалтике, а другой - на Руси. Отличие было лишь в том, что если Константин напрочь выбросил из головы отца Альберта - ему и впрямь было не до того, то епископ о рязанском князе не забывал ни на минуту, стремясь тщательно подготовить их следующую встречу, которую он считал неизбежной.
Вот только теперь она должна была состояться там, где будет угодно именно ему, смиренному слуге божьему, а не проклятому схизматику. Отец Альберт хорошо помнил, что есть время собирать камни и время разбрасывать их, время для посева и время для жатвы. И он терпеливо ждал своего времени - времени убивать. А когда наступит время любить, он не интересовался.
Две самых главных движущих силы толкают человека на великие деяния, кажущиеся со стороны невозможными: любовь и ненависть. Остальные - суть производные этих основных страстей. И если епископ Ливонии ехал на переговоры, не испытывая особо сильных чувств к рязанскому князю, то возвращался он с них, питая к русичу самую чистую и горячую ненависть, какая только могла вспыхнуть в его холодном сердце.
Отныне и навсегда он поклялся в душе сделать все возможное и даже невозможное, чтобы точно так же втоптать Константина в грязь, улыбаясь ему в это время столь же мило и радушно, как это делал рязанский князь почти на всем протяжении их бесплодной беседы и даже в момент прощания.
Едва прибыв в Ригу, он, позволив себе передохнуть только остаток вечера, уже на другой день незамедлительно вызвал к себе своего верного секретаря Генриха.
Каждый раз, заходя к епископу, молодой лэтт не уставал простодушно восхищаться скромностью и непритязательностью внутреннего убранства комнат отца Альберта. Пожалуй, пробст рижского собора Святой девы Марии Иоанн жил попышнее. Да что там пробст, когда даже иные горожане, как, например, судья Филипп, позволяли себе и ткани для обивки стен побогаче, и мебель покрасивее, всю в резных узорах, и кухонную утварь из серебра.
Епископ же жил, совершенно не задумываясь ни об уюте, а уж тем более о том, чтобы пустить кому-то пыль в глаза. Только одна всепоглощающая страсть владела этим низеньким лысоватым человеком, чем-то внешне похожим на апостола Павла, - власть.
Причем власть, никак не сочетаемая с ее внешними пышными атрибутами. К чему они? Ко всей этой блестящей мишуре он относился равнодушно и даже пренебрежительно. Конечно, если бы ему предложили сан архиепископа, то он не отказался бы. Более того, он и сам жаждал им стать, но для чего? Да лишь для того, чтобы ему не могли помешать в святом деле обращения столь многих народов к свету истинной веры.
Заветная его мечта, которую он никогда не открывал ни одному человеку, тоже никаким боком не касалась ни богатств, ни почестей. Отцу Альберту очень хотелось, чтобы после смерти его канонизировали, то есть сделали бы святым. Стать мучеником он бы тоже решился, хотя и не так охотно. Что ни говори, а ранг святого будет намного выше.
Именно поэтому он не просто согласился поехать в дикую Ливонию, но даже сам вызвался туда отправиться. Когда архиепископ Бременский еще только думал и гадал, кого именно отрядить в те далекие пустынные края, у его каноника Альберта уж был готов ответ: "Меня!"
Епископ хорошо знал, как щедро платит церковь тем, кто расширяет ее территорию и увеличивает паству. Причем неважно, какая именно церковь. Цена и у католиков, и у православных одинакова. Если ты бросил на алтарь целую страну, так тут и вовсе можно стать равноапостольным, невзирая на руки, обагренные кровью. Именно так произошло с императором Константином в Византии и с великим князем Владимиром на Руси.
Разумеется, платила церковь не одинаково, многое зависело от щедрости самого дара. Число славян было намного больше, чем тех же норвежцев, у которых и земель и людей не ахти, а посему рассчитался римский престол с королем Норвегии Олафом II поскромнее, назначив его не равноапостольным, а всего-навсего святым.
Впрочем, короли есть короли. Им даже не обязательно обращать свою страну в христианство, чтобы получить такой титул. Достаточно лишь соблюдать предписания церкви и всячески ей покровительствовать, даже если это идет вразрез с интересами собственного народа, чтобы получить звание святого. Или правильнее сказать - титул? Впрочем, один черт.
Зато, если ты простой человек, то тут предстоит немало потрудиться на почве миссионерства, причем опять-таки желательно еще и быть в высоком духовном звании, не ниже епископа. С последним у отца Альберта все было в полном порядке - нужный минимум он имел. А вот с обращением туземцев-язычников в христианство дело обстояло значительно хуже.
Основная проблема заключалась в том, что здешние народцы - те же лэтты, ливы, селы, семигаллы или закосневшие в своем невежестве эсты, куроны и эзельцы - упорно цеплялись за своих старых богов.
Если бы не буйный, своенравный и жестокий нрав рыцарей, то положение дел как-то можно было бы исправить. Однако те своими зверствами и неразумным стремлением выжать из новых подданных все разом вызывали одно восстание за другим.
Сколько раз он повторял упрямцам, что овца дает шерсть ежегодно, но мясо - только однажды. Если подсчитать стоимость того и другого, то сразу станет ясно, что гораздо выгоднее стричь, нежели резать. Однако втолковать такие простые и, казалось бы, совершенно очевидные истины ему так и не удалось.
Да и кому там втолковывать? Почти все рыцари, прибывшие в Ливонию за отпущением грехов, отличались буйством, неповиновением и своеволием.
Время от времени отец Альберт брал в руки записи Генриха, которые молодой лэтт продолжал делать, и, читая их, недовольно морщился от кратких характеристик, даваемых его рыцарям. Морщился, но ни разу не делал замечания по этому поводу. Да и что тут скажешь, если Генрих был еще деликатен, называя одного лихоимцем, другого - неправедным судьей, третьего - бесчестным нарушителем договора, четвертого - предателем.
Впрочем, что уж там говорить про рыцарей, когда даже лица духовного звания, вроде Бернарда из Липпэ, ставшего епископом у семигаллов, в молодости был в той же Германии "виновником многих битв, пожаров и грабежей". И с этими людьми, предпочитающими резать, а не стричь своих овец, ему предстояло трудиться, потому что других просто не было.
Да тут еще такие помощники, что никаких врагов с ними не надо. И винить в этом некого. Тех же меченосцев, которые сейчас грызутся с ним из-за дележа земель, сам же отец Альберт и породил. И не только их одних.
Это ведь он, рижский епископ, со слезами на глазах просил короля Дании Вальдемара оказать помощь молодой ливонской церкви, подвергаемой сильнейшим гонениям со стороны язычников-эстов и русских схизматиков. А что получил в результате? Да, сейчас уже две трети Эстляндии покорены, но для кого? Для короля Вальдемара.
Более того. Датчане ухитрились испохабить даже самое святое - обряд крещения. Ну как можно додуматься до того, чтобы передавать в деревни святую воду, чтобы каждый из поселян побрызгал ею себя и своих домочадцев? И датские священники всерьез называют это кощунственное действо святым таинством крещения?! Да лучше бы они вовсе не крестили людей, чем так издеваться над обрядом.
Ну разве можно с такими, как они, договариваться о каких-либо совместных действиях против тех же русичей! О чем вообще можно говорить с Вальдемаром, если все дело крещения под угрозой, а "помощь" датского короля заключается только в том, что он в этом году не выпустил из Любека и Гамбурга ни одного корабля с пилигримами? Да что там пилигримы, когда он вот уже с полгода удерживает его родного брата, отца Германа, рукоположенного Альбертом в сан епископа Эстляндии, не давая ему выехать из Германии.
Отец Альберт в своем раздражении дошел бы и до того, чтобы предложить рязанскому князю напасть на людей Вальдемара, которых он оставил у эстов, и разнести по камешкам град Ревель, поставленный датским королем на морском берегу, если бы не понимал одной простой истины: русичи стали намного опаснее датчан. Те далеко, плыть и плыть, так что много людей они на кораблях не доставят, а вот Полоцк да Смоленск под боком. Особенно Полоцк, откуда Константин уже не просто грозит его землям, а начинает их захватывать.
Так легко ни Гольм, ни Венден, ни прочие замки ему уже не взять, но одно то, что теперь большая часть русских владений сосредоточилась в одних руках, уже страшило дальновидного епископа.
Он зябко передернул плечами и пересел поближе к ярко пылающему камину, широко раскрывшему свою прожорливую пасть в ожидании новой порции дров.
"Да-а-а, - подумал он. - А эти схизматики не так уж неправы, что предпочитают обходиться печками".
Отец Альберт пару раз наведывался не только в Полоцк, но и в Киев и знал различие между тем и другим. Да и в доме, выстроенном из дерева, значительно теплее, чем в каменных покоях.
Умница Генрих застыл за столом в ожидании того, что епископ вот-вот начнет диктовать ему свои письма, но епископ не торопился. Он справедливо считал, что мысль нельзя подстегивать. Когда женщина рожает до срока, ничего хорошего ждать не приходится. Так и здесь. Нельзя обрывать яблоки, если они еще не созрели.
Пока ясно было одно: необходимо бить во все колокола, призывая на помощь христианских рыцарей, особенно братьев из воинствующих монашеских орденов.
"Святых мест, включая Иерусалим, уже не вернуть, - цинично подумал Альберт. - Так что пора обернуть их взоры сюда. Конечно, за помощь придется платить, но уж как-нибудь поладим. Во всяком случае эти - свои, а рязанский князь - чужой. И лучше иметь дело с кем угодно, нежели с ним".
Ergo, получалось, что помимо святого престола необходимо было написать магистрам всех рыцарских орденов, но в первую очередь во Францию, адресовав просьбу о помощи великому магистру тамплиеров, а также братьям немецкого дома, тем более что с магистром ордена Германом фон Зальца он знаком лично.
- Пиши, Генрих, - наконец прервал он свое раздумье и начал медленно диктовать текст письма.
Слова, искренние и проникновенные, наконец-то нашлись. Отец Альберт не забыл даже о таких мелочах, как цвета одежд, диктуя письмо для тамплиеров:
- Наш орден Братства воинства Христова настолько близок к вашему, что даже имеет сходные цвета в одеянии - как у плаща, так и у креста. Одно это говорит о нашей неразрывной духовной близости, более тесной, нежели у родных братьев. И кто же должен прийти на помощь рыцарю в тяжкий час испытаний, как не его же брат-рыцарь?
Отписывая Герману фон Зальца, епископ Ливонии попытался надавить на иные чувства:
- Оказавшись в окружении мерзких язычников, схизматиков и богоотступников, к кому же нам и взывать о помощи, как не к своим же братьям по крови, единственным, чей родной язык является и нашим родным языком!
Он хотел было добавить еще что-то, но затем устало махнул рукой, решив, что написано достаточно.
- А теперь, Генрих, мы с тобой немного порассуждаем, - обратился отец Альберт к своему секретарю.