А уж в лесу, когда повстречались, то она - спасибо Незвану за науку, это ведь он научил ее стрелять из лука - хоть и подсобила князю, завалив одного из татей, но если б Константин не был ранен, то сроду не подошла бы.
К тому же уверена была, что облаву эту устроили именно на нее. Досадно, видать, стало, что пташка ускользнула, а может, князь вновь изменился, третьим стал.
В овраге лишь и поняла Доброгнева, какой он взаправдашний, настоящий.
А уж потом, когда князь и в бреду горячечном не о себе - о ней думал, о ней говорил, ее спасал, объясняя, как она здорово пришла ему на выручку, тут она и вовсе прикипела к нему сердцем.
Открылось оно широко и без оглядки, щедро отозвавшись на доброе слово. В такие небольшие лета к нему всегда можно отыскать ход. Не полностью оно еще покрылось неприступной броней, не совсем заросли к нему пути-дорожки.
Но и тогда еще сторожилась Доброгнева, сама себя беспрестанно одергивая. Известно ведь, да и бабка о таком не раз говорила, что от страданий душа человека завсегда умягчается, но едва он встанет на ноги, почует себя здоровым, так может оказаться совсем другим.
Потому первые три недели, не меньше, после того как он пришел в сознание, девушка все время настороженно продолжала ждать. В ту пору ей хватило бы одного насмешливого или презрительного слова в свой адрес, чтобы тут же развернуться и… поминай как звали, ибо означало бы это слово, что князь то ли стал каким-то третьим, то ли вновь превратился в первого.
Но ничего похожего так и не произошло. Более того, в самые первые дни после того, как князь очнулся, он сам назвал ее сестрой.
Поначалу Доброгнева даже не поняла, что он обращается к ней. Шутка ли, он - князь, а она… Слыхала, как людишки на улице шепчутся, и словцо "ведьмачка" тоже до ее ушей долетало. Трогать не трогали, зная, что лечит самого Константина, но косились, а тут…
- Сестра милосердия, - прошептал он пересохшими губами, с улыбкой глядя, как она хлопочет у его изголовья.
"Сызнова заговариваться учал, - с досадой подумала она, но взгляд у князя был точно такой же осмысленный, как и накануне. - Ага, - осенило ее, - не иначе как повидаться хочет с этой самой Милосердой".
И она осведомилась:
- Позвать тебе ее, что ли?
- Кого? - с легким удивлением прошептал князь.
- Ну-у сестрицу твою, Милосерду.
- Зачем? - улыбнулся Константин. - Вот она, передо мной стоит.
"Так и есть - снова похужело", - сделала вывод она, но на всякий случай оглянулась, однако в опочивальне никакой сестры не было.
- Да ты это, - пояснил князь, продолжая улыбаться.
- Я?! - ахнула она. - Сестра?! - И, зардевшись, тут же убежала к себе в маленькую светелку.
Много чего передумала Доброгнева, сидючи в ней.
Потом вспомнила, как бабка Марфуша рассказывала ей про обычаи, которые водились на Руси в далекую старину. Был среди них и такой, что, когда воин спасал воина от смерти, они потом братались.
Правда, про сестру слыхивать ей не доводилось, разве что в тех уж вовсе невсамделишных историях, где дело происходит на острове Буяне, а добры молодцы спасают красных девиц от огнедышаших драконов, пронзая их чешую особым мечом-кладенцом.
Но и там они обычно… женятся на них, а не…
Однако, поразмыслив еще, пришла к выводу, что жениться на ней князю вовсе не пристало, вот он и порешил изменить их родство, а к вечеру и вовсе решила, что и тут ей обольщаться ни к чему - чего сгоряча не скажешь, испытывая благодарность за спасение от смерти.
Словом, как ни приятно слышать таковское, а лучше будет не бередить сердечко да немного обождать, а уж там пусть выйдет как выйдет.
Лишь после того, как Константин не раз и не два повторил то же самое и в последующие два дня, она уверилась в его серьезных намерениях и, склонившись перед ним в низком поклоне, поблагодарила за столь великую честь, что он ей оказал.
Мол, согласна она быть его названой сестрицей, коли ему оно так возжелалося, но заодно осведомилась, неужто, когда так вот роднятся, непременно надо переиначивать имечко. Ежели так, то она и на таковское согласная, пущай будет Милосерда.
Реакция князя была странной.
Он закашлялся, некоторое время изумленно вглядывался в лицо Доброгневы, после чего медленно произнес, что если она так хочет, то переиначивать не будет, и умолк, озадаченно морща лоб и о чем-то сосредоточенно размышляя.
Вечером того же дня он пояснил, что во избежание лишних слухов и кривотолков о новой названой сестрице лучше, если они станут хранить это в тайне от всех прочих, ибо завистников хватает, и в подтверждение своих слов даже рассказал ей одну историю, которая приключилась на Руси.
Дескать, был один князь, который полюбил простую девушку и женился на ней, но подлые бояре посчитали, что она околдовала князя, и сожгли ее на костре.
- Так то жена, - усомнилась Доброгнева, - а я-то…
- Сестра еще круче, - пояснил Константин. - Сама подумай, ведь жен у человека может быть много. Не понравилась одна, и раз ее в монастырь, а сам с другой обвенчался. Сестра же до самой смерти сестрой останется. Словом, пусть это новое имя будет как бы тайное. Что-то вроде знака - если я, когда мы одни, назову тебя Милосердой, то тогда и тебе таиться нечего, а если Доброгневой - значит, веди себя как простая травница. - И смущенно добавил: - Очень уж я за тебя боюсь.
Доброгнева тоже потупилась, вновь зарделась и торопливо закивала. Дескать, она на все согласная, да и потом, уже оказавшись в своей светелке, никак не могла успокоиться. Шутка ли - сам князь за нее опаску имеет, сердцем тревожится.
А что она с тех пор все равно оставалась резкой да суровой с князем, особенно когда тот называл ее Милосердой, так это ее душа по привычке продолжала кутаться в обрывки прежних одежд, сотканных из недоверчивости да подозрительности, пытаясь таким неумелым образом схоронить свою излишнюю нежность к этому здоровяку.
Да и чего греха таить, испытывала его.
Мол, как тебе новая сестрица? Не надумал еще расстаться с эдакой злыдней?
Потом-то, придя в свою светелку, нещадно бранила себя за это - нешто можно счастье собственное на излом пытать, а вдруг и взаправду треснет, но и угомониться не могла.
А в оправдание своего поведения повторяла, что, коли и впрямь хрустнет что, стало быть, не доподлинным счастьице это было, не истинным, потому и жалеть о таковском ни к чему.
Зато сейчас, плывя по реке, когда князь спал, могла Доброгнева себе позволить и добрую улыбку, посвященную одному ему, и ласковый взгляд, и даже легонько погладить, пусть не самого, а лишь шкуру, под которой он добросовестно проспал чуть ли не всю дорогу.
А на Константина утренняя речная прохлада в сочетании с теплом одеял оказали необыкновенно благотворное воздействие. Проснувшись от громких криков мужиков, швартующих его ладью к пристани, он почувствовал, что не только изрядно взбодрился и посвежел, но и в голове его ощутимо прояснилось.
Во всяком случае, то, что он напряженно вспоминал минувшей ночью, ныне само пришло, причем с большим многообразием всевозможных подробностей.
Правда, Рязань в этих воспоминаниях по-прежнему не фигурировала, но зато о Руси и ее соседях - половцах, прибалтах, волжских булгарах, ясах, касогах и прочих - всплыло в памяти изрядно.
"Будет еще время, вспомнится и Рязань, - утешал себя Константин. - Теперь бы перо да бумагу и все схематизировать. Ну да ладно. Успею. Сейчас первейшая задача - разделаться с епископом, а там уж дойдут руки и до всего остального".
В этот миг ему казалось, что все решаемо и никаких особых проблем впереди не предвидится. Но эту наивную точку зрения пришлось переменить уже через день…
Глава 10
Нежданная встреча
Судьба всегда играет с человеком по тем правилам, о которых он даже не догадывается.
Эдуард Сервус
Сам Ольгов, как впоследствии выяснил Константин, был городком спорным, стоящим на границе между владениями рязанского князя Глеба и переяславского Ингваря.
Будучи похитрее, Глеб не так давно нагло оттяпал его у своего двоюродного брата, пока тот вместе с прочими Игоревичами томился в неволе у Всеволода Большое Гнездо. Кстати, угодил он туда по навету все того же Глеба и его родного братца Олега, ныне покойного.
Освободившись, Ингварь так и не смирился с утратой, продолжая предъявлять территориальные претензии на Ольгов, который Глеб не стал брать себе, а дал в кормление брату Константину.
Потому и сидел там Онуфрий в постоянной боевой готовности, тратя, по сути дела, все извлекаемые из сего града доходы на содержание многочисленной, под две сотни, дружины.
Получалось, что самому Константину, дабы не потерять Ольгов, надо держаться стороны своего брата Глеба.
Впрочем, увидев терем, который отгрохал себе за время сидения в Ольгове Онуфрий, Константин автоматически сделал вывод, что далеко не все гривны, получаемые с этого города, его набольший боярин расходовал на содержание воев.
Терем же был и впрямь знатный. Набитый добром и челядью, высокий и вычурный, он уже одним только своим видом внушал невольное почтение к владельцу.
Собственно говоря, если эти хоромы в чем-то и уступали тем, что имел сам Константин в Ожске, то разве что в самых незначительных мелочах.
Онуфрий начал спускаться со своего высокого крыльца с узорчатой накидкой из тесаной кровли, лишь когда Константин приблизился к настежь распахнутым воротам, ведущим во внутренний дворик. Получалось, что и князя боярин уважил как должно, и чин свой немалый соблюл в неприкосновенности.
Уже поднявшись в терем, Константин еще раз убедился, что домик свой боярин отделал по первому разряду, а кое в чем ухитрился переплюнуть и самого князя.
Нет, внизу, на первом этаже, в людских, все было как обычно. Как и у самого князя в Ожске, там вовсю шла суетливая работа челяди. Кто прял, кто шил, кто трудился по железу, кто по чеканке серебра, кто резал кость, кто ладил сбрую.
Зато наверху та же изразчатая муравленая печь выглядела намного наряднее и пышнее. Красовалась она едва ли не по самому центру житла, а топка у нее была предусмотрительно выведена вниз, в людскую, чтобы дым, копоть и сажа - упаси бог - не коснулись дорогих хорезмских ковров и узорчатой самаркандской зендяни, которые в княжеском терему тоже выглядели намного скромнее.
Не было у князя и такого обилия разноцветного фряжского стекла, кусочки которого ярко отсвечивали в мелко плетенных окошках.
Однако Костя, никогда не отличавшийся особой притязательностью в быту, отметил все это как бы между прочим, не придавая особого значения.
В конце концов, коли есть у человека деньги, то почему бы ему не шикнуть в своей родной хате так, как хочется. Красиво жить не запретишь.
К тому же его уже ждал в специально отведенной светелке успевший переоблачиться после праздничного богослужения епископ Рязанский и Муромский Арсений.
Тут Костя и сам немного сплоховал.
Епископ не начал бы закручивать гайки с самого начала, если бы Костя несколькими неосторожными фразами-намеками относительно спорного сельца - могу заменить, а могу и нет, если не сговоримся насчет всего остального - не вызвал у Арсения дополнительного раздражения, после чего разговор постепенно и стал принимать нежелательный оборот.
"Не так надо было ставить вопрос. Помягче и более деликатно, - запоздало понял Орешкин, попрекнув себя: - Ты бы еще напрямую в лоб влепил - давай оформим сделку. Это ж тебе не двадцатый век, балда, чтоб ты мне, я тебе…"
Через каких-то полчаса общения с главой всего рязанского духовенства Константин уже понимал, чего хочет от него епископ - сухощавый и седовласый человек с цепким взглядом настороженных черных глаз, так что пришлось изменить свое первоначальное мнение об отсутствии проблем.
Как выяснилось по ходу страстного, до предела насыщенного эмоциями монолога епископа, они были, и немалые.
Отчитав молодого русобородого князя за пристрастие к хмельным медам, отчего исходит оскудение веры и запускаются храмы божии, пастырь наконец добрался до смертного греха - прелюбодеяния.
Строго указав на сие непотребство и прямо назвав имя Купавы, епископ мягко, но властно отрезал Константину все пути к отступлению и в конце речи поставил условие: с оной девкой распутной более не видеться, а дабы соблазна не было, отдать ее в дар в сельцо, кое принадлежит церкви.
Со своей стороны Арсений обещался выдать ее замуж за хорошего работящего смерда, дабы во грехе зачатое и рожденное дитя обрело законного отца.
В заключение своей обличительной гневной речи епископ еще раз посетовал на оскудение веры из-за того, что сам Константин не больно-то к ней тяготеет, подавая пагубный пример пастве, и не только не жертвует на благо церкви, но более того - еще и отбирает имущество, дарованное им же самим.
В последнем слуга божий явно усматривал козни врага человеческого и его посланника в лице ведьмачки, именуемой Доброгневой.
Оную девку, по мнению епископа, надлежало нынче же передать для церковного суда и проверки, насколько дщерь сия погрязла во грехе непростительном и смогут ли верные служители господа спасти хотя бы ее душу. Тело же, по всей видимости, безвозвратно утонуло в пучине греха и похоти, пребывая в полной власти дьявола.
Буде же все то, что им указано, князем не исполнится, ему останется только закрыть все храмы, потому что в местах, где к слову служителя божьего не прислушиваются, обряды творить во славу всевышнего - сущая бессмыслица.
Пока Арсений излагал все это, Константин, понурив голову и покорно кивая в знак согласия, лихорадочно думал, как бы выкрутиться из этой ситуации.
В конце-то концов, неужто в вопросах логики, риторики, диалектики и простого красноречия житель двадцатого века уступит средневековому попу, тем более старому и измученному многочисленными болячками - вон как морщится все время, пытаясь сесть поудобнее?
Вот только вначале надо как раз и заняться лечением, тем более что Доброгнева была к нему в принципе готова…
Дело в том, что Константин, порасспросив Пимена о здоровье епископа, заранее предупредил маленькую травницу, от каких примерно болезней ей приготовить настои, отвары и все прочее, что только ей известно, так что, по сути, лекарства уже имелись в готовом виде, и Орешкин был уверен, что хоть одно из них да подойдет.
- Дозволь, отче, прежде церковного суда привести эту девку к тебе, дабы утишить твою боль.
- Да ты, видать, княже, и вовсе обезумел от пития безмерного, коль слуге божьему пособницу дьявола в лекари предлагаешь? - Глаза епископа засверкали гневом.
- Какую пособницу? - простодушно удивился Константин. - Это ж наветы на нее. Неужто дьявол тоже может нести добро людям? Только господь на такое способен. К тому же сразу и убедиться сможешь, откуда у нее столь знатные познания в лечбе. Коли она подойдет к тебе без боязни, ведая, что ты не просто божий слуга, а епископ всей Рязанской земли, стало быть, умение сие вложил ей в голову сам господь, а злые люди пытались оклеветать, приписывая этот дар сатане. - И в заключение сделал изящный выпад, сам перейдя в контрнаступление против неведомого клеветника или… клеветницы: - Не иначе как лжу оную измыслили они как раз по наущению врага рода человеческого.
Епископ хмыкнул, подозрительно буравя стоящего перед ним молодого князя недоверчивым взглядом, но тут его, по всей видимости, вновь пронзил острый приступ боли, и он, поморщившись, согласно махнул рукой.
- Ан быть по сему. Но перед этим пусть молитву прочтет громогласно и крестное знамение на себя положит.
- Так она без креста и вовсе лечить не берется. А что до молитвы касаемо, так она их и до лечения читает, и во время оного, и еще после, - обрадовался Константин.
За это он и впрямь был спокоен.
Накануне, сразу по прибытии монашка, как только стало известно, что Арсений требует к себе Доброгневу, Константин вызвал старенького священника из храма Богородицы, стоящего на главной и единственной площади Ожска, и попросил его помолиться вместе с собой об успехе поездки, при этом непрерывно читая "Отче наш", только очень громко и отчетливо, дабы молитва непременно дошла до бога.
Весьма удивленный необычностью просьбы и в то же время до крайности ею польщенный, священник отец Герасим старательно и со всем усердием в течение целого часа бубнил "Отче наш", а по ту сторону двери, ведущей в небольшую моленную, стояла Доброгнева, старательно запоминая слова.
Когда она закашлялась, давая этим понять, что все выучила, князь немедленно остановил отца Герасима, заявив, что он бы и всю ночь простоял на коленях, склонившись до земли пред иконами, да не позволяет больная нога.
- И еще исповедаться сей дщери надлежит, - заметил епископ, на что Константин согласно закивал.
- Я тебя, отче, здесь обожду.
- Так я все уже сказал, княже, - недоуменно приподнял брови епископ.
- Задумка есть у меня одна, - нашелся Константин. - Хочу посоветоваться да благословение получить.
Поразмыслив и придя к выводу, что ничего худого в том нет - ведь не будет же князь просить у епископа благословения в богопротивном деле, - отец Арсений утвердительно кивнул, заметив благосклонно:
- Ин ладно.
Настроение у епископа и впрямь было приподнятое, невзирая на боли в спине. Не ожидал он такого смирения от буйного князя, коему, будь его, Арсения, воля, он бы не доверил в управление самого что ни на есть захудалого селища.
Может, и впрямь стоит вести себя с ним помягче, дабы поддержать на первых порах, не то, упаси бог, вновь на старые грехи потянет.
Еще лучше почувствовал он себя после лечебного сеанса у ведьмачки.
Несколько смущало лишь то обстоятельство, что пришлось разоблачаться перед девкой, но результат того стоил, ибо после приложенных тряпиц с какими-то припарками боль прошла уже к середине лечения, уступив место состоянию блаженства.
Через час епископ вышел к князю, значительно подобрев. На всегда хмуром, строгом лице робким солнышком из-за поредевших туч уже проглядывала улыбка.
- Смиренна дева сия, токмо из глаз черти сыплются, аки горох мелкий. Одначе, - счел он необходимым сохранить объективность, - боль мою оная отроковица утишила мигом, да и молитву чла бойко - не каждый мирянин на таковское сподобится. Может, и впрямь навет на нее возвели люди недобрые, - заметил он, милостиво подавая Доброгневе руку для поцелуя и осеняя крестом ее покорно склоненную голову.
Отпустив ее, он обратился к князю:
- Так что у тебя там за думка такая? - Арсений осторожно уселся на высокий резной стул-трон, в глубине души опасаясь, что боль вернется, но все прошло благополучно и он благосклонно воззрился на Константина.
Тот глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, и наконец приступил к изложению своей идеи: