Видя, что князь не только не гневается, но даже и сокрушается по поводу сделанного, Епифан продолжил уже посмелее:
- Вестимо, кому такие слова по сердцу придутся. К тому же он еще батюшке твоему служил - Володимеру Глебовичу. А тот, пред кончиной своей, когда ты еще грудень был, Ратьше заповедал наказ свой посмертный - оберечь и защитить, коль вороги какие на княжье дитя ковы строить учнут.
- Ну и что же, исполнил сей наказ Ратьша?
- А как же. Нешто ты и того не помнишь, как он тебя мальцом в седло усаживал, как мечом рубить учил? - озадаченно уставился на князя Епифан.
- Говорю ж тебе, почти ничего не помню, - раздраженно ответил Константин, но, подумав, поправился: - Самую малость, да и то смутно. Как на коня сажали - да, а вот кто? Руки помню… - Он поднапрягся, как бы еще сбрехать половчее, и нашелся: - Крепкие такие, надежные.
- Верно, - обрадованно закивал Епифан. - Вишь, не все у тебя отшибло. А что забылось малость, - тут ему сразу вспомнились пьяные княжьи разгулы с угодливыми боярами, после которых у Константина как-то сразу резко убывало и количество деревень, и лугов, и лесов, и бортей в них, - так это, может, и лучше? - И он неуверенно уставился на князя.
- Как знать, - буркнул тот неопределенно, но в гнев не впал, а, напротив, поторопил стременного: - Далее-то что?
- Известно что, - пожал плечами Епифан. - Удалился тот после речей твоих в деревеньку свою и более не показывается. Наказ твой блюдет, стало быть. И даже от всех твоих даров отказался.
- Вели послать за ним, - негромко, но твердо произнес Константин.
- Неужто опалу снимаешь? - не веря своим ушам, ошарашенно переспросил Епифан и тут же усомнился: - А ежели не восхочет? Больно велика обида у него, княже. Ты ить, егда гнал его, таких словес ему наговорил, что… там не на одну - на три обидки хватит, да ишшо и останется.
- Нынче же гонца отряди, - подтвердил свое решение князь и добавил: - А насчет того, что не захочет… Ну-ка, вели позвать… как его, ну кто всеми моими запасами ведает. Совсем голова худая стала.
- Зворыка, княже, Зворыка.
- Во-во, давай его сюда.
Оставшись один, Константин почесал задумчиво в затылке, поглядел на пустой стол и после некоторого раздумья пришел к выводу, что бояр на пир звать рано. Поначалу надо выяснить у Епифана все и про остальных, кто да что, да и запомнить их имена тоже не помешает.
Размышления прервал вернувшийся стременной. Из-за его могучего плеча робко выглядывал неказистый, щуплый мужичонка. Опасливо посматривая на князя, он наконец насмелился, вышел из-за спины стременного и отвесил Константину низкий поклон.
- Звал, княже? - звонким тенором спросил он.
Голос его, задорный и чистый, резко контрастировал с унылым выражением лица с длинным носом, свисающим чуть ли не до верхней губы.
- Ныне гонца к боярину Ратьше отряжаем, - поставил его в известность Константин. - Велю из наших… скотниц, - с трудом вспомнил он нужное слово и уже более уверенно продолжил: - Какую-нибудь вещицу дорогую в дар послать.
Тот возмущенно всплеснул руками:
- Да какую же вещицу, княже?! Окромя десятка гривен, в скотнице уж давно шаром покати. То одно, то другое. Нешто запамятовал, княже, яко я еще в просинец молил тебя не сорить гривнами пред боярами? Да еще княгиня-матушка порастрясла остатнее на днях, в Ольгов сбираючись.
- Что, совсем ничего нет? - не поверил Константин. - Да что же я за князь такой, коль у меня за душой ни гроша нет?
- Грошей у нас отродясь не было, княже, - поправил его Зворыка, - потому как купцы иноземные в град к нам не захаживали с лета прошлого. А гривны имеются, да только с десяток-другой, не более.
- А точнее? - нахмурился Константин.
- Два десятка и еще две, - наморщив лоб и шмыгнув своим длинным носом, огорченно ответил Зворыка.
Чувствовалось, что этот вопрос о деньгах ему и самому неприятен. Болея всей душой за княжье добро, он невольно ощущал и свою вину за то, что скотница ныне была практически пуста.
- И в чьи ж загребущие лапы остальное ушло? - ехидно поинтересовался Константин.
- Известно в чьи - бояр твоих, - уже совсем осмелев, отвечал Зворыка, видя, что разговор идет пока не на повышенных тонах и в крик, после которого князь обычно начинал заниматься рукоприкладством или, в лучшем случае, больно тягать несчастного дворского за и без того длинный нос, выдавливая кровавую юшку, его повелитель еще не ударился. Сказать же все, что накипело на сердце, очень хотелось, и Зворыка, не выдержав, сорвался: - У них в скотницах злата-серебра вдесятеро против твоего будет, хошь и на бедность бесперечь жалятся. У одного Житобуда лари, поди, не закрываются вовсе, а ты их все жалуешь да жалуешь милостью своей. У тебя и в медовушах не боле десятка бочонков с медом осталось. Что уж там про пенязи речь вести, когда житницы и те почти пусты, а уж про иные бретяницы и вовсе молчу… - Он сокрушенно махнул рукой.
- Да, худо дело, - вздохнул Константин и жестко осведомился у Зворыки: - А сколько к твоим лапам прилипло, пока до боярских ларей добро доносил?
Тот возмущенно всхлипнул, издав какой-то горловой звук и не в силах вымолвить ни слова, и вдруг глаза его наполнились слезами.
Наконец он выдавил дрожащим от обиды голосом:
- Я от ваших милостей и куны не имел, сколь служу. Один домишко, да и в том, окромя горшков у печи, взять нечего. Да еще коровенка с лошаденкой, вот и все богатства. А коли веры мне нету, княже, так я ноне же, кому велишь, ключи все вручу и передам остатнее честь по чести, како в списках занесено.
Говорил он это от души, ибо князь, сам того не ведая, хоть и не по злобе, а всего лишь по недомыслию, больно ударил в самое уязвимое место, сберегаемое Зворыкой в чистоте, - по его честному имени.
Константин вопрошающе покосился на Епифана, взглядом спрашивая своего стременного, так ли это. Тот понял и сразу же, без колебаний, утвердительно кивнул.
Получалось нехорошо. Хозяйственник, который не ворует, редкость на Руси. Пусть и не столь большая, как в двадцатом веке, но и в тринадцатом такие, наверное, не часто встречаются, а он его обидел.
Пришлось немедленно дать задний ход.
- Эва как разошелся, - увещевающе произнес Константин. - Прямо и слова ему поперек не вставь. А то тебе невдомек, что шутя я все это сказал. Разве ж я не ведаю, что ты столь верно княжье добро стережешь, что о тебе скоро былины слагать будут. - И перевел разговор с щекотливой темы на более нейтральную: - А что за списки такие?
- Да вот. - Зворыка протянул аккуратный пергаментный свиток князю. - Порою и самому дивно, как много было добра и как быстро оно исчезает из бретяниц твоих. Слава тебе господи, что грамоте разумею, вот и повадился вписывать, сколь кому роздано да выдано.
- Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался Константин, принимая из рук дворского скрученный лист и развертывая его.
Однако прочитать не получалось, поскольку многие устаревшие буквы из средневекового старославянского алфавита вышли из употребления еще за три сотни лет до рождения Кости.
Написанные к тому же от руки мелким бисерным почерком, они и вовсе были непонятны глазу человека из двадцатого века, даже если он и был учителем истории.
Цифр в привычном для Константина понимании этого слова тоже не имелось.
Ни единой.
Некоторое время Орешкин обалдело таращился в свиток, пытаясь разыскать хоть одну, и лишь чуть погодя до него дошло, что роль чисел тут выполняют обычные буквы, только с волнистой линией сверху.
Еще пару минут он добросовестно пытался уяснить для себя хоть что-то, но потом оставил это бесполезное занятие и вернул список Зворыке.
- Понаписывал ты как курица лапой. Чти-ка сам.
Тот охотно согласился с князем:
- Это верно. Письмом я коряво владею. А писано тут все, чем ты бояр одаривал. Вот помечено. - И, звонко прокашлявшись, торжественно произнес: - Выдано по повелению княжьему боярину Кунею десять гривен, тако же и боярину Онуфрию и боярину Мосяге в един день тож по десятку гривен. А вон ранее, княже, по твоему повелению, тоже помечено, боярину Завиду, пятнадцать гривен. А после них Житобуд тебе в ноги пал и молвил так… - Зворыка поднял голову, отчего его небольшая остроконечная бороденка воинственно задралась, и процитировал по памяти: - "Всех слуг ты верных наделил, - не поскупился. Будь же и ко мне милостив, княже. Дай хоть что-нибудь от щедрот своих великих, а я за тебя буду вечно богу молить, ибо землица моя скудна, а смерды в праздности ходят, и оттого я в великой бедности и нищете пребываю". А ты ему, княже, тут же немедля борти в Заячьем лесу отдал. А с них, - он сокрушенно вздохнул, - каждый год немалые куны в скотницу твою клались.
- Немалые, это сколько? - уточнил Константин.
- По пятку гривен, не менее, - хмуро отвечал дворский. - Оно и не столь богато, но за десяток лет полста гривен. Да и прочим ты горазд одаривать, а отсюда и оскудение великое в казне твоей. Нынче приехал он за грамоткой на те борти. Может, не будешь давать, а?
- Да-а, что-то я чересчур разошелся, - задумчиво протянул Константин. - Ну ладно, с бортями потом решим. Теперь давай про Ратьшу подумаем.
- А что Ратьша? - в недоумении пожал плечами Зворыка. - Он уж, почитай, три лета на твой двор и глаз не кажет.
- А мне надо, чтоб казал, - пояснил непонятливому слуге Константин. - А давай-ка округлим остаток до двадцати, чтоб ровно было. Выдашь гонцу гривну золотую. - И, уже обращаясь к Епифану, добавил: - Пусть вручит боярину дар княжий, а на словах скажет, что, дескать, зовет тебя князь к себе. Скликает он ноне бояр своих на думу великую, а Ратьша самым верным из всех будет. А что обиду ему нанес, так то не по злобе, а к наветам подлым прислушавшись, по недомыслию едино. Ныне же не то будет. Пусть верит мне, а я не обману. А коль обида в сердце его осталась, то пусть вспомнит, что кто старое помянет, тому глаз вон, и не держит зла на того, кого он мальцом безусым ратиться учил и на коня подсаживал, кому сызмальства вместо отца родного был и от бед оберегал.
- Это что же, - Епифан восторженно покрутил головой, еще не до конца веря услышанному, - это вона ты как! Да быть того не могет, чтоб он после эдаких словес не приехал…
- А еще добавь, - нетерпеливо перебил его Константин, - что не дело это, простого гонца посылать, и, если бы не рана моя, сам бы на коня вскочил, дабы верного Ратьшу обнять, да неможется мне. А теперь иди, да гляди, чтоб гонец не переврал чего - головой отвечаешь.
- Славно сказано, княже, - вновь восхитился Епифан. - И мудро́, и душевно. Главное, чую я, от всего сердца слова твои. - И он от избытка чувств, перед тем как уйти, с силой хряпнул по плечу Зворыку, да так, что плечо у того аж перекосило вниз.
Тем не менее на ногах дворский удержался и вопрошающе уставился на князя.
- Так я тоже пойду, княже? Выдам гонцу гривну.
- Обожди, - остановил его Константин. - Было у тебя в скотнице двадцать и еще две гривны. Одна Ратьше, стало быть, еще одну выдать надо, коли я сказал, чтоб округлить до двух десятков.
- Так то же серебром два десятка. Златых же одна и осталась. Ты хоть бы ее поберег, - взмолился Зворыка.
Расставаться с княжеским золотом ему было так же жалко, как и со своим.
Впрочем, сравнивать тут затруднительно, поскольку своего у него никогда и не было. Пусть и бранила его женка за дурь великую, но ведал дворский, что, кроме честного имени, у него в жизни ничего нет, и он твердо был намерен сберечь в целости хотя бы его.
Однако мысль о том, что вскоре приедет боярин Ратьша, который сумеет утихомирить остальных бояр, пышущих жаром наживы, как-то успокоила его. Здраво рассудив, что снявши голову, по волосам не плачут, он махнул рукой на потерю еще одной гривны и послушно уставился на князя.
- Ведомо мне, - начал издалека Константин, - что мудрый хозяин, добро свое в бережении строгом храня, все равно хорошего слугу наградить должен. Особливо того, кто его же добро не щадя живота своего стережет, аки пес верный.
Невероятная мысль мелькнула у Зворыки в голове, но он отмахнулся от нее, как от назойливой пчелы, хотя ноги у него все равно как-то разом ослабели и перестали подчиняться.
- И ведаю я, - тем временем торжественно возвысил свой голос Константин, - что ты, сколь годков уже близ добра моего находясь, ни куны единой себе не утаил.
Он хотел было сказать про карман, а потом подумал, а есть ли они вообще в этой одежде. У него самого, во всяком случае, не было.
"Ну и ладно, потом разберемся", - и продолжил толкать свою речугу:
- Напротив, добро хранил и старался приумножить, а что не всегда получалось, то не твоя вина. А посему…
Зворыка затаил дыхание. Неужто?! И словно громом в ушах грянуло:
- Жалую я тебя, слугу своего верного, оною гривной. А ты и далее так же предан мне будь.
Ноги у огнищанина окончательно подкосились, и, чтобы не упасть, он оперся одной рукой о дубовую гладко выскобленную столешницу, лепеча при этом что-то бессвязное:
- Да как же, княже… Да я ж для тебя… Да мне… Да я верой и правдой… Сколько лет… Я отслужу… Я…
Константин шагнул вперед, сгреб Зворыку в охапку, трижды смачно поцеловал в поросшие редким мягким пушком щеки и тихо произнес:
- Служи, как и ранее. А за мной не пропадет, и втуне твое радение не останется. А теперь иди, а то, наверное, гонец уже заждался. - И после небольшой паузы смущенно добавил: - Оно бы лучше посреди двора награду вручить, дабы все узрели, как князь верных своих слуг отличает. Поторопился я малость. Хотелось побыстрее порадовать, так что гривну сам заберешь. К тому ж и выбирать тебе не придется - не из чего. Ну иди, иди.
Гривна и сама по себе была солидным вознаграждением. На одну серебряную можно было без проблем купить корову, да еще и парочку телят. Или крепкого вола, или неезженого жеребца. Что уж там говорить про золотую. Она, известное дело, намного дороже.
Но тут дело заключалось в самом знаке внимания, которого Зворыка удостоился, пожалуй, впервые за всю свою сорокалетнюю жизнь.
И ведь не просто одарил князь, а еще и какими словами наградил - подороже всякой гривны будут. Вот что важно.
И говорил-то он, сразу видать, от души, да так, что проняло огнищанина дальше некуда. Еще утром был он князю верным слугой, который и честен-то перед хозяином своим не столько из уважения к нему, сколько из-за врожденной совестливости. Ныне же, после всего услышанного, выходил Зворыка от Константина преданнейшим до гробовой доски рабом, который, ничуть не колеблясь, не только отдал бы за князя свою жизнь, но и душу дьяволу бы продал, невзирая на вечные адовы муки, лишь бы еще раз услышать такие же слова.
Это был его звездный час.
За все унижения, за все издевки и побои, претерпеваемые безропотно вот уже сколько лет, за все нынче князь расплатился сполна, да еще с избытком.
И чувствовал огнищанин всем нутром своим, что теперь все пойдет иначе.
Ему и раньше говорили слуги, и даже нелюдимый обычно Епифан подтверждал, что после раны, полученной на охоте, с князем случились великие перемены, да он особо не верил. А тут понял - и впрямь изменился князь, да так сильно, что и сравнения с прежним никакого нет.
И начнется у него, Зворыки, отныне совсем другая жизнь.
С этими мыслями, на подкашивающихся от навалившегося счастья ногах он и побрел к выходу, но, открывая дверь, еще раз обернулся на стоящего у стола князя и, не зная, что еще сказать, склонился в глубоком земном поклоне.