- А неплохо ты устроился, - наконец-то оценил убранство трапезной Вячеслав, внимательно разглядев всю обстановку.
- А то, - лениво отозвался Константин, но тут же скромно поправился: - Хотя это смотря с чем сравнивать. В Киеве, поди, у великого князя, или во Владимире - там, наверное, намного лучше. У них и бояре, наверное, пышнее моего живут. Даже у братца моего родного Глеба в Рязани хоромы, скорее всего, не чета моим, и покрасивее, и побогаче. Но если сравнивать с крестьянской избой, то тогда конечно.
- Ну мы во Владимир не хаживали, в Киеве тоже не бывали, все больше в этих самых крестьянских избах жили, так что у тебя очень даже завлекательно. И пахнет хорошо. - Вячеслав шумно втянул носом воздух. - Свежее дерево небось. Только что из лесу, да? - И, не дожидаясь ответа, стал хищно оглядывать стол, прикидывая, с чего начать.
Выбор был большой.
Тут тебе и свежезапеченный поросенок, весело возлежащий в большом блюде в центре стола, и грибочки, ослепительно поблескивающие своими тугими влажными шляпками в неровном свете горевших свечей, и нежно-белая, истекающая янтарным жиром огромная рыбина - эх, был же когда-то, оказывается, клев на Оке, да какой клев!
А еще имелось душистое чесночное копченое сало, пахнущие смородиновым листом крепкие хрусткие огурчики и прочая, прочая, прочая…
Впрочем, ответить Константин и не успел бы. Раздался робкий стук в дверь, и оба не сговариваясь разом крикнули:
- Войдите! Открыто!
Константин укоризненно погрозил Славке пальцем, мол, опять поперед батьки, на что тот, виновато прижав руки к груди, прошептал:
- Все, последний раз. С завтрашнего дня беру самого себя в оборот, и, если что, сажай сразу на губу - обижаться не буду.
- В поруб, - поправил Константин, но Славка лишь махнул рукой, мол, все едино, а хрен, как известно, редьки не слаще, и хотел добавить что-то, но тут на порог робко шагнул малолетний изобретатель, а за ним и здоровенный, широкоплечий Николай.
- Здравствуйте, - вежливо кивнул малолетка и поинтересовался: - Вызывали?
- Присядь, - пригласил его Константин, показывая на лавку рядом с собой. - И ты садись, - широким жестом указал он Николаю. - Рассказывайте, как вы оба докатились до жизни такой, что всяким средневековым дуракам лупить себя позволяете, гостечки вы наши дорогие из двадцатого века.
- ?!.
Глава 13
Попутчики
Остановилось Время и Пространство.
И все в коллапсе повернулось вспять.
Секунда… Две… И пройдена уж пядь.
И путь обратный входит в постоянство.Леонид Ядринцев
- Нет, вот ты мне скажи, это как называется, когда мы душманов уже зажали в горах и остается их раздолбать из "Града", а нам Москва перемирие командует и заставляет им коридоры открывать, чтобы они опять уйти могли? - вопрошал пьяный капитан пожилого проводника.
- Предательство, вах! - энергично подтвердил тот.
Капитан удовлетворенно кивнул и вновь потянулся к почти опустевшей бутылке водки. Налив себе в стакан на одну треть, он разом выплеснул все в рот.
Закусывать столь малую дозу офицер посчитал излишним, а потому, ухватив с тарелки соленый огурец, вместо того чтобы использовать его по прямому назначению, нацелился им в собеседника.
- Вам, гражданским, не понять, как это погано, когда своих лучших друзей хоронить приходится. А из-за кого?! Да все из-за наших чертовых политиков! Загубили страну, продали все Америке, уроды, а мы погибай!
- А погибать боязно, - сочувственно заметил седой проводник. - Так ведь, Слава?
Офицер криво усмехнулся и в то же время как бы успокоился.
- Нет, - он отрицательно покачал головой, - ничуть не боязно. Вот ни на столечко, - показал он на маленькую хлебную крошку и, досадливо бросив ее в тарелку с огурцами, добавил: - Только обидно. В каждом деле должен быть смысл: за что, во имя чего. Так вот, я его не вижу, Фарид.
- А вот президент… - начал было проводник, но Вячеслав сразу скривился, будто выпил стакан лимонного сока:
- Ты об этом пьянице лучше не заикайся. Между прочим, война эта - его рук дело. Это ж он приказал, когда выводил войска из Чечни, оставить там армейские склады с вооружением. А там десятки тысяч автоматов, уйма патронов, пулеметы, гранатометы и прочее. Так что кровь всех, кто там полег, на его совести, чтоб ему…
- А… зачем оставил? Бакшиш дали? - робко поинтересовался Фарид.
- А черт его знает, что этому пьянчужке в голову стрельнуло, - буркнул офицер. - Налил, поди, Дудаев, стакашек, потом другой, вот наш козел и подмахнул. Потому и говорю, что не вижу во всем этом смысла, так же как и не вижу его в гибели моего друга, заметь, лучшего друга. Нас ведь как в училище учили - все должно иметь свой смысл. Был такой мудрый профессор…
Тут внимание офицера привлек ночной пейзаж, медленно проплывающий за окном. В сумеречном тускло-желтом свете редких фонарей проплыл одинокий шлагбаум, угрожающе загораживающий проезд черному красавцу-"мерседесу", терпеливо ожидающему, когда исчезнет с дороги это глупое, никчемное препятствие в виде курортного поезда.
- Да-а, вот и закончился мой реабилитационный отпуск, - задумчиво протянул офицер, по-прежнему разглядывая в окно "мерседес". - Мы такие колымаги, как эта, в Чечне пачками жгли на зачистках. - Он невесело усмехнулся.
- Вах, зачем жечь? Себе бы лучше взяли, - расстроился проводник.
- Себе нельзя. Тогда мародерство будет, - пояснил Вячеслав. - Нет документов на машину, значит, краденая. Купил у ворюг российских по дешевке, ну и хрен ему во всю морду. Так вот, - вернулся он к старой теме. - Не вижу я смысла во всем этом: зачем живу, зачем существую. Раньше все ясно было. - Он иронично хмыкнул и процитировал: - Есть такая профессия Родину защищать. Было, все было. А сейчас… - И горестно вздохнул, констатируя: - И получается, что в первую очередь мы стоим на страже имущества барыг, которые столько нахапали, что у них только одна проблема осталась - как бы в могилу с собой унести. - Он вдруг прищелкнул пальцами и заразительно засмеялся. - Ан не тут-то было! В гробу-то багажника не предусмотрено. И закопают всех жирномордых, как обычного дворника дядю Васю, в сырую русскую землю, которую они еще не продали, потому что спроса не было, на радость могильным червям. И одна от них будет польза, что потом на этих упитанных червяков мы с тобой поймаем хорошую рыбку, а? - Он жизнерадостно хлопнул проводника по плечу.
Тот в ответ пробурчал нечто невразумительное, будучи не совсем согласным, но в то же время опасаясь более конкретно выразить свои возражения.
Все-таки пьяный человек, к тому же офицер, да еще спецназовец, да из Чечни, и вряд ли в санатории его не раз контуженные нервы удалось подзалатать и восстановить в полном объеме.
Тем более что…
Тут проводник посмотрел на часы и робко намекнул собутыльнику:
- Слушай, брат, ты станцию не прозевай свою. Ряжск через пять минут будет, а тебе еще вещи собрать надо.
- Не дрейфь, старина. Все свое ношу с собой. - Вячеслав поднялся и пьяно покачнулся на ногах. - Сейчас я только сумку с дипломатом из купе заберу и буду полностью готов, хоть на строевой смотр перед комдивом. Лишь бы не принюхивался. А ты лучше вот что… - Он в нерешительности почесал затылок и, видимо окончательно приняв решение, уже более уверенно продолжил: - Городишко у нас так себе. Райцентр все-таки. С ночными "комками" может проблема возникнуть, а я пустой совсем. Бутылочку мне в дорогу изобразить сможешь?
Проводник сокрушенно цокнул языком и развел руками.
- Откуда, брат? Ты же, как бочка бездонная, все выпил. Слушай, крепкий какой, да, откуда такие богатыри?
- Я же сказал, с училища закалка. А родился здесь, в Ряжске. Ты лучше изобрази что-нибудь. Все-таки домой еду, а отцу пузырек поставить святое дело. Не ждать же до утра.
Проводник вначале хотел наотрез отказаться, но, во-первых, офицер ему понравился, а во-вторых, если взять бутылку у соседа, то можно перепродать с немалой выгодой, а лишняя сотня никогда не помешает.
- Есть один, Равиль зовут, но он такой жмот. Его даже свои не любят, - безбожно врал он, наговаривая на доброго толстяка Равиля и мысленно извиняясь перед ним за это. - Если ночью, то не меньше полутора сотен сдерет, а то и две. Совести совсем у человека нет. - И он выжидающе уставился на офицера.
- Да хоть три, - пренебрежительно махнул рукой тот. - Ты, главное, возьми.
- Тогда давай так, - лихорадочно соображал проводник. - Ты вещи бери и дуй в тамбур, на выход. Там жди меня. А то вдруг я не успею, или его не найду, или уговаривать долго буду. Не ехать же тебе дальше из-за этой бутылки. Поэтому денег сейчас не надо, - остановил он руку Вячеслава, которая уже потянулась в карман. - Потом отдашь, когда принесу.
- Идет, - согласился капитан и уточнил: - Значит, я сейчас сразу со шмотками на выход и там курю и жду тебя.
- Вот-вот, - закивал головой Фарид. - А я к Равилю мигом. - И он заторопился в противоположный конец вагона.
Электровоз уже тормозил, подъезжая к станции.
Про себя проводник решил выждать до окончательной остановки поезда и еще минуту, а уж потом быстренько выскочить к нетерпеливо ожидающему его офицеру.
Вячеслав между тем стоял в тамбуре, с легкой ностальгией на душе разглядывая старенький вокзал, выглядевший, невзирая на солидный возраст, весьма внушительно.
Он глубоко вздохнул, предвкушая всю радость родителей от этой нежданной встречи, и, не желая выкидывать окурок ни на родной перрон, ни на чистый пол, который совсем недавно помыли, открыл межтамбурную дверь.
Однако увиденное в окошке двери, ведущей в соседний вагон, настолько потрясло его, что он мгновенно забыл про сигарету и оторопело уставился на белый маслянистый дым, сочившийся из тамбура соседнего вагона.
- Вот это ни хрена себе костерчик кто-то устроил, - пробормотал он ошалело, но тут же приступил к решительным действиям.
Поначалу мелькнула мысль о том, чтобы вернуться и взять огнетушитель, а также предупредить проводника, но тут он услышал, как кто-то там впереди надсадно кашляет, явно задыхаясь, и Дыкин решил сперва вытащить бедолагу, а уж потом сделать все остальное.
Ворваться в соседний тамбур ему удалось, но это стало первым и последним успехом.
Упругая резиновая пустота сперва нехотя поддалась, допустив неукротимого вояку в свое чрево, однако почти тут же она вновь сомкнулась, мягко, но крепко обхватив тело и туго спеленав его.
Вячеслав успел удивиться происходящему всего лишь на каких-то пару кратких мгновений, потому что густой и вязкий не то дым, не то туман, а если точнее, то черт-те что, мешал не только двигаться, но и дышать.
Последнее, что мелькнуло в его голове, было глубокое сожаление о несостоявшейся встрече с родителями, после чего капитан окончательно потерял сознание…
Они шли по центральной улице райцентра и мирно беседовали друг с другом. Скажи Миньке Мокшеву еще вчера, что такой разговор между ним и священнослужителем возможен, - ни в жизнь не поверил бы.
Воспитывался он в обычной, простой семье, но благодаря складу характера ничего на слово не воспринимал и все поверял опытами и экспериментами, за что ему немало доставалось как от учителей в школе, так и от родителей дома.
Нет-нет, никто из окружающих его людей вовсе не был противником прогресса опытов малолетнего Миньки. Но когда в результате удачно изобретенного пиротехнического состава взрывался старенький, однако еще весьма и весьма приличный сарайчик, когда забор возле дома оказывался наполовину рухнувшим, потому что Мокшев вырыл под ним огромную яму в поисках серного колчедана, а не найдя сей минерал, с горя забыл зарыть эту яму, когда…
Да что тут говорить, родители Миньки восхищались умом сына, но святыми и всепрощающими они не были.
Аналогичные ситуации не раз имели место и в школе.
Старый учебный миномет, изрыгая огонь и пламя, вдруг пробивал деревянный пол верхнего этажа; кабинет химички неожиданно окутывали ядовито-желтые пары маслянистого, жирного дыма, а мирный, никого не трогающий человеческий скелет в кабинете биологии ни с того ни с сего начинал в разгар урока клацать челюстями и хрипло хохотать, приводя тихую седовласую учительницу в неописуемый ужас, а одноклассников в неменьший восторг и ликование.
И таких подвигов у Мокшева насчитывалось не менее одного в месяц. Было бы больше, но неделя у него уходила на переживания по поводу очередного и жутко несправедливого, по его мнению, наказания, еще одну неделю он терзался в поисках новой идеи.
Затем дней десять всесторонне ее обдумывал - неудач при опытах самолюбивый Минька терпеть не мог - и наконец, сопровождаемый грохотом и криками возмущенных соседей или учителей, внедрял в жизнь.
Не выгоняли его из школы лишь по той простой причине, что учился Мокшев по тем предметам, которые уважал, на сплошные пятерки и с блеском защищал честь учебного заведения на всевозможных олимпиадах.
Причем не только районных или областных, но и на самых крутых - всероссийских, успев стать изрядным знатоком географии, точнее, той ее части, которая связана с различными месторождениями и залежами, а также химии, физики и математики.
Литературу он принципиально не признавал, в истории был не менее дремуч, а о том, что изучает ботаника и зоология, не имел ни малейшего понятия.
Его абсолютно не интересовало, в каком году Кутузов возглавил орден меченосцев и разбил полчища Мамая под Полтавой. Ему было наплевать на то, кого именно - Кабаниху или Катерину - назвали лучом света в темном царстве, а также чем отличается тычинка от пестика, а геронтология от гинекологии.
Поэтому в конце каждой четверти учителя естественных наук шли на поклон к преподавателям наук гуманитарных, после чего у Миньки появлялись в дневнике скромные итоговые троечки.
Трудно сказать, куда завела бы его судьба, если бы не хитрющий сосед-военком, озадачивший его одной проблемой в области стрелкового оружия.
Мокшев ею настолько увлекся, что последние полгода перед выпуском затих в поисках решения, а затем - отступать он не привык - легко поступил в весьма престижный московский институт, после окончания которого вот уже третий год трудился в одном из надежно заблокированных от посторонних глаз и ушей НИИ.
Проблему свою он почти решил, то есть довел дело уже до экспериментальной стадии, а попутно нашел ключ еще к нескольким задачам, считавшимся безнадежными, за что был в виде исключения удостоен - без написания и защиты кандидатской - ученой степени.
В институте его безмерно уважали коллеги за простоту, искренность, отзывчивый добрый нрав, а за легкость, с какой он в своих научных работах допускал в качестве соавторов начальство, - и все руководство института.
Впрочем, уважение не мешало коллегам называть юного изобретателя ласково и совсем по-мальчишечьи - Минька. Виной тому помимо легкого характера был и внешний вид Мокшева.
Мало того что парень совершенно не был похож на кандидата наук, так он не вытягивал даже на свои паспортные двадцать три года. А поэтому Михаилом Юрьевичем его величало только руководство, да и то лишь на производственных совещаниях.
На сей раз его круглое веснушчатое лицо, обычно излучающее веселый оптимизм, слегка портили две продольные складки на переносице, аккурат между нахмуренных бровей.
Виной тому было не очень приятное для Мокшева обстоятельство. Он проигрывал спор, а этого очень не любил.
Его собеседником был обычный православный священник. Звали его отцом Николаем. Он также был грустен, но по другой причине. Его удручало столь резкое отрицание, казалось бы, простейших истин, излагаемых молодому спутнику.
Сейчас священник искренне пытался, насколько это возможно, пусть не изгнать, но хотя бы потревожить, заставить забеспокоиться зловредного беса неверия в бога, уютно устроившегося в заблудшей душе Мокшева.
Отец Николай вообще был искренним человеком, хотя ему и довелось немало пережить за это.
"Язык твой не просто враг твой. Он первейший и самый лютый враг", - говорила ему покойная ныне жена, с которой он дотянул почти до серебряной свадьбы, после чего попадья тихо угасла, так же неслышно, как и жила.
Сам отец Николай был детдомовским, детей у них не было, и после утраты единственного близкого человека ему в жизни осталось лишь служение.
Смиренно нес он людям в своей сельской церквушке божье слово и старался для своих прихожан как только мог, вплоть до того, что не считал зазорным заглянуть после вечерни к какой-нибудь одинокой старушке и помочь ей по хозяйству.
Под его печальным, укоризненным взглядом утихали даже самые отъявленные буяны и драчуны. При этом отец Николай не произносил ни слова, но тем красноречивее был крик души, рвущийся из его добрых, все понимающих и всепрощающих глаз: "Люди! Что же вы творите? Опомнитесь!"
И когда в очередной раз загулявший запойный пьяница Федька Костров, прозванный в деревне за буйство во хмелю, большую черную бороду и некоторое созвучие в имени и фамилии Фиделем Кастро, начинал гонять свою жену и детей, соседи бежали не к участковому, а к отцу Николаю.
Федька уже через пять минут после появления "бати", невзирая на свой глубокий и дремучий атеизм, начинал рыдать у священника на плече, жаловаться на свою загубленную невесть кем жисть, исповедоваться в том, какой он, Костров, есть безнадежный подлец, а еще через десять мирно шел спать.
Повышение в церковном чине, равно как и другой, более престижный приход отцу Николаю не светило ни сейчас, ни потом, поскольку его взгляды на тактику и стратегию церкви и ее священнослужителей резко расходились с начальственными, и если его о том спрашивали, то высказывать он их не стеснялся.
Кроме того, он считал тайну исповеди священной, и, невзирая на то что изливавшие ему души прихожане отнюдь не помышляли о государственных переворотах или диссидентстве, комитету госбезопасности такое непослушание священника все равно не нравилось.
Сильных неприятностей комитет отцу Николаю не доставлял, ибо времена изменились, но уже в самом начале служения в сельском храме, еще в семидесятых, на карьере священника только по одной этой причине можно было ставить большой жирный крест.
В итоге обеими сторонами - и им, и рязанским церковным руководством - была принята примирительная тактика. Его не выдвигали на более богатый приход и хотя всегда хвалили, но никогда не поставили бы протоиереем, не говоря уж о прочем.
Он же честно и добросовестно исполнял свои обязанности, не стремясь к публичному изложению личных взглядов и к демонстративному показу несогласия с церковным руководством.
Не раз он подумывал о монастыре, где было бы так замечательно уединиться в келье, дабы никто не мешал его жарким молитвам. Однако представив, что может без него статься с той же семьей рязанского Фиделя в момент, когда буйный хозяин уйдет в очередной шумный запой, с тихой Марией Митрофановной, которая останется без дров на зиму, и еще массу бед, могущих произойти в случае его отсутствия, неизменно отказывался от этой мысли.
При этом он всегда укоризненно пенял себе, что негоже пастырю спасать свою душу за счет душ своей паствы, что у каждого человека на земле свой тяжкий крест и надо достойно нести его по жизни, не увиливая и не перекладывая своей ноши на чужие плечи.