- Вон ты каковский… - протянула задумчиво ведьмачка, глядя на лежащего князя прищуренными глазами, и хотела добавить еще что-то, но тут отчетливо послышались приближающиеся шаги. Кто-то направлялся прямо к ним.
Доброгнева насторожилась, вырвала из земли княжеский меч и достаточно умело изготовилась к обороне.
"Если разбойники вернулись - хана обоим, - подумал Константин. - Мне и руки не поднять, а меч не лук, не для женских рук. Вмиг девчонку зашибут".
Но страха почему-то не было. И вдруг из-за поворота выплыла знакомая фигура стременного.
- Епифан, - шепнул Костя, радостно улыбаясь, и в тот самый миг бородач тоже заметил его, чуть не подскочив на месте.
- Князь! Нашелся! - заорал он во всю глотку. - Э-ге-ге!
Но тут же его лицо как-то нервно исказилось. Он злобно оскалился, а рука его медленно поползла к колчану со стрелами, который висел за спиной. Другая уже сжимала лук.
- Вот оно что. Как чуял, что здесь нечисто, - процедил он сквозь зубы, зло взирая на стоящую с другой стороны от раненого князя маленькую ведьмачку с мечом в руке.
- Стой, не стреляй! - завопил Константин что есть мочи.
На самом деле голос прозвучал легким шелестом, и Епифан, как он потом сказал, лишь по губам князя уловил, что тот что-то говорит.
- Стой, - повторил Константин. - Она мне жизнь спасла. Не смей… - И он протянул руку, крепко ухватив девчонку за щиколотку - выше дотянуться сил не было.
Ему хотелось еще что-то добавить для ясности, но последние усилия ушли как раз на то, чтобы уцепиться за ее ногу, и Костя обессиленно откинулся назад, вновь потеряв сознание, причем на этот раз надолго.
Глава 7
Семья и Купидон
Плечи твои… Не на них ли держится
Весь этот свод, изукрашенный фресками?
Не Богоматерь, не Самодержица,
Не Баба степная с чертами резкими…
Не нахожу для тебя сравнения.
Сладко притронуться, как к святыне…Андрей Белянин
- Хорошо-то как дышится, - поделился Константин с Епифаном как-то раз теплым майским деньком.
Сидя в телеге, он с наслаждением вдыхал медвяный дух ароматных трав, слушал беззаботное гудение огромного скопища пчел, по-хозяйски оккупировавших благодатный луг.
Одним своим концом он выходил аккурат к Оке, противоположным - к темному бору, а боками упирался в небольшое селище с одной стороны и стольный Ожск - с другой. Впрочем, отсюда града было почти не видно.
Солнце уже начинало клониться к закату, и пора было возвращаться, но Константин все медлил с отъездом - уж очень хорошо ему тут было.
Такое состояние полного блаженства он испытывал в последний раз очень давно, еще в детстве. Потом в стремительном житейском водовороте было все как-то не до того, некогда остановиться, посмотреть по сторонам, взглянуть на небо…
А ведь счастье человека очень коротко. Оно подобно тоненькому лучику солнца, который в ненастную погоду неожиданно пробивает себе дорожку с неба, или мимолетной искренней улыбке на лице случайного прохожего - а еще лучше прохожей, - адресованной именно тебе…
И так хочется его притормозить, пусть и ненадолго удержав возле себя. Лишь с годами все яснее и отчетливее начинаешь понимать, что невозможно ни растянуть крохотные минуты чистой, светлой и не омраченной ничем радости, ни остановить их.
Что подарено тебе судьбою, то и твое.
Константин еще не постиг этой печальной мудрости, но уже постепенно приближался к ней, а потому, оттягивая момент отъезда, стремился впитать в себя всю идиллическую картинку, которая его окружала.
- А еще хорошо, когда и ты любишь, и тебя любят, - бормотал он, блаженствуя.
Епифан уже пятый раз после того, как князь немного оклемался от раны, вывозил его сюда на обычной телеге, дно которой для мягкости щедро устилалось звериными шкурами.
Делал стременной такие вылазки на природу по велению маленькой ведьмачки, не покидавшей князя ни на секунду все то время, пока он валялся без сознания, то есть около четырех недель.
Сам Константин уже ничего не помнил из дальнейших событий.
Лишь когда он окончательно пришел в себя, по обрывкам очень скупых рассказов Доброгневы, а также более подробным сведениям Епифана ему удалось составить относительно точную картину того, что тогда происходило.
Князья не на шутку перепугались, увидев, в каком тяжелом состоянии находится любимый брат Глеба. Особенно они боялись того, что в случае смерти Константина у князя Глеба появится великолепный повод для изгнания их всех за пределы Рязанской земли.
Тут уж ведьмачка постаралась, изобразив всех в лицах.
Первым колеблющегося в нерешительности Ингваря - допустить ли девку до лечения раненого. Он даже после того, как она принялась за дело, продолжал сомневаться, правильно ли поступил. Вторым показала Юрия, все время крестившего то себя, то Константина. Затем пришел черед Олега, постоянно кривившегося то ли в презрительной ухмылке, то ли в гримасе иронии и злорадства. Про остальных она особо не говорила, один лишь раз кратко обмолвившись: "Болтуны".
А вот как после недолгого совещания князья порешили бедную девчонку тут же в лесу поставить на мечи, а затем - полагаясь на слова бредившего Константина - считать неповинной в тяжелой ране князя, непричастной к разбойничьим делам и отпустить на все четыре стороны, это уже довелось услышать от Епифана.
Стременной был лаконичен, но рассказал все последовательно.
Именно от него узнал Костя, что бедовая девка, которую поначалу не пустили к князю, не сдалась и не смирилась, упросив Епифана съездить с нею за ее травами да кореньями в избушку, а затем в доме у какого-то смерда изготовила к ночи дурно пахнущее варево и уболтала стременного поить им князя.
Того в это время можно было смело причислить к умирающим, но после тайного проноса Епифаном варева, которым тот терпеливо поил болезного, состояние Константина, ухудшившееся к ночи до катастрофического - оба вызванных к нему лекаря только беспомощно разводили руками, - к утру чуть улучшилось.
Однако затем, когда варево в горшке закончилось, оно вновь упало до критического. И тут уж Епифан не выдержал, бухнулся в ноги к Ингварю и рассказал все как есть.
Когда Доброгнева вошла к полудню в опочивальню к Константину, тот, по словам стременного, вновь умирал. Ногти на руках, а также губы и веки уже обдало предсмертной синевой. Дыхание почти не прослушивалось.
И так длилось почти неделю, на протяжении которой маленькая ведьмачка не покидала князя ни на минуту.
Еще неделю, за которую его здоровье улучшилось, но сознание возвращалось лишь урывками, она безотлучно проторчала у его постели уже в Ожске, куда его со всевозможным бережением перевезли на санях из Переяславля Рязанского.
Поначалу делать этого не хотели, особенно Ингварь, который желал, чтобы Константин до полного выздоровления оставался у него.
Но на этом настаивал, причем весьма категорично, не только князь Глеб, узнавший о случившемся, но и… сам Константин, в бреду еле слышно повторявший только одно: "Хочу домой, хочу в Ожск".
Ведьмачка, первой услышавшая его просьбу, поначалу не придала ей значения, но затем, подивившись такой бессознательной настойчивости, передала ее стременному, попутно изрядно переврав название города.
- Ну я-то вмиг скумекал, княже, - пробасил Епифан, ухмыляясь, что девушка хоть в этой пустяковине, но дала маху, - что ты про Ожск рек. А она заладила едино: "В Ряжск его, в Ряжск отвезти надо". А то ей невдомек, глупой, что и града такого николи не было на Рязанской земле. Волок разве что Рясский, так там ныне никто не живет, да еще поле Рясское, тоже пустынное. К тому ж и земли эти не твои вовсе, а пронского князя, родного твоего братца Изяслава, так что с чего бы тебя вдруг туда потащило?
Константин в ответ на это лишь слабо улыбнулся.
Он-то знал, что права была Доброгнева и что именно в город золотого безоблачного детства рвалась его душа.
А ведьмачка по-прежнему если и отлучалась от его ложа, то лишь для того, чтобы освежить запас трав для приготовления больному многочисленных настоев, отваров и прочих горьких гадостей, которые приходилось заглатывать в неимоверных количествах.
Поначалу, как ему рассказал все тот же Епифан, у нее возникли определенные трения уже в Ожске с лекарем княжеской семьи, ученым арабом откуда-то из Центральной Азии, который успел побывать и в Китае, и в Багдаде, а потом угодить в плен к диким половцам.
Оттуда он и попал в Рязань, когда один из половецких ханов, тесть Константина, в числе свадебных подарков удостоил своего зятя этим мудрецом и лекарем.
От скуки тот был немножко алхимиком, немного кузнецом, немного летописцем, даже вел что-то типа дневника, и немного изобретателем.
Араб сперва неодобрительно отнесся к этим незнакомым для него отварам и уверовал в лекарский талант Доброгневы лишь спустя неделю, после заметного улучшения здоровья Константина, видимого даже по внешним признакам.
Несколько оправдывало его подозрительность то обстоятельство, что находился он на Руси всего с год и особой практики не имел, в основном занимаясь лечением по большей части надуманных хворей жены Константина и его сына - Евстафия.
Последнему все хвори тоже изобретала дражайшая княгиня, которую, честно признаться, Константин невзлюбил после первых же дней пребывания в сознании. Визгливая, вечно кричащая на домашнюю челядь, она и внешний вид имела весьма и весьма непривлекательный.
Лицо - вообще статья особая. Им она если и отличалась от какой-нибудь молодой бомжихи из современной Рязани, то так незначительно, что глаз, не вооруженный микроскопом, этих отличий бы и не разглядел. Глазки маленькие, злющие, щеки пышут нездоровым багровым румянцем вечной злости или зависти, нос как картофелина, притом раздавленная перед тем, как ее прилепили к лицу, рот тонкий, безгубый, лоб низкий, покатый, сама скуластая и смуглая.
Фигурой она тоже была далека от Венеры Милосской. Костя обожал статных, можно даже сказать, полных женщин, но только с одним условием - они должны быть гармоничны, а полнота их должна идти от силы тела, дышать могучим здоровьем. Именно тогда она радует глаз.
У княгини же и в этом было далеко не все ладно.
Худые ручки, да и ноги не полнее, к тому же короткие и кривые. Живот же явственно заметный, невзирая на широкие одежды, и какой-то вислый, как у издыхающей кобылы. Шея, в отличие от рук и ног, наоборот, непомерно толста и вкупе с узкими плечами представляла собою на редкость отвратное зрелище: голова, шея и сразу, без перехода, грудь. Впрочем, правильнее будет сказать грудная клетка при слабом намеке на что-то еще.
Словом, куда на нее ни глянь - плакать хочется. Имя ее, по мнению Константина, также полностью соответствовало внешности, поскольку величали ее Феклой, с непременной добавкой слова "княгиня".
Именно поэтому, успев оценить свою женушку по достоинству в первые же три дня после прихода в сознание, Константин поставил себе задачу в ближайшую неделю, максимум две, выяснить окольными путями, как там у князей с исполнением супружеского долга, особенно с регулярностью и периодичностью этого дела.
Судя по любвеобильности его предшественника, княгиня не очень-то пользовалась популярностью на супружеском ложе, но Косте хотелось бы свести и эту обязательную программу до самого что ни на есть минимума.
Что же касается сына, то, когда Костя в первый раз открыл глаза, не прошло и получаса, как Евстафий появился у его постели. Эдакий худенький мальчуган лет девяти или десяти от роду.
Весьма приятное личико - слава богу, ничего от матери - украшали большие васильковые глаза, опушенные неприлично для мальчика длинными и густыми ресницами.
Мальчуган робко глядел на отца, ничего не говоря, потом шмыгнул носом и боязливо шепнул:
- Яко ты ныне, батюшка?
Хорошо, что Епифан поспешил заранее предупредить о трущемся близ двери в опочивальню сынишке, и Костя, разрешив его позвать, уже имел представление о том, кто перед ним стоит.
Окинув свое дитятко придирчивым взглядом, он сделал вывод, что его предшественник постарался на славу, за что ему низкий поклон, и, улыбнувшись в ответ, постарался подмигнуть.
Судя по сыновней реакции, это ему хорошо удалось. Глазенки у мальчугана сразу засияли, и он, заулыбавшись, обратился к Константину намного смелее, похваставшись:
- Я уже, пока ты в отлучке был, успел всех мальцов побороть.
Костя многозначительно покивал, мимикой давая понять, как он рад сыновним достижениям. Евстафий тут же заулыбался во всю ширь щербатого рта, и хлопца прорвало.
Рассказ о его многочисленных успехах Константин выслушивал где-то с полчаса, не меньше, а в конце своего монолога мальчик, замявшись, ошарашил его последней фразой, сказанной с глубоким сожалением и тяжким вздохом:
- А вот мед пить, как ты умеешь, батюшка, у меня не получается. Токмо муторно становится, и все.
Константин в это время как раз приложился к небольшому серебряному кубку с одной из немногих настоек Доброгневы, которая была действительно неплоха на вкус и хорошо утоляла жажду.
Надо ли говорить, что при последних словах своего юного отпрыска он незамедлительно ею поперхнулся, не иначе как в знак глубокого сочувствия столь серьезной проблеме, возникшей перед парнем.
Откашлявшись и отдышавшись, Константин поинтересовался:
- А давно ли ты, сынок, к хмельному научился прикладываться?
- Да нет, - замялся тот. - Всего-то разика два и пробовал. Но я еще попытаюсь, может, не так плохо будет, - горячо заверил он отца.
- А зачем ты хочешь это сделать?
- Ну как же, батюшка, - наивно захлопал тот ресницами. - Сам говорил, что, мол, токмо лишь обучишься меды пить, так я тебя с собой на охоту возьму, на медведя.
- Это была шутка, - строго и наставительно сказал Костя.
- Насчет охоты? - расстроился отрок.
- Нет, на охоту я тебя возьму, а вот насчет всяких браг, медов и вообще всего хмельного - шутка и, честно говоря, - он смущенно кашлянул, - не совсем умная, как мне сейчас кажется. Лучше учебой займись, орел.
- Княжье дело - пировать, охотиться да смердов в руках крепко держать, да еще дружиной в походе начальствовать, - возразил сопливый орел. - А грамоте пущай попы обучаются, а то молитвы честь не смогут в церквах.
- Это кто ж тебе такое внушил? - хмуро осведомился папаша.
- Так ты сам. - Невинные васильковые глаза отрока смотрели на отца с щенячьей преданностью и детским обожанием.
Хорошо, что Константин в это время ничего не пил, а то бы опять поперхнулся. Деваться было некуда, и ему пришлось удариться в самокритику:
- Понимаешь, сынок, я свои взгляды на это дело на днях пересмотрел и решил, что грамота тебе, будущему князю, очень нужна.
- Стало быть, ты передумал? - уточнил серьезно Евстафий.
- Ну можно сказать и так, - согласился Костя. - Но правильнее будет сказать, что послушал мудрых людей, князей - братьев своих, лекаря того же, еще кое-кого, и счел нужным изменить свое мнение.
- Оно и видать, что мудрых людей слушал, - утвердительно кивнул Евстафий. - Вон как речь держишь. Я таковской от тебя отродясь не слыхивал. - И, слегка ошарашенный, удалился, предварительно испросив разрешения поутру вновь заглянуть к князю-батюшке.
Словом, с молодым поколением новоявленный папа наладил неплохой контакт уже в первую же встречу.
А вот со своей дражайшей половиной у него что-то не получалось.
С первых же дней пребывания в родных княжеских пенатах, то бишь городишке Ожске - Костя, кстати, о таком, хотя и был родом с Рязанщины, слыхом не слыхивал, - ее вопль, доносящийся со двора, стал для него привычным аккомпанементом, типа крика многочисленных петухов, хотя значительно тоньше, пронзительнее и… противнее.
Уже во время своего первого выхода из княжеского терема он прямо с крыльца высоких сеней увидел, как дюжий молодец во дворе лупцует кнутом какую-то девку. Несчастная была привязана за руки и за ноги к козлам и молча терпела жестокие побои.
Окликнув молодца, Костя первым делом остановил порку и поинтересовался, за что так охаживают несчастную. Мордатый парень тут же охотно пояснил, что на порку Купавы есть повеление княгини.
От такого ответа первоначальная инстинктивная неприязнь к Фекле у Кости тут же стала потихоньку перерастать в ненависть. К тому же его дражайшая супруга, вовсе не желая уступать, тут же взлетела к князю наверх по ступенькам и с ходу приступила к обвинениям в адрес несчастной.
"А ведь только вчера жаловалась, что от рыданий по мне у нее ажно одышка пошла, да такая сильная, что иноземный лекарь изготовил ей какое-то средство, и теперь она без него не в силах даже подняться на две-три ступеньки", - тут же вспомнил Константин.
Он некоторое время брезгливо разглядывал свою ненаглядную. Вслушавшись же в суть того, что она говорила, он чуть не выругался от негодования.
Холопка сия, дескать, не посторонилась, когда княгиня шествовала мимо, нагло повернувшись к ней задней частью тела, и делала вид, что моет полы, хотя на самом деле только размазывала грязь.
Когда же Фекла слегка толкнула Купаву, причем совсем легонько, та и вовсе повалилась на пол, сделав это явно нарочно. Мало этого, так она во время своего падения, так сказать, попутно, ухитрилась перевернуть цельную шайку грязной воды прямо под ноги княгине.
В результате этой подлости нарядные сафьяновые сапоги оказались испачканными.
- Я ей, казюле подколодной, повелела грязь оную языком своим поганым слизать, так она, мерзавка, холопка подлая, в отказ пошла! Да и на козлах, нет чтоб прощения просить за дерзость свою, так она молчит, проклятущая, хоть Антип ей уже с десяток плетей ввалил.
- А ты всего-то сколько же ей намерила? - кротко поинтересовался Костя, сделав пару глубоких вдохов-выдохов, чтобы не сорваться здесь, при людях.
- Ну еще десятка два-три, чтоб ума поприбавилось. А молчать будет, так и поболее всыплю.
Она гордо подбоченилась, и Косте, в жизни не тронувшему ни разу ни одну женщину, внезапно так захотелось двинуть по этой самодовольной роже чем-нибудь тяжелым, что зачесались не только руки, но и раненая нога.
Но он вновь удержался, подозвал мордастого Антипа поближе, чтоб не кричать во весь голос, и приказал немедленно отвязать несчастную, рубаха на которой в некоторых местах была уже разодрана ударами кнута и на теле явственно виднелись красные полосы-рубцы.
Впредь же указал никого не сечь - кто бы ему ни повелел, - пока не услышит на это повеления от него, князя, лично.