"Сейчас утопит… - Странно, мысль эта не вызвала ужаса; просто скользнула вялой змеей по задворкам разума, исчезнув в темноте норы. - Прыгнет, вцепится и утопит. Ну и ладно… пусть… так даже лучше!"
Каппа обиженно надул щеки пузырем.
- Ходят тут, ходят, а чего ходят, и сами не знают!… - Водяник вроде бы ни к кому конкретному не обращался, даже глядеть стал в сторону (нет-нет да и кося круглым рыбьим глазом на остолбеневшего юношу). - Девочку нашу гоняют, железкой своей грозятся… блюют опять же где ни попадя, морду в чужой речке полощут!… Ни стыда, ни совести!
Лунная пыльца заблестела на слоистой, чешуйчатой коже каппы, на роговом клюве-носе, на перепонках между пальцами.
- Эх вы, люди-и-и… ну, давай!
Желание шагнуть в черную стылость воды, упасть лицом вперед и больше никогда не подниматься, раздутым счастливчиком плывя по течению, вдоль по-зимнему пустых берегов ласковой реки к морю, к тихим морским бухтам - желание это, встав из потаенных глубин, на миг стало для юноши почти нестерпимым. Почему-то вспомнилась (не пришла, всплыла, явилась - просто вспомнилась) маска нопэрапон. Сам не зная, зачем он это делает, Мотоеси заставил лиловую безликость взорваться глазами навыкате, раскрыл внизу узкую, безгубую щель рта, где вместо зубов отсвечивали костяные пластины; вот и клюв пробился, замер, полуоткрытый, вот и жесткая щетка волос упала на лоб без единой морщинки…
Ближе.
Еще ближе.
Рядом.
Желание уйти в воду навсегда стало иным. Совсем иным. Можно уйти, а можно и погодить, поторчать на берегу всласть; плыть по течению - это славно, только при чем здесь смерть?… Откуда ей взяться, смерти-то?… Эх, зима нынче теплая, да и водица просто прелесть, не хуже, чем в баньке, в бассейне-фуро, только откуда на ум бассейн пришел? - а, какая разница, сам пришел, сам уйдет…
Юноша сделал шаг, о котором мечталось.
Только не в омут, не в глубину беспамятства.
На берег шагнул.
- Вот ты кто такой!… - Каппа смотрел на него во все глаза, и там, в этих бледных буркалах, вдруг заплескался интерес: не тот, что был раньше, новый, веселый, интерес без скользкого ожидания, без намека. - А я-то мыслю себе… вот братцы посмеются: потомственный каппа не признал нопэрапон! Животики надорвут!
- Животики… надорвут…
Голос рождался помимо воли юноши, хриплым эхом вспениваясь в самом низу живота, подымаясь вверх шершавым жгутом, наружу высовываясь колкими, измочаленными хвостами.
Выйди с таким голосом на сцену - взашей прогонят.
Каппа весенним лягушонком запрыгнул на корягу и уже оттуда заново пригляделся к мокрому, встрепанному Мотоеси.
- А, так вот ты кто такой…
Нет, он не просто повторил сказанное прежде: он опять произнес это заново, с другими интонациями, даже с другим смыслом, только для Мотоеси ни этот, новый, ни тот, первый - все смыслы были сейчас для юноши недоступны.
Клюв щелкнул со значением, и каппа, словно приняв какое-то решение, соскочил обратно на землю.
Засеменил к молодому актеру.
Двигался он смешно: враскоряку, пришлепывая ступнями-ластами, но при этом удивительно выпрямив спину - будто опытный борец на помост выходил.
- Давай, давай! Замерзнешь, чудила деланный… а ну, за мной!
Цепкая пятерня ухватила сырую ткань на плече юноши, сгребла в жменю. Каппа вывернулся неестественным для человека образом: спиной к Мотоеси, он продолжал держать складку кимоно, перекрутив себе плечевой сустав, как прачки иногда перекручивают набедренную повязку, давая воде стечь. Покатая холка вздыбилась горбом, закаменела пластами мышц; цвет кожи резко изменился - из грязно-серого став жемчужным.
- Эх, вацу-рибо-кубаяси! За мной!
Этот бег вдоль реки, вслед за сумасшедшим водяником, разительно отличался от гонки за призраком О-Цую. Размеренно, скучно чавкала под ногами грязь, некогда бывшая снегом; размеренно, скучно ноги ударялись оземь, отталкивались, взлетали, снова ударялись в едином, завораживающем ритме; размеренно, скучно моталась перед грудью Мотоеси блестящая лысина каппы с ямочкой посередине.
В ямочке плескалась речная вода.
Говорят, если каппу с силой ударить по уху, если вода выплеснется, пока каппа еще на берегу, - тогда водяник теряет всю свою силу и готов для тебя…
Удивительное дело: меньше всего юноше сейчас хотелось проверять - правда это или враки? Ударишь этого клювастого по уху, а он обернется… или даже не так: не оборачиваясь, прямо на бегу, как тот каппа, что обучал тонкостям борцовского ремесла самого Таро-Драконоубийцу…
Пусть уж себе плещется на здоровье, водица-то!
Они нырнули в тень кручи, проскочили через заросли молодого бамбука, роща деревьев-мукку расступилась перед ними - и юноша увидел впереди, на поляне, хижину. В таких живут рыбаки, выезжая на долгий промысел, или дровосеки. Возле хижины горел костер, близ которого кто-то сидел.
Еще один водяник?… Вряд ли, они живого огня терпеть не могут.
Да и слишком костлявый этот "кто-то" для речного каппы.
- Эй, Хякума Ямамба! Встречай гостей!
Каппа подтащил задыхающегося юношу поближе, отпустив наконец одежду. Мотоеси жадно хватал ртом воздух, от тела валил пар, и сердце грозило
выпрыгнуть из груди.
Костлявый силуэт у огня зашевелился, распугав стайку беспокойных зимородков, шнырявших неподалеку. Отсветы пламени очертили провалы и рытвины, высокие скулы и морщины на коже, давно потерявшей былую упругость; раскрылся, зашамкал беззубый рот, пережевывая мякиш слов.
- Ох, горе горькое!… Где ж ты его подобрал-то, жабье отродье?! А ну, живо в хижину, тащи одежонку, какую найдешь… ну, чего встал ступой каменной?!
Каппа подпрыгнул мячиком.
Расхохотался с присвистом…
- Одежонку! Ты, старая, брось врать, сроду у тебя никакой одежонки в запасе не водилось! Я лучше придумал, я сейчас… этот гуляка сегодня у девочки нашей ночку коротал!…
Опрометью он кинулся вверх по склону, в густой ивняк. Спустя минуту-другую оттуда послышались словно бы раздраженное хлопанье крыльев и перебранка двух голосов: сиплого, уже знакомого, и низкого, рокочущего баса.
Сипенье уговаривало, бас не соглашался.
Согласился.
И крылья захлопали вновь, удаляясь.
* * *
Пока сонный тэнгу летал к логову О-Цую за одеждой нынешнего гостя, не захотевшего стать жертвой, и потом - обратно, Хякума Ямамба заставляла вконец ошалевшего юношу бегать вокруг костра.
Застынет ведь, дурачок… а вот и отвар готов, вскипел пеной.
Старуха с лицом, похожим на маску "Горной ведьмы", уже видела, кого привел к ней шустрый каппа.
"День лунных яств" близился к завершению.
2
…юноша согрелся.
Запоздалый озноб угомонился наконец, перестал лезть за пазуху пальцами из липкого льда; зубы сперва выстукивали мелкую дробь, потом просто раз от разу смыкались в спазме, прикусывая кончик языка, - а вот барабанчики устали стучать, и лишь посвистывает тихонько флейта заложенного носа.
Тише.
Еще тише.
- Хлебни-ка!… Да бери, бери, у нас этого добра навалом…
В руки ткнулась чашка с еще теплым хито-е-саке - мутным, приготовленным на скорую руку "саке одной ночи", вместо очистки настоянном за неделю на корнях ириса. Оно быстро ударяло в голову, но и выветривалось столь же быстро, оставляя легкое тепло и желание сделать новый глоток.
Вот и делай, гуляка беспутный… точно что беспутный.
Юноша дернул кадыком, проглатывая терпкую жидкость, и украдкой огляделся по сторонам. Окружающее донельзя напоминало ночь после удачного спектакля: горит костер, постреливая искрами в темноту, холод отступает перед огнем и выпивкой, а вокруг собрались актеры труппы, молчат, отдыхая, многие еще не успели снять костюмы и маски… Конечно, Мотоеси прекрасно знал, что последнее невозможно, - после представления маски в первую очередь отправлялись спать в футляры, а костюмы прятались в сундуки!… Но сейчас это казалось знанием нелепым, из какой-то другой, давно прожитой жизни.
Да, костюмы и маски.
Старые знакомые.
Вон, напротив, на ободранном чурбачке, сгорбилась Хякума Ямамба, "Горная ведьма". Окаменела лицом, телом, памятью тысячи однообразных перерождений; сейчас, сейчас раздвинутся иссохшие губы, язык оближет их, метнувшись проворней иглы вышивальщицы, и зимняя луна отразит давно знакомое:
Любуясь на белый снег,
По горам кружу я…
Слева от старухи, до половины утонув во мраке, нахохлился поверх циновки мосластый тэнгу. Завернулся в собственные крылья, словно в плащ из перьев, коему нет цены во всех мирах. Это он, взбалмошный летун, принес теплую одежду Мотоеси, забытую юношей в доме призрачной красавицы, - где тэнгу нашел ее, одежду, в той куче мусора, какой стало жилье О-Цую?… Кто знает?!
Нос, похожий на клюв (или клюв, похожий на нос), навис над дымящейся чашкой, едва не задевая выщербленный край, тонкая пленка затянула черные как смоль глаза… Тэнгу хорошо. За все время он так и не сказал ни единого слова, прихлебывая хмельное, но кажется, что вокруг него вечно длится, не заканчиваясь, знаменитая пьеса "Есицунэ". Сейчас, сейчас тэнгу встанет, рассмеется и примется учить юного героя небывалому, невозможному искусству мечевого боя!…
Вот меч свой обнажил. Мечом вращает,
Взбивая волны. Страшный смерч всклубился.
О, гнев неистовый ему туманит взор
И разум!…
"Вот меч свой обнажил…" - юноша не заметил, что прошептал это вслух, машинально опустив руку на рукоять даренного отцом клинка. Юноша не заметил - но заметил, услышал и прекратил на миг тренькать струнами цитры слепец-музыкант, примостившийся возле молчаливого тэнгу.
Когда час назад Раскидай-Бубен, постукивая клюкой, выбрался из хижины, юноша не удивился появлению спутника Безумного Облака. Кому, как не слепому сказителю, чьи уши оторвал гневный посланец мертвецов, взыскующих песен, находиться здесь, в странном месте и в странное время?
Удивился Мотоеси другому: впервые он видел Раскидай-Бубна без мешка с гадательными принадлежностями.
Словно поймав на себе взгляд молодого актера, безглазый и безухий человек перебрал струны, заставив их страстно вскрикнуть, подобно влюбленной женщине на ложе, и запел, смешно превращая строгий мотив в шалую песнь распутника:
В тенетах причин и следствий
Слепцы блуждают!
Мы ни к чему не привязаны,
Невозмутимо сердце!…
И уж совсем вспенив мелодию пьяным куражом:
Зато в нас - надежный приют
Истинной правды!
Да, в нас - надежный приют
Истинной правды!
Каппа, приведший гостя к ночному костру, прыснул в кулак - и не удержался, захихикал, забулькал, давясь рисовыми клецками. Видать, очень уж любил приземистый водяник такие клецки, сваренные в листе камыша, по пять монов за связку! - что называется, в две глотки жрал… И впрямь в две глотки: Мотоеси следил украдкой, как каппа подносит к щели рта полную кружку, а в осьминожьем клюве, заменяющем каппе нос, висит наготове клецка. Глоток, довольное кряканье - и лакомство ловко заглатывается, когда ртом, а когда и просто клювом, без лишних движений.
Чешуистая кожа каппы играла бликами от костра (а говорят - огня не любят!…), меняя собственный цвет едва ли не каждую секунду - кармин, охра, голубизна стали, багрец…
Пьес про капп Мотоеси не знал, но мало ли чего он не знал?! - да и долго ли на ходу представить-сочинить: вот скользкий весельчак подпрыгивает, уперев в бока ладони с перепонками меж пальцев, вот он голосит на всю ночь:
Ведь я не мальчик с челкой,
На все услуги годный. Не таков!
Вы видите мой лоб?
Как выбрит он?!
Я сам себе главарь!
Подстилкой не бывал я - и не буду…
Каппа прокашлялся и вновь потянулся за очередной порцией клецок. Но жабья лапа оказалась коротковата, и юноша подал водянику непочатую связку целиком.
Благодарности, впрочем, не дождался.
И еще: маячил в отдалении, на самой границе света и тьмы, зыбкий силуэт, стрелял глазами сторожкой оленихи, но приблизиться боялся. "Я не сержусь, О-Цую. - Больше всего на свете Мотоеси хотелось, чтобы его мысли выплеснулись наружу, достигли этой голодной прелести, несчастного, неуспокоенного создания; хотелось, а не выходило. - Я не сержусь, я понимаю… или нет: ничего я не понимаю, но гнева нет в моей душе…"
В душе перекликалась эхом гулкая пустота.
Спокойная, теплая…
"Я дома, - неожиданно явились слова. - Я дома, вокруг свои, свои на самом деле, а не велением случая… я дома…"
- Это неправда, - тихо, словно извиняясь, сказала старуха, покашливая в кулак. - Ты еще не дома. Ты еще не осознал до конца, что ты нопэрапон. Понимаешь, мальчик…
В этом "мальчик…", произнесенном вслух Хякумой Ямамбой, был аромат "саке одной ночи": свежесть корней ириса и резкость бурлящего сусла.
Одновременно.
- Понимаю, матушка. Я все понимаю…
- Замолчи и слушай. Ты думал, мы должны разорвать тебя в клочья за убийство одной из нас? Ты неправильно думал. Когда сюда, в Сакаи, пришла весть о том, что в провинции Касуга погибла молодая нопэрапон, никто из подобных нам не удивился. "Безликие", как и "Икроглазики", часто умирают насильственной смертью, - гораздо чаще, чем каппы, тэнгу или даже Рокуро-Куби, "Сорвиголовы". Чем ближе ты к роду человеческому, тем чаще… нет, мы не удивились.
- "Икроглазики"?!
В ответ старуха наклонилась и приподняла подол; затем размотала засаленное тряпье, которым была обернута ее нога.
С жилистой, костлявой икры - и выше, по голени, меж вздутыми венами, до самого колена - на Мотоеси, моргая, смотрели глаза. Молодые, девичьи глаза с пушистыми ресницами. "Понял? - беззвучно спрашивали они. - Понял, дурачок?"
Юноша не выдержал, отвел взгляд.
- Смерть мастера масок тяжким грузом легла на ее карму. Ты послужил просто воздаянием за грех, юным и скорым на руку воздаянием. Вини себя или не вини, это не имеет никакого значения. Как не имеет значения и то, что мастер масок погиб случайно, от испуга, гибельного в его возрасте; даже необходимость прокормить детей безразлична для судьбы…
"Каких детей?" - едва не спросил Мотоеси. Но не спросил: плотно сжал губы, утопил вопрос в чашке, в хмельном молчании.
В услужливом напоминании суки-памяти:
…по нелепой иронии судьбы сверток с деньгами упал прямо в ладонь умирающей нопэрапон, и тонкие пальцы машинально согнулись, будто желая утащить с собой деньги туда, во мрак небытия.
Вместо лилового пузыря на юношу смотрело его собственное лицо,
Но подняться, ринуться прочь… нет, не получалось.
- Я… - Тонкие губы дернулись, сложились в знакомую, невозможно знакомую гримасу. - Я… я не убивала… мастер сам - сердце…
Мотоеси захрипел, страстно желая проснуться в актерской уборной и получить за это нагоняй от сурового отца.
Нет.
Кошмар длился.
- Я… в Эдо такая маска… деньги нужны были!… Деньги… де…
Кровавая струйка потянулась из уголка рта.
Нопэрапон больше не было.
Сейчас настала ночь ясности, ясности острой и блестящей, будто нож убийцы.
Нопэрапон больше не было? - ложь!
Была… был.
Только тогда испуганный юноша еще не знал этого.
Не знал и другого: "…деньги нужны были!… Деньги… де…"
Последним, оборванным смертью словом были не "деньги".
Дети.
3
- Я был борцом сумо. - Сказав это, маленький каппа вдруг словно стал вдвое, втрое больше, отяжелев скользким телом, как если бы не он двумя-тремя часами раньше говорил о братцах, себя же именуя "потомственным каппой". - Я был… я победил на последнем турнире перед великой смутой Гэмпэй.
Мотоеси весь обратился в слух. Выходило, что каппа (если не врет, конечно!) завязывал волосы в узел, подобный листу дерева гингко, еще перед междуусобицей кланов Тайра и Минамото.
Два с половиной века тому назад!
- Когда я понял, что для меня больше не осталось достойных противников, я вызвал на поединок речного каппу. Я был смел и безрассуден; я вызвал - и победил. Это был самый страшный бой в моей жизни, даже страшней той схватки, когда вокруг помоста густо торчали колья с заостренным верхом. Каппа остался лежать со сломанным хребтом, а я ушел, смеясь и харкая кровью. С того дня в каждом противнике мне мерещился мертвый каппа, преследующий самовлюбленного гордеца; с тех пор любой звук для меня слышался плеском речных волн и костяным хрустом. Я поселился у реки, в одиночестве, живя подаянием, не сразу заметив, что становлюсь меньше ростом… но, когда между пальцев у меня выросли перепонки, а нос стал клювом, это я заметил сразу.
Юноша задохнулся от изумления.
Много историй слышал он от отца, от бродячих сказителей, но о перерождении убийцы в убитого…
Вовек не бывало!
- Я стала ученицей Хякумы Ямамбы из ущелья Орлиных Гнезд, что в горах Хиэй. - Старуха задумалась, печально качая головой, подергала себя за редкую прядь на виске, покрытую снегом… нет, пылью, паутиной времени. - Да, правильно, это случилось на пятый год девиза "Мирное правление". За десять лет до того дня, как один борец-сумасброд пошел искать речного каппу. Моя наставница вскоре тяжко заболела, и смерть преступно медлила явиться за ней. Повинуясь просьбе умирающей и собственному понятию о милосердии, я однажды накрыла лицо наставницы старым дзабутоном, уперлась обеими руками и держала, пока дыхание ее не прервалось навсегда.
Мягкая, удивительно грустная улыбка на миг озарила лицо старой женщины; словно та девушка из далекого, почти нереального прошлого выглянула наружу и вновь скрылась в небытии.
- С тех пор Хякума Ямамба - я. Вот уже…
Юноша ждал слов: "Вот уже много, много лет".
Не дождался.
- Вот уже шестое рождение, - закончила старуха.
Слева от Хякумы Ямамбы заворочался молчаливый тэнгу.
- Я зарубил тэнгу в лесу О-Нин, защищая честь своей жены, - отрывисто каркнул он.
Плотно сжал губы, отчего рот его стал похож на застарелый шрам.
И больше не добавил ни слова.
Мотоеси сделал глоток, потом еще - быстро, давясь, пытаясь залить слова, которые жгучей волной подымались из глубин юноши. "Саке одной ночи" было горьким и соленым, как слезы, как кровь, как слова, "саке одной ночи" ничуть не помогало, потому что вокруг царила та самая, одна-единственная ночь, когда правда врет, а ложь спасает.
Ночь прозрения, настоянная на корнях ириса.
- Я убил нопэрапон на сельском кладбище близ холма Трех Криптомерий.
Сказал.
Он все- таки сказал это вслух.
В ответ дрогнули струны цитры в руках слепца, певшего мертвым сказание о их былой гибели; прозвенели, рождая мелодию вступления из "Парчового барабана", создавая вокруг Мотоеси привычный с детства мир, в котором жить было так же трудно, как и в любом другом, но говорить - легче.
Спасибо тебе, мудрый Раскидай-Бубен… спасибо.
- Я убил нопэрапон скорее из страха, чем из мести за мастера Тамуру или праведного гнева. Так получилось. Теперь я стану нопэрапон, да?
- Нет.
Хякума Ямамба вертела в сухих пальцах огрызок бечевки, на которую еще совсем недавно были нанизаны рисовые клецки. Огрызок почему-то казался мертвой змеей: извивался, норовил высвободиться, едва ли не шипел.
- Нет, не станешь. Уже стал.
Юноша машинально ощупал свое лицо.