Оставалось отнять данную цифру от той, которую назвал монах, и получить в итоге тысяча двести шестнадцатый год от Рождества Христова. Легко и просто, если, конечно, умеючи.
Вообще-то после того, как он узнал о том, что на престоле могущественных северных соседей сидит его тезка, Орешкин не особо стремился вычислить точную дату, ибо вполне хватало коротенького диапазона в четыре года.
В конце концов, какая разница, что за год на дворе - тысяча двести шестнадцатый или тысяча двести восемнадцатый - если учесть, что особых событий в это время в Рязанском княжестве не происходило?
На Руси да, имелись, но встревать в них он не собирался - и не с кем, да и ни к чему, вот и получалось, что точная дата на данный момент несущественна.
Иное дело - татары, которые скоро объявятся. Тут да, но до них минимум семь, а то и одиннадцать лет, так что время пока позволяло никуда не торопиться.
Словом, он даже и вспоминал о том, что до сих пор не ведает, в каком году живет, от случая к случаю. Не вспомнил и сейчас, при взгляде на монашка.
А услышал Константин дату почти случайно, когда заинтересовался здоровеннейшей книгой, явственно выпиравшей всеми углами из скромной котомки монаха, и полюбопытствовал, что за фолиант таскает с собой благочестивый отец Пимен.
Солидное, отливающее преклонными годами, отсвечивающее сединой и старческими хворями имя, равно как и обращение "отец" так явственно не соответствовали внешнему облику монаха, что улыбку удалось сдержать еле-еле.
Юнец это тоже чувствовал и потому чуть ли не ежеминутно краснел и смущался. Невинный же вопрос князя и вовсе вогнал его безбородое мальчишеское лицо в густую краску.
Наконец собравшись с духом, тот пролепетал, что сие хронограф и страницы оного девственно-чисты, поскольку им только предстоит быть заполненными.
Но ежели князь милостиво пожелает, то ныне же он с пером в руце, помолясь, дабы господь благословил сей труд, сядет за хронограф и опишет, как могучий витязь, будучи един, аки перст, в одиночку одолел цельное скопище лесных татей.
После столь многословной тирады монашек выжидающе уставился на недоумевающего князя, до которого лишь спустя минуту дошло, что этот щуплый доходяга под могучим витязем подразумевал самого Константина.
Настала очередь краснеть хозяину дома.
И вот тут-то, решив поначалу наотрез отказаться от такой лести и документально запечатленной славы, Константин вдруг передумал, в очередной раз вспомнив про неизвестный год и придя к выводу, что ситуация - лучше не придумать, так почему бы ею не воспользоваться.
- А ты как начинать будешь, юный борзописец? - поинтересовался он у монашка. - "В лето шесть тысяч" и так далее?
- Завсегда так начало письму ведем, - растерянно пролепетал юнец и стыдливо утер нос рукавом рясы, шумно им хлюпнув при этом.
Это как раз Костю устраивало, и посему немедля последовало высочайшее княжеское дозволение:
- Ну так и быть. Пиши. Только после зачтешь мне. Не бойся, переправлять и вымарывать ничего не велю, - поспешил он успокоить монашка. - Просто любопытно мне, что ты там да как пропишешь.
- А если вдруг не по нраву придется? - осторожно поинтересовался юный Пимен.
- Это… - протянул Константин и замялся. Назойливое словосочетание "мои проблемы" так и лезло на язык, но было явно не к месту. Он почесал в затылке и наконец нашелся: - Мое горе. А ты вправе все события описывать так, как они тебе видятся, и никто здесь тебе не указ. - И добавил для убедительности: - Кроме самого господа бога.
Монашек тут же перекрестился, Константин последовал его примеру. После этого пришлось битых полчаса рассказывать, как все произошло, вспоминая по просьбе Пимена многочисленные подробности.
Затем средневековый журналист удалился в специально отведенную для него светлицу, оснащенную всем необходимым для письма, и приступил к работе.
Закончил он ее вечером. Константин еще не спал, так что услышал и дату, и многое другое, сделав незамедлительный вывод, что кто-кто, а журналисты по своей натуре как были неисправимыми вралями в двадцатом веке, так и остались посейчас, даже если на них напялена ряса.
Хотя правильнее было бы сказать наоборот, поскольку перед ним стоял в нетерпеливом ожидании похвалы, так сказать, прапрапрадедушка акул пера.
"И прадедушка тот еще, - мрачно сопя, думал Константин. - Если парня малость подучить в универе на журфаке, так он еще и правнукам сто очков вперед даст".
- Я разве так тебе рассказывал? - не выдержал наконец он. - Хорошо, что ты хоть сразу написал, а то спустя неделю и вовсе из этой полусотни татей не меньше тысячи состряпал бы.
Монашек, виновато потупив голову, тем не менее пытался возразить:
- Сие для потомков нравоучительно, потому число татей чуток и прибавил.
- Ничего себе чуток - вдесятеро загнул! - От возмущения Костя уже не контролировал свою речь, но, невзирая на вкрапления чужеродных слов, Пимен отлично понимал князя. - А Доброгневу куда дел? Если бы не она, меня бы вообще убили.
- Не дело, когда князя девица в бою спасает, - учтиво, но твердо отбивался монашек. - Оно куда привычнее, егда, напротив, он ее из тенет вызволяет.
- А на коня зачем усадил? Я ж с него свалился, - напомнил Константин.
- И тута негоже выходит. На коне-то куда как лучшее будет, нежели пеши. Князь все ж таки, а не смерд-ратник.
- Жаль, что слово тебе дал, - вздохнул Константин, постепенно остывая, - а то бы все заново переписать заставил. Ну да ладно. Но впредь пиши только правду. Она, родимая, конечно, не всегда красотой блещет, зато все по-честному. А здесь у тебя только поначалу правда указана. - Он нахмурился, но мучительные усилия результатов не дали, и дата, указанная Пименом в первых строках описания героического сражения князя с лесными татями, из возмущенной бессовестным враньем головы выскочила напрочь. - Ну-ка, зачти еще раз начало, - нашел Костя выход из положения, и монашек тут же послушно забубнил:
- В лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое, в месяц студенец, в день Касьяна злопамятного поиде княже Константине на охоту близ Переяславля Резанскаго, и тамо…
Больше Константину ничего не было нужно. Он на полуслове повелительным взмахом руки прервал чтеца, заметив назидательно:
- Тут только и правда, а далее - лжа.
Пимен открыл было рот для очередного возражения, но, коли князь ничего не желает слышать, а предлагает по случаю позднего времени отправиться по постелям, оставалось только закрыть его, так и не произнеся ни слова.
Впрочем, дедушка русских журналистов не расстроился. В конце концов он все-таки настоял на своем, доказал князю свою правоту, раз тот все оставил как есть, хотя, конечно, кое в чем, наверное, был прав и Константин.
Но тогда как совместить лепоту слога и убогую скудость повседневной правды, которая почти всегда либо ужасна, либо скучна, либо еще как-нибудь, но почти никогда величия не имеет?
С этими тягостными раздумьями Пимен и уснул.
Константин же еще долго лежал без сна.
Быстро сделав в уме соответствующие вычисления, он теперь напрягал память, старательно выуживая оттуда жалкие крохи познаний, которые либо относились к этому году, либо произошли накануне него или слегка погодя.
Как назло, ничего путного не вспоминалось.
Нет-нет, сведений была масса, но все больше о зарубежных событиях. Англия, скажем, со своей Хартией вольностей, Испания, Франция, особенно южная, Германия, Италия с римскими папами, а вот Русь…
С нею все обстояло куда сложнее. Опять-таки по другим княжествам Константину все же припомнились несколько ярких событий, но с Рязанским ситуация обстояла не в пример сложнее.
Отчаянная борьба за независимость, которую вели местные многочисленные правители с грозным князем Владимиро-Суздальской Руси Всеволодом III, по прозвищу Большое Гнездо, прервалась четыре года назад в связи со смертью последнего.
Независимость рязанцам отстоять удалось, хотя заплатить за это пришлось дорого.
Однако все это было уже в прошлом, а вот ныне…
Неужто и впрямь затишье? Хотелось бы верить. Во всяком случае, Константин так и не припомнил ни строчки о южной украйне Киевской Руси.
Вроде бы имели место какие-то там походы на мордву, но это же мелочи, а что-либо существенное вспомнить так и не удалось. Прямо тебе тишь да гладь, да божья благодать.
Продолжил он терзать свою память и в ладье, хотя лишь в самом начале пути, невпопад поддакивая Доброгневе, которая через полчаса, видя, что глаза у князя неудержимо закрываются, тоже замолчала, продолжая задумчиво глядеть на Константина и при этом успевая время от времени то заботливо подоткнуть стеганое одеяло, то поправить медвежью шкуру, наброшенную для тепла, дабы лежащего под нею больного, упаси бог, не просквозило.
Пока он спал, она так и не отошла от его изголовья, ласково поглаживая тоненькими пальчиками густой медвежий мех, надежно укрывающий русобородого здоровяка.
В глазах ее, непривычно задумчивых, явственно светилась нежность и любовь, которую испытывают младшие сестры к своему старшему брату - всемогущему великану.
К брату, умеющему и знающему решительно все на свете, за чьими могучими плечами так легко укрыться от нескромных взоров ребят-сверстников и с которым не страшен ни один охальник.
Именно поэтому она совершенно не задумывалась сейчас о том, чем может грозить ей самой предстоящая встреча с суровым рязанским епископом, абсолютно не страшилась ее и не терзалась какими-то сомнениями.
А зачем?
Отныне у нее есть защитник и заступник, который всегда и везде придет на выручку, защитит от любой беды и напасти, убережет и спасет, и нет такой силы, которую он не сможет превозмочь на своем пути.
Во все это Доброгнева поверила так же свято, как в обязательный восход солнца, а потому повода для каких-либо волнений у нее попросту не было.
Возможно, ее сердечко никогда не распахнулось бы столь широко и доверчиво перед Константином, если бы не целое нагромождение удивительных событий в ее жизни.
Причем мелькали они в последнее время с такой стремительной скоростью, не только молниеносно меняясь, но и разительно отличаясь друг от друга, что и человек поопытнее, чем она, растерялся бы под их натиском.
Немудрено, что сознание ошеломленной девочки, прожившей всю свою сознательную жизнь в лесной глуши и внезапно оказавшейся вовлеченной в этот бурный водоворот, инстинктивно принялось искать защитника и покровителя, который не замедлил появиться.
В самом деле, ну что она видела, прожив почти всю жизнь со своей бабкой в лесной глуши и почти без людей?
Да, был в ее жизни густой лес, вместе с которым она грустила осенью, терпеливо пережидала зиму, радовалась первому весеннему солнышку и наслаждалась жарким летом.
Была и лесная живность, которая в изобилии бродила в тех местах по своим укромным тропинкам, не пытаясь убежать от маленькой доверчивой смуглянки.
Даже робкая белочка, чувствуя кристальную родниковую чистоту ее сердечка, доверчиво брала с ее рук нехитрый, но вкусный гостинец - корочку хлеба или съедобный корешок, которым Доброгнева щедро делилась с нею.
Ни волк, ни лиса, ни медведь, не раз встречавшиеся ей в непролазных чащобах Волчьего лога, тоже никогда не пытались ударить ее лапой, впиться в горло или проявить хоть малейшую агрессию.
Зато от людей, которых она поневоле научилась опасаться, ей досталось изрядно. Никогда ей не забыть проклятий простоволосой селянки, истово выкрикиваемых у самого порога избушки. С пеной у рта она обвиняла ее родную бабушку в смерти мужа-кормильца.
А разве старуха была виновата в том, что простодушный смерд, получивший от нее горшочек с едким питьем от страшной нутряной болезни, вместо того чтобы по утрам послушно хлебать из него всего по пол-ложки, одним махом опростал его на второй день?
Печальный результат не замедлил сказаться. Уже на следующее утро после принятой сверхдозы он окончательно слег, а еще через два дня умер, оставив безутешную вдову и трех малых сирот.
Помнится, Доброгнева попыталась было выйти из избушки, дабы объяснить этой неразумной женщине, что их вины в этом нет. Ведь бабушка вовсе не опоила его по своей дьявольской злобе адским зельем, в котором не было вовсе ничего колдовского, простой корешок солодки, чуток чистотела, да еще с десяток других корешков, со всем тщанием истолченных и вываренных в ключевой воде.
А если бы она сама его приготовила? Ведь бабушка научила ее уже многому, почти всему, что знала сама, а смышленой девахе, сызмальства отличавшейся необычно цепкой памятью и сообразительностью, дважды повторять одно и то же нужды не было.
Так что ж тогда - она сама стала бы ведьмой? Просто смешно.
Все это она и хотела растолковать вопившей у их низенького покосившегося крылечка женщине, свято веря, что если разъяснить все толком, то человек непременно поймет и досадное недоразумение, к всеобщему удовлетворению, сразу же прояснится.
Однако едва она открыла дверь, как уже через секунду в нее полетел первый увесистый комок глины, до крови разбивший нижнюю губу, а следом еще и еще, но уже не так удачно для кидающей.
Доброгнева, ошеломленная происходящим, продолжала стоять в дверях, ошарашенная не столько болью, сколько обидой и непониманием происходящего, пока бабка, увидев, что творится, с неожиданным проворством не бросилась к ней и не оттащила от входа, успев перед самым носом женщины захлопнуть дверь и наглухо перекрыв ее тяжелым железным засовом.
Физическая боль прошла очень быстро, но ранка тем не менее заживала необычайно долго - целых две недели. Как пояснила бабка, было это оттого, что удар нанесли с ненавистью и проклятием, хотя и не по уму сказанным.
Через месяц она все-таки зажила, оставив в качестве напоминания о случившемся лишь крохотный рубчик возле левого уголка рта, практически незаметный, если не присматриваться.
А вот шрам на сердце, уродливый и остро щемящий при каждой последующей обиде, оказался самым болезненным и трудно заживающим.
"За что она меня? Что я ей сделала?" - эти вопросы, на которые так хотелось и не получалось найти ответы, она часто задавала себе долгими бессонными ночами, лежа в маленьком шалашике на мягком еловом лапнике.
Туда они перешли жить уже на следующее утро после случившегося, и, как выяснилось всего через день, весьма вовремя.
Разъяренная толпа селян, пришедших с топорами, косами и вилами, была очень недовольна, что старая ведьма вместе со своим бесовским выкормышем ушли от справедливого возмездия, и с досады устроила славный яркий костерчик из старенькой избушки, где им так славно жилось добрый десяток лет.
Худо-бедно, но к концу лета бабка ухитрилась найти не только новое укромное местечко для жилья, но и излечить в небольшом сельце, стоящем верстах в пяти, хворого смерда, имевшего до своей болезни славу первейшего мастера-древодела во всей округе.
Еще относительно молодой, только-только перевалило на четвертый десяток, он был к тому времени уже в полной лежке, и тогда, невзирая на уговоры сельчан, считающих, что бог дал - бог и взял, его отважная женка все-таки решилась на неслыханный по смелости поступок и доверилась суровой старухе.
Как оказалось - не прогадала.
Не прошло и трех седмиц, как болящий не только встал с постели, но и после долгого перерыва впервые взял в руки топор, чтобы для начала хотя бы заточить его.
А еще спустя две седмицы Незван, как звали мастера, невзирая на все уговоры жены, ушел с угрюмой бабкой в лес, дабы сдержать слово, даденное ей в тот день, когда старуха только приступила к его лечению.
Отговаривать его тогда собралась добрая половина соседей, но для русского человека не сдержать клятву всегда считалось чуть ли не восьмым смертным грехом, и к зиме у Доброгневы и ее бабушки появился новенький ладный теремок.
Был он мал, но очень уютен. Перед уходом мастера на крыше домика появился небольшой веселый конек, которым Незван словно расписался в том, что несколько торопливая, поскольку холода уже подступали, но качественная работа - его рук дело и он вовсе ее не стыдится.
На следующее лето он вновь обещался подсобить, ежели что, но придирки местного тиуна сделали свое черное дело, и по весне Незван, расплатившись со всеми, кому был должен, собрал нехитрые пожитки и, прихватив жену с сынишкой, подался куда-то на север, где леса погуще, а тиуны подобрее.
Но никогда уже не забудет девочка, как враждебно косились на нее глупые бабы в том селе, как недобро шептались они за ее спиной, как комки сухой земли, воровато брошенные ей в спину со всеобщего молчаливого одобрения проказливыми мальчишками, больно били меж лопаток, и казалось, что это острые стрелы зло вонзаются в ее худенькое тело.
А спустя время отошла в мир иной и бабка Доброгневы.
Деваться девахе было некуда, и она тоже занялась наиболее привычным для нее делом - лечить людей да пользовать скотину, пока в один ясный зимний денек не раздался на небольшой полянке, где стоял ее домик, пьяный мужской гомон.
Первая встреча с князем была не больно-то радостной. Мутные глаза с сочащейся из них похотью, его наглые бесцеремонные объятия, а потом вовремя подвернувшееся под руку увесистое полено…
Как знать, чем бы все закончилось для девушки, если бы наученная горьким опытом бабка уже в первый год жизни в новом жилище не затеяла отрыть тайный лаз чуть ли не на три десятка саженей в длину, неприметно выходящий наружу близ толстенной ели.
Рыли они его вместе с внучкой аж до следующей зимы, но с делом справились хорошо. Лишь потому и удалось ей уйти в тот день беспрепятственно.
А потом были скитания по лесу, когда ее травили, как дикого зверя, и, наконец-то повязав, привезли в град Переяславль Рязанский, небрежно кинув, как какую-то звериную шкуру, под ноги несостоявшемуся насильнику.
Совсем уж было настроилась Доброгнева на тяжкие муки и неминуемую смерть, желая лишь продать свою жизнь как можно дороже, но тут князь повел себя совершенно вопреки всяческим ее ожиданиям.
И ведь тоже был во хмелю, пусть и не как тогда, малость поменьше, но поведение его было столь отличным от увиденного в избушке, что она попросту растерялась.
Да мало того, он и разговаривал-то с нею очень дружелюбно, совсем как древодел Незван - единственный из всех людей, в коем она ни разу не почувствовала ни страха, ни враждебности, ни злобы, ни ненависти к себе.
Правда, у Незвана была причина - бабка Доброгневы вытащила его с того света, поставила на ноги. Тут как раз все понятно - простая человеческая благодарность.
Князю же она едва не проломила голову поленом, а он хоть бы хны. Вроде бы и не обиделся совсем. Во всяком случае, ни злости, ни ненависти с его стороны она не почувствовала.
И все-таки Доброгнева рисковать не стала, под утро тихонько сбежав из его покоев.