- Кровососы!
- Креста на них нет!
- Да нешто князь закупа пожалеет?!
- Ежели тиун обидел бы, может, и по правде рассудил бы князь, а так ворон ворону глаз не выклюет.
Однако постепенно толпа все же смолкла, и Константин начал:
- Русская Правда гласит так: аже господин бьет закупа за дело…
Дальше он говорить не смог, площадь взорвалась криками негодования.
В основном на площади скопился ремесленный люд: тульники, усмошвецы, опонники, швецы, клобучники, древоделы, и им беда молодого парня и его отца была близка - сегодня боярин измывается над закупами, а завтра и до них черед дойдет.
Эвон, скотина жирная, как приосанился - понял, что князь в обиду не даст. Ишь довольный какой, ухмыляется.
- Тихо! - заорал бирич так громогласно, что стайка ворон, примостившаяся на небольшом репообразном куполе церквушки, с шумом и гамом сорвалась с облюбованного места и принялась встревоженно кружить над площадью.
От неожиданности толпа на несколько секунд притихла, и этой маленькой паузой Константин исхитрился воспользоваться в полной мере.
Он извлек из ножен меч и, вытянув его перед собой, негромко, но торжественно произнес:
- На дедовом мече клянусь в сем деле по правде рассудить и виновного наказать примерно. А сейчас слушайте мое слово. - И он начал зачитывать сначала: - Если господин бьет закупа за дело, он за то не отвечает, но… - И, выдержав небольшую паузу, в наступившей гробовой тишине, медленно и отчетливо чеканя каждое слово, продолжил: - Если он бьет его пьяный, сам не зная за что, без вины, - тут голос князя вновь возвысился, став торжественным и величавым, - то должен платить за обиду закупа, как платят за оскорбление свободного. А что касаемо свободного смерда, то тут покон гласит: если кто ранит руку, так что рука отпадет или усохнет, или также ногу, глаз или нос, за то платит полувирье - двадцать гривен, а за увечье - десять гривен.
Толпа довольно загудела. Константин неспешно повернулся к Завиду, потерявшему дар речи от столь неожиданного поворота событий и только тяжело сопевшему. Сурово посмотрев на него, Константин холодно спросил:
- Ты все понял, боярин?
Тот продолжал молчать, недоуменно взирая на князя, будто видел его впервые.
"Ладно, уточним и повторим, чтоб потом не отвертелся, собака", - решил Константин и стал подробно раскладывать:
- Велю тебе внести в скотницу княжью двадцать гривен да еще десять выдать Охриму. Помимо того надлежит тебе уплатить лекарю за лечение бывшего закупа, сколько он ни запросит. Кроме того, за причиненную тобой обиду отныне во всеуслышание объявляю Охрима вольным смердом и от долгов своих свободным. Сроку тебе на выплату полувирья и за увечье три дня. - Он повернулся к парню. - Лекарь, которого я тебе, Кокора, дам, будет хоть из дорогих, зато в своем деле толк ведает. Да и не твоя это печаль - чай, боярину платить по окончании лечения.
- Да как же? - опомнился наконец Завид, рухнув на колени. - Княже! За что позор такой на седины мои кладешь? За что первых мужей своих обижаешь? Или опала на меня, княже?
- Нет никакой опалы, - сухо пожал плечами Константин. - То Русская Правда так речет.
В душе он жалел, что так получалось. Ссориться с боярами ему не хотелось. С одной стороны, конечно, не будь их - и было бы еще лучше. И править удобнее, и народу не так тяжко, но они уже были, прочно сидели на своих местах и имели не только немалые богатства, но и власть…
Каждый из них в случае нужды мог выставить хороший отряд, и Константину очень не хотелось, чтобы именно сейчас объединенная мощь боярских воев была или могла быть направлена против него.
Ну не готов он к такому повороту, значит, и идти на резкую конфронтацию никак нельзя, потому желательно было по возможности и тут все сгладить.
- Встань, боярин. - Он спустился со своего помоста, помог подняться с колен непритворно плачущему Завиду и, успокаивая его, сокрушенно заметил: - И рад бы что изменить, да не мне с Правдой тягаться.
А тот, нехотя поднимаясь, не переставал причитать:
- А гривен-то, гривен столько я где возьму? Пуста ныне у меня скотница, да и сам я в нуждишке великой пребываю.
И тут у Константина мелькнула неожиданная мысль.
Она была настолько оригинальной, что князь даже не сумел сдержать легкую усмешку, которую, впрочем, тут же усилием воли согнал с лица и ласково шепнул Завиду:
- Не бойся, боярин. Неужто князь не пособит тебе в беде, как верному слуге своему. Обожди, сядем пировать и тогда нужду твою поправим.
Завид тут же прекратил рыдать, испытующе впился в лицо князя своими маленькими глазками-буравчиками и, придя к выводу, что слова княжьи не пустые, а сказаны всерьез, слегка поуспокоился.
А в это время к Константину рвался Кокора. Его с трудом удерживали два гридня, висящие у него на руках, подобно псам на матером медведе.
- Отпустите его, - повелительно махнул рукой князь и сам сделал шаг навстречу парню.
Дружинники с явным облегчением убрали руки, и Кокора рухнул перед Константином прямо в пыль, обхватив его нарядные узконосые сапоги синего сафьяна своими могучими руками, потом поднял голову и с обожанием, не в силах вымолвить ни слова, уставился на князя.
- Спасибо тебе, княже, за суд твой правый. Теперь верую я - есть правда на Руси. - И горячо заявил, продолжая стоять на коленях: - Ты мне верь, княже. Преданнее у тебя воя не будет, коли в дружину к себе возьмешь. А я за тебя живота не пожалею. Всю руду до капли отдам, ежели надо. - И, повернувшись назад, явно обращаясь к гусляру, выкрикнул еще раз, торжествуя: - Есть правда на Руси!
Стожар, не обращая внимания на Кокору, продолжал пристально и непонимающе вглядываться в князя, будто видел его впервые.
Так смотрят, когда на их глазах хорошо известный человек, достаточно легко предсказуемый, неожиданно совершает поступок из ряда вон выходящий, явно не соответствующий ни его возрасту, ни чину, ни характеру.
Потом губы гусляра вновь осветила ироничная усмешка, но на сей раз она была какая-то неуверенная, словно бродячий певец не знал, как реагировать на все происходящее, и решил на время спрятаться за свою обычную насмешливую маску.
- Встань. - Константин поднял парня с колен. - Не в ногах у меня валяться надо, а брать коня резвого да гридня моего с собой, а то не поверят слуги боярские, да скакать во весь дух отца из поруба вынимать.
Кокора, с благоговением впитывающий каждое княжеское слово, охотно и благодарно закивал и опрометью кинулся в сторону городских ворот.
Константин махнул рукой, подзывая одного из гридней, и коротко распорядился:
- Догони парня и езжай вместе с ним. Ежели что, поможешь. К вечеру явишься и расскажешь про его отца - совсем он плох или как. - И устало повернулся к биричу. - Ну что там, есть еще охотники на княжий суд?
И в третий раз бирич проревел свой вопрос в толпу, из которой уже вынырнула худая изможденная женщина лет сорока, крепко держащая за руки двух чумазых девчонок, одетых в настолько потрепанное, ветхое, хоть и чистое тряпье, что казалось, дунь как следует, и оно вмиг слетит с их по-детски острых угловатых плеч и рассыплется на мелкие клочки.
Она низко поклонилась князю, по-прежнему не выпуская детских ручонок, и прерывающимся от рыданий голосом тихо произнесла:
- Ориной меня звать. С жалобой я к тебе, княже.
Константин уже вновь к тому времени восседал в кресле по центру своего княжеского помоста и, так как толпа еще не угомонилась, бурно, на все лады обсуждая и восхищаясь давно невиданной здесь княжеской справедливостью, жестом пригласил женщину подойти поближе.
- Говори громче, - мягко попросил он ее и приободрил: - Не робей. На княжьем суде все равны, здесь есть только виновные и правые.
- Муж мой, - чуть громче, уже более уверенно продолжила Орина, - по весне от трясучки злой в землю сырую слег. Боярин же наш Житобуд сказал мне, мол, коли смерд умер, а сынов не оставил, то задницю всю ему, боярину, и выгнал меня из отчего дома. Сказывал, что так и Правда Русская указывает, мол, по покону ее он порешил. И вирник твой то же самое сказывал, слово в слово с Житобудом.
Вирник, уловив брошенный на него княжеский взгляд, склонился к уху Константина и торопливо заметил:
- Это верно, княже. И Русская Правда так же гласит: "Аще смерд умрет без сынов, то задницю князю, аже будут дщери у него дома, то дояти часть на не".
- Добрые люди подмогали, кто кусок хлеба даст, кто репу, кто огурцом соленым угостит, так и дошла я до тебя, княже, правды искать. Я-то ладно, а детишек жалко. Им-то за что сызмальства в такой нужде пребывать? Неужели вина какая на них?
- Сколько им? - показывая на испуганно притихших маленьких девчонок, спросил Константин.
- Восьмой годок Беляночке моей, а той, что поменьше, Валене, пятый.
- Дозволь слово молвить, княже, - решительно выступил самый упитанный из бояр, имевший не два или три, а чуть ли не десяток подбородков.
Шеи у него практически не было. Короткая и жирная, она была совсем незаметна, и создавалось ощущение, что голова растет сразу из непомерно толстого туловища с огромным животом.
Красное, лоснящееся лицо боярин поминутно вытирал нарядно вышитым огромным платком, причем по́том он истекал настолько обильно, что этот платок уже можно было выжимать.
"Сам Житобуд", - понял Константин и кивнул разрешающе, мол, говори.
- Я, княже, - важно начал тот, - все по Русской Правде решал. Коли у смерда сынов нет, стало быть, задницю…
- Князю, - перебил его Константин и жестко повторил: - Князю, а не боярину.
- Так смерд-то не княжеский, а мой, - не сдавался Житобуд.
- Я - князь, и все здесь мое, - решительно поставил его на место Константин. - И ты, боярин, мой, и смерды тоже. Тебе они лишь дадены в кормление, пока ты служишь мне верою и правдой.
- А я разве не служу? - оскорбился Житобуд.
- Служишь, - согласился Константин и в свою очередь заметил: - Так я у тебя смердов не отбираю. Но задницю - князю.
- Никогда не бывало так-то. Испокон веку она тому принадлежала, чей смерд был, - упирался боярин.
- Не было, так будет, - отрезал Константин.
"Ну вот, еще один обиженный, - обреченно подумал он. - Так они скоро все до единого на меня озлобятся. - И тут же спросил сам себя: - А что делать? По закону суд веду. Есть чем прикрыться. К тому же им дай волю, вообще на шею сядут. Точнее сказать, - поправился он, - давно уже, как видно, сели, только моему предшественнику. - И с внезапно нахлынувшей злостью он мысленно пообещал: - Ну ничего, дайте только срок, господа хорошие. Я вас живо научу, как родину любить!"
- А почему ты, боярин, не сделал так, как указано в Русской Правде? - строго спросил он и пояснил свою мысль: - Надлежало выделить часть на дочерей усопшего смерда, а ты?
- А что я?! - возопил возмущенно боярин. - Дал я им часть. Вон одежка на них - я выделил. Домишко их, по Правде, мой, а что до скотины полудохлой, коя в хлеву у их была, то я им за нее кунами заплатил. Да им даже поболе, чем мне, вышло. - И осекся от собственной наглости.
- Это верно, княже. - Женщина в доказательство протянула Константину туго сжатые в кулаке деньги - несколько маленьких темных кусочков металла. - Целых пять кун боярин уделил мне от щедрот своих. И одежку, что на детишках моих да на мне надета, отнимать тоже не стал. Добрый он у нас, - насмешливо улыбнулась она и горько добавила: - А теперь зрю, что и князь у нас добрый. Куда добрее боярина будет. Вишь как мигом добро мужа моего переделил. Только одно поведай, княже: куда мне от доброты вашей деться - сразу головой в вадегу, чтоб хошь на дне глубоком покой найти, али в холопки идти, как боярин тут присоветовал, дабы детишек вырастить? Как скажешь?
- А скажу я так… - Константин вновь решительно поднялся со своего кресла.
Плохо, конечно, что придется записать еще одного боярина в недоброжелатели, пусть и тайные, но будь что будет, а мириться со всем тем, что творилось на его глазах, он не собирался, точнее, просто не мог.
"А я еще, дурак, идеализировал здешнюю жизнь, - мелькнула горькая мысль. - Думал, что до татар на Руси пусть и не рай был, но более-менее приличная жизнь, а тут…"
Он покрутил головой, удивляясь собственной, присущей ему совсем недавно наивности, и повелительно протянул женщине открытую ладонь.
- Дай-ка мне эти куны.
Она изумленно вскинула брови, но ничего не сказала и покорно вложила все в руку Константина.
- Русская Правда гласит - коли смерд сынов не оставил, задницю князю. Ин быть по сему. Ныне и домишко, и скотинка вся, и прочее вместе с одежкой и кунами переходят ко мне, Орина. Но… - вновь возвысил он голос до торжественного, и толпа, слегка недовольно загудевшая, но понявшая по предыдущим княжеским решениям, что надо дождаться конца приговора, покорно стихла. - Дочерям твоим незамужним надлежит выделить некоторую часть, и я ее выделю. Тут боярин сказал, что ему меньше досталось, нежели он тебе выделил. Это для князя негоже. Житобуд добрый, а я жадный. А посему, - он развел руками, - набольшую долю я, пожалуй, себе приберу, дабы мне убытку не было. Стало быть, забирай-ка ты, Орина, меньшую часть: домишко свой ветхий, да скотину полудохлую, да все прочее, что с мужем своим нажила. А вот одежонка детишек твоих пусть мне достанется, равно как и эти вот куны. - Он кивнул на свою ладонь.
Женщина продолжала стоять как вкопанная. В глазах недоумение, брови недоверчиво изогнуты.
Пришлось спуститься к ней с помоста и, подойдя поближе, добавить, поясняя, а то, чего доброго, и впрямь примется раздевать своих девчонок прямо тут.
- Ну а чтоб им до дому голышом не идти, ты зайди вначале на мой двор. Гридни мои тебя отведут к Зворыке, коему и обскажешь, что одежу эту нарядную, - он кивнул на ветхие рубашонки девочек, - князь повелел в своем владении оставить. Негоже твоим девицам в столь богатых нарядах красоваться. А взамен пусть сыщет какое-нибудь иное платье. Да не только детишкам, но и тебе самой.
Он говорил абсолютно спокойно, совершенно не обращая внимания на то, слышит ли его хоть кто-нибудь из свиты или из толпы.
Все, реклама закончилась и кина больше не будет.
Шабаш!
Сейчас для него куда важнее было то, что ее мертвые от неизбывной тоски глаза, убитые непроглядной беспросветной жизнью, начинают понемногу оживать, наполняясь слезами радости, что сама она постепенно начинает сознавать, что судьба сейчас вновь делает поворот, но на этот раз совсем в другую сторону - неизмеримо лучшую.
Говорил и понимал, что оживить вот эти глаза и есть сейчас самое главное, а все остальное - ерунда, как бы важно она ни называлась: политика, дипломатия и прочее.
- А как же тебе-то, княже? Твоя-то какая доля? - сдавленным голосом тихонечко переспросила женщина, будто опасаясь, скажи она громче - еще передумает и отнимет все заново.
- А ты разве не поняла? - так же тихо ответил ей Константин, мягко улыбаясь. - Я ведь сказал, что набольшая. Одежонка да еще куны твои. Вон их сколько у меня, целая горсть.
Но тут новая мысль пришла ему в голову.
Он протянул по два кусочка металла девчушкам, боязливо прижавшимся к единственному родному на этой земле человеку, действительно оберегающему их от всех опасностей, на которые жизнь всегда была непомерно щедра.
Старшенькая робко протянула руку и вопросительно посмотрела на мать, но та, беззвучно шевеля губами, молитвенно смотрела на усталое доброе лицо молодого князя, который вот так просто вновь позволил ей и ее детям жить, и ничего не замечала вокруг.
Не дождавшись от нее ответа, девочка, решившись, быстро схватила монетки и торопливо сунула их за щеку.
"На сласти", - хотел пояснить Константин, но вовремя спохватился, что их тут может и не быть.
"На фрукты" тоже не скажешь. Они и слов таких, поди, не знают.
"Ну и ладно, - мысленно отмахнулся он. - Пусть будет просто маленьким подарком от князя".
Вторая девчушка, беря пример с сестры, уже не медлила, проворно сцапав протянутые деньги. Последнюю куну Константин, подбросив в воздухе, ловко поймал и, показав Орине, пояснил:
- А вот моя княжеская доля. Ее я и сберегу… на память.
Видя, что женщина до сих пор не может отойти от пережитого, жестом подозвал двух молодых дружинников, стоящих неподалеку.
- Все слышали? - осведомился он.
Те торопливо закивали.
- Вот и передадите Зворыке. Да скажите ему, чтоб он не скупился. Мол, князь повелел приодеть всех троих на совесть, чтоб не стыдно было. Да куда вы?! - остановил он повернувшихся, чтоб немедля бежать на княжий двор, парней.
- Дак ты ж сам повелел, - растерянно произнес один из дружинников.
- И ей заодно помогите добраться до княжьего… тьфу ты, до моего двора. Видите, еле на ногах стоит.
Он повернулся, чтобы вновь подняться на свой помост, но тут Орина, словно бы очнувшись, раненой птицей кинулась в ноги Константину, покрывая лихорадочными поцелуями его сапоги и прерывающимся от рыданий голосом выкрикивая что-то бессвязное:
- Бога молить всю жизнь… свечу за здравие… Детям накажу… Благодетель… Живи вечно, княже… Здоровья дай бог тебе, и детушкам твоим, и княгинюшке-матушке, а я уж… вечно… бога молить…
- Ну-ну, что ты, что ты, - бормотал смущенный донельзя Константин, помогая мужикам поднять женщину с земли, в то время как она все время норовила поцеловать то одежду его, то руки, и, не зная, что сказать в такой ситуации, только успокаивающе повторял: - Ну-ну. Ну-ну.
- Мама, мама, - в голос заревели обе девчонки, не понимая, что происходит с матерью, обычно такой строгой, которая раньше если и плакала, то тихонько, чтоб, упаси бог, никто и не видел, а тут…
Орина, будто вспомнив нечто важное, повернулась к ним и, указывая на Константина, строго произнесла, как самый важный наказ:
- Чтоб всю жизнь за него богу, чтоб каждый день во здравие… - Она уже не знала, что еще сказать, что пожелать князю, который не спеша удалялся от нее, мерной поступью поднимаясь вверх, к креслу, и тогда, обернув к толпе сияющее от счастья лицо, выкрикнула: - Славься, князь наш, заступник сирых и убогих! - и требовательно, с надрывом в голосе, еще раз призывно повторила: - Славься!
Толпа вновь зашевелилась и нестройно поддержала ее:
- Слава! Слава!
Выкрики вначале были недружные, но затем люди осознали случившееся, и они постепенно переросли в монолитный мощный рев:
- Слава! Слава!