– Не понимаешь ты своего счастья, Витя! – тоже спокойно настаивал Иванов. – Ведь кто-то такую девчонку всю жизнь ищет. Если найдет, на коленях будет умолять стать его женой. А тебе вот она – на блюдечке. Но судьба нечасто бывает такой щедрой. Скорее, наоборот. Второго шанса может и не дать. Потеряешь Оксану сейчас – всю оставшуюся жизнь локти кусать будешь! Вот я: что я имею? Мне тридцать два года, и я один. Конечно, у меня есть друзья. И ты, Витя, мой друг. Я очень тебе благодарен за нашу дружбу. Поэтому так сейчас с тобой и говорю. Но если бы ко мне на краешек кровати присела женщина – так же, как присаживаются жены к лейтенанту и капитану, так, как присела сегодня Оксана к тебе, – если бы она взглянула мне в глаза так же, как Оксана сегодня смотрела на тебя, то я бы за одно это мгновение, Витя, за одно лишь такое мгновение боготворил бы эту женщину всю оставшуюся жизнь… Витя… Отдал бы все… Лишь бы не потерять…
Иванов, чувствуя, что не может дальше говорить, откинулся на кровать. Слезы предательски подступили к глазам, щекотало в носу. Комок стоял в горле и мешал дышать. Из груди рвалась боль – боль душевного одиночества. Перед глазами появился образ Наташи Кубаровой. Яркий взгляд ее красивых, немного азиатских серо-голубых глаз смотрел в самую душу. Она улыбнулась своей светящейся живой улыбкой. Мысль, что ее больше нет и не будет уже никогда, раскаленной иглой впилась в сердце.
– М-м-м! – тихо застонал Иванов, не в силах справиться с новым приступом боли.
– Ты чего? – спросил Виктор с тревогой. – Плохо?
– Зубы болят, – отмахнулся Иванов.
Но эта душевная боль была невыносимее зубной боли, и Иванов знал, что она всю жизнь будет преследовать его.
– Врешь. Расскажи, станет легче.
– Нет…
– Попробуй, Санек. Легче станет. Я знаю.
– Многое придется рассказывать, Витя. Да всего и не расскажешь. – Иванов открыл глаза и стал, часто моргая, смотреть в потолок, прогоняя подступившие слезы.
– А ты попробуй, Саня. Времени у нас – хоть отбавляй! Ребята тоже пусть послушают. Мы поймем. Правда, мужики? – обратился Виктор ко всей палате. Поддержка была единогласной. Жена капитана даже выключила работающий телевизор.
– Давай, Саня, рассказывай. Все свои, – настаивал Виктор.
Иванов знал, что его здесь поймут, что вокруг собрались не чужие люди, что когда-нибудь кому-нибудь все равно придется исповедаться, чтобы снять с души хоть часть тяжелой ноши пережитого – того, что не дает заснуть ночами и что теперь в его душе, как тяжкое клеймо, на всю оставшуюся жизнь. Лента памяти стремительно перемоталась на несколько месяцев назад и остановилась, услужливо подсказав, с чего начать. И он, лежа на кровати и не глядя ни на кого, начал рассказывать. А рассказывая, проверял сам себя: нет ли в этой целой ленте памяти хоть небольшого обрыва?..
– Так это наши вас "накрыли"? – спросил Виктор, нарушив молчание, установившееся в палате после рассказа Иванова.
– А кто ж еще? – спокойно сказал Иванов. – У чеченцев гаубиц нет.
– Такое уже бывало, – вступил в разговор капитан-мотострелок. – Как говорится, бей своих, чтобы чужие боялись! У нас в соседней роте тоже целый взвод гаубицы "накрыли". Вместе с командиром…
– А что с теми ребятами, что были с тобой? – тихо спросила у Иванова жена капитана-мотострелка.
– Не знаю, – вздохнул Иванов. – Хочется надеяться на лучшее. Но снаряд упал очень близко к вершине. Не представляю, как я сам остался жив. И думается мне, что это моя вина – из-за меня ребята "подставились".
– Это как? – переспросил Виктор.
– Не простили мне ящиков с барахлом.
– Может, совпадение, – предположил Виктор. – Такое частенько бывало, что по своим стреляли. Ты еще легко отделался. А ребят жаль.
– Я эту высоту теперь всю жизнь буду вспоминать как страшный сон! – ответил Иванов.
– Все страшно, что убивает! – грустно добавил Виктор. – Вот мой случай. Мы уже вышли из Самашек. За десантом шли огнеметчики. Посмотрел я на их работу – упаси Господи попасть под огнемет! Страшная штука! Дорогу, по которой шла колонна, обстреливали чеченские снайперы. Я возглавлял колонну. Мои солдатики – еще совсем пацаны. Пожалел я их и загнал с брони внутрь БМД. А сам сижу на броне, только ноги спустил в открытый люк. Автомат держу наготове, слежу за местностью. Гранатометчика я заметил поздно, метров со ста, только когда он из кустов уже произвел выстрел. А дальше ничего не помню. Мужики рассказывали, что меня от машины отбросило взрывом метров на пять. Упав на землю, я, будто, стал палить из автомата длинными очередями вокруг себя, не разбирая, где свои, где чужие. Этого я совсем не помню, видимо, был в "горячке". Подняться не мог – ног нет. Расстреляв один "рожок", я попытался достать второй, но не смог расстегнуть клапан кармана на жилете. Бронежилет перед операцией получил новый, наверное, не хватило сил расстегнуть. Тут я и "отключился". Пришел в себя только на аэродроме. Самолеты гудят, а у меня в ногах боль невыносимая, и будто огнем горит там все. Осмотрелся – лежу на носилках, а рядом человек двадцать, если не больше, таких же, как я, – раненые да покалеченные. Голову приподнял, смотрю: вместо ног – кровавые обмотки. А ступней-то нет! И так мне стало страшно и тоскливо, что пожалел о том, что остался жив! Лучше бы сразу… – Виктор осекся на полуслове. Иванов посмотрел туда, куда был устремлен взгляд десантника, – в дверях, прислонившись к косяку, стояла Оксана и, не мигая, смотрела на Виктора. В ее глазах Иванов увидел слезы.
– До сих пор не могу себе простить, – с болью в голосе продолжил Виктор, отведя взгляд от Оксаны, – что загнал пацанов в машину! Если бы сидели на броне, могли бы остаться живыми.
– Еще не известно. Не кори себя, – произнес Иванов, посмотрев на своего товарища.
– Кабы все предугадать заранее, – произнес мотострелок, – никаких войн и не было бы. Война, она для людей – горе. Лишь для кучки мерзавцев – бизнес и нажива. Не казни себя, Витя, не на тебе смерть этих ребят.
– На мне, Вася, на мне, – возразил Виктор.
– Не на тебе, а на тех, кто сидит в Кремле! – повысил голос мотострелок. – Басаев, гад, вместо Буденновска не мог до Москвы дойти, чтобы вся эта сволочь на своей шкуре почувствовала, что народу уготовила!
– Перестань, Вася, – успокаивала мотострелка жена. – В Москве не люди, что ли, живут? Ты уже навоевался. Скоро домой поедем. Тебе о мирной жизни думать надо.
– А ты думаешь, что дальше лучше будет? – возразил ей капитан. – Не будет! Помяни мое слово: пока не поменяем тех, кто сейчас там, в Кремле, – лучше не станет!
– Все, мужчины! – тихо, но строго произнесла Оксана. – Воевать завтра будете. А сейчас уже поздно. Всем спать!
Она подошла к выключателю, еще раз оглядела палату и, пожелав спокойной ночи, выключила свет.
Когда дверь за Оксаной закрылась, Виктор тихо спросил Иванова:
– Саня, а ты в Бога веришь?
– Ты не к нему ли собрался? Рановато вроде еще, – попытался пошутить Иванов, но, заметив, что Виктор никак не реагирует на шутку, спросил серьезно: – Верю. А зачем спрашиваешь?
– Сколько себя помню, всегда об этом думал. И знаешь, с годами пришел к выводу, что есть там, высоко, а может, и рядом, а может, и совсем далеко, но есть что-то или кто-то, создавшее нас. Не могла жизнь возникнуть из хаоса. Думаю, что не случайно мы на этой планете живем. Поставлена перед нами какая-то задача. Но какая? А ты веришь в случайность возникновения жизни на Земле? – поинтересовался Виктор.
– Нет. Если бы жизнь возникла случайно, а не по каким-то, пока не известным нам законам, то жили бы вперемешку с людьми и динозавры, и мамонты, и неандертальцы. Но жизнь на Земле развивается по определенному порядку, как по графику: сначала одни, потом другие. Виды приходят из ниоткуда и уходят в никуда. Все по программе. И не верю я, что человек произошел от обезьяны. Хотя, возможно, что некоторые индивидуумы и произошли. Они и в наше время не ушли далеко от обезьян.
– Это ты про кого?
– А ты что, не встречал таких? А я встречал. Любая обезьяна бывает умнее и понятливее иных начальников.
– А-а! – с улыбкой воскликнул Виктор. Потом позвал Есина: – Валера! Слышишь, мы тут сейчас о тебе говорим.
– Сами вы гамадрилы! – беззлобно отозвался тыловик.
– Не обижается, – включился в разговор капитан-мотострелок. – Правильно, чего на правду обижаться?
– А ты вообще – динозавр! – уже повысил голос Есин. – Жрет – много, думает – мало!
– Ишь ты, как тебя в училище-то выдрессировали!.. – продолжал "доставать" тыловика мотострелок. – Валера, а ты от кого хотел бы произойти: от макаки или от гиббона?
Есин не удостоил Василия ответом. Тогда, немного обождав, мотострелок продолжил:
– От макаки тебе сподручнее. Знаешь, почему у нее зад красный?
– Почему? – не сдержал своего любопытства тыловик.
– Много жрет! Я думаю, что в тыловые училища макак можно принимать без конкурса – они уже готовые "зампотылу".
По палате прошелся смешок, а жена капитана зашипела на мужа:
– Василий, ну не стыдно тебе, старому, мальчишку обижать! Прекрати.
Мотострелок умолк. А десантник с летчиком продолжили разговор.
– Мне хочется верить, – продолжал Виктор, – что там, наверху, есть ОНО – справедливое и чистое. Иначе вообще никакого смысла в человеческой жизни нет. Саня, а ты в церковь ходишь?
– В церковь хожу редко. Думаю, что с Богом говорить можно везде, не только в храме. Конечно, в церкви особенная энергетика, много единомышленников. Но для меня церковь – это правила, некоторые из которых я не понимаю, и законы. А любой закон подразумевает насилие. Я хотел бы прийти к пониманию Бога через веру, а не через насилие. А кому-то нужна церковь. Или мечеть. Хотя Бог для всех един. И каждый человек волен сам для себя выбирать, где ему хорошо. Вижу еще одну опасность: церкви могут превратиться в коммерческие предприятия. Тогда о какой вере там можно будет говорить?
– А ты Библию читал?
– Читал, Витя. И Коран читал.
– На арабском?
– Нет. В переводе. Подарил один разведчик.
– И что думаешь?
– Думаю, что эти хорошие книги люди писали. Люди, мечтающие о справедливости, чистоте человеческой души. Но – люди. А человек склонен к фантазии и не может постичь божественный мир. Слаб еще. Ограничен он своим невежеством, злостью, агрессией и жадностью. Сложно там все в этих книгах. Я думаю, что все гораздо проще: Бог есть Любовь! И этого достаточно. И тогда смысл нашей с тобой жизни, Витя, можно свести к одной формуле: люби тех, кто оказался рядом. Представляешь, как изменится жизнь людей на земле, если все станут придерживаться этого правила?!
– Да-а! – мечтательно протянул Виктор. – Хорошо бы! А ты в загробную жизнь веришь?
– Не знаю. Скорее, не в загробную, а верю, что душа бессмертна. – Иванов помолчал, решая, говорить или нет: – Я, когда рассказывал вам о гибели Наташи, не сказал, что в морге мне показалось, как я ощущаю ее. А тело лежало на полу. Тогда подумал, что это ее душа со мной прощается.
– Страшно, наверное?
– Жутко. Холодный пот градом катился. Но я слышал ее голос.
– И что она говорила?
– Чтобы жил… Что не пришло еще мое время. И выпроваживала из морга. Я потом об этом никому не рассказывал, чтобы не подумали, что я "тронулся" мозгами. И снилась она мне после гибели. Наверное, живет душа человека, освобожденная от тела, где-то в других мирах. Говорят же вернувшиеся с того света про какой-то туннель, о переходе из мира в мир.
К их разговору присоединился лейтенант, перенесший операцию на мозге. С трудом выговаривая слова, он произнес:
– Я бы-ыл в клини-и-ичес-ской с-смерти. Ниче-его не ви-идел…
Наступила тишина. Ее нарушил капитан-мотострелок:
– А я в "тот свет" не верю. Хотя не оспариваю ни одну из религий. По-моему, конкретному человеку конкретная жизнь дается только раз.
Иванов никогда нигде не читал и не слышал о том, о чем заговорил в следующую секунду. Но как будто кто-то направлял его мысли:
– Василий, жизнь-то у конкретного человека одна. Ты прав. И второй раз этот человек в своем физическом обличье на землю не придет. А вот душа придет. Должна она здесь, на земле, отработать всю запланированную программу, пройти весь земной путь. А путь этот занимает не одну человеческую жизнь.
– Это как? Не понял, объясни, – попросил мотострелок.
– Ты что-нибудь про реинкарнацию слышал?
– Это у индусов, что ли?
– Это у всех.
– Сказки! – отрезал мотострелок. – Не верю.
– А я верю, – вступил в разговор Виктор. – Мы когда восточные единоборства еще в училище изучали, целый курс прослушали и про медитацию, и про реинкарнацию, и про биополе, и про энергетических двойников. Хороший у нас преподаватель был – востоковед!
Но переубедить Василия оказалось невозможно. С еще большей энергией мотострелок стал доказывать:
– Глупости! Сказки! Жизнь человеку дается только раз…
– "…и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы!". Не твое это, Вась, – спокойно парировал Иванов.
– А разве Островский был не прав? Да тысячу раз прав! – капитан даже сел на кровати. – Он герой. И Павку с себя писал. Теперь таких, как Павел Корчагин, нет. А Россию еще придется поднимать из разрухи. Бог, что ли, за вас ее поднимать будет?
– Не придется, Вася, – уверенно возразил Иванов. – Хватит, опыт имеем. До разрухи не дойдет. А вот сказкам, выходит, веришь ты: Павка Корчагин – образ, конечно, собирательный. И не думай, что Николай Островский его с себя писал. Островский даже в Красной Армии не служил.
– Ты откуда знаешь? – не поверил мотострелок.
– Почитай его биографию и проанализируй то, о чем он пишет. Максимум, где мог служить Островский, – это отряды ЧК или что-то к ним близкое. И то недолго.
– Не может такого быть! – не сдавался Василий. – Нельзя так правдиво писать о том, о чем не знаешь.
– Ну, тогда и Михаилу Шолохову нужно было послужить и в Красной Армии у Буденного, и в Добровольческой – у Деникина. И Фадееву в застенках гестапо помучиться. По-твоему, так выходит? А про писательский талант и тяжелый труд по сбору и анализу информации ты забываешь? Кстати, для справки: Шолохов только в продотрядах служил. Про Фадеева говорить?
– Умник. Откуда ты все это знаешь? Я ведь проверю, – не унимался Василий.
– Надо книжки читать, уметь наблюдать, анализировать и делать выводы. Проверяй на здоровье. Можешь еще со мной на что-нибудь вкусненькое поспорить, – предложил Иванов.
– Проверю, – укладываясь под одеяло, проворчал мотострелок.
– Так, значит, по-твоему, Бог есть? – ища поддержки, спросил Иванова Виктор.
– Думаю, что есть.
– Почему тогда столько несправедливости на земле? Почему человеку так трудно жить? Почему одни живут лучше, а другие – хуже?
– Я считаю, что для Бога все люди равны. Каждый человек для него не лучше и не хуже другого. И всех людей, когда они приходят на землю, Бог любит одинаково. А вот как человек использует свой шанс – это зависит от него самого. И вся несправедливость на земле – от самого человека. Все зло от него, а не от Бога. Поэтому Бог и не вмешивается. Он ведь, как сказано в Писании, создал человека по образу и подобию своему, дав ему право решать и выбирать. А призвав душу на суд, Господь определит: то ли в рай ее, на небеса, то ли в ад – обратно на землю. Бог дал человеку жизнь, добродетель и любовь. Зло и убийство себе подобных человек выбрал сам. И не то грех, что Ева зачала и родила от Адама, а то, что Каин убил своего родного брата. Вот где начался ад.
– Ты в семинарии не обучался? – подал голос мотострелок.
Иванов оставил его реплику без внимания.
– Значит, и дьявола нет? – спросил Виктор.
– Кто страшнее человеку, чем он сам? Бог прислал на землю первого человека чистого душой и телом, как ангела. А человек превратился в падшего ангела. Теперь в каждом из нас живут две половины: белая и черная – добро и зло. Так что, Витя, дьявол – он внутри нас.
– По-твоему выходит, что мы неудачный опыт Создателя?
– Почему неудачный? Отрицательный результат – тоже результат. Только, думаю, что не все еще для нас потеряно. Человечество вплотную подошло к той грани, после которой ему только два пути: первый – уничтожить все вокруг и погибнуть, второй – это путь преображения самого человека.
– Надо стать лучше! С этим я согласен. Живем друг с другом хуже зверей. Губим себе подобных, и планету губим.
– Правильно, Витя. Пора нам всем подумать об этом.
– И давно ты над этим задумываешься?
– Думаю давно. А вот когда лежал без сознания, приходила ко мне красивая женщина в светящихся одеждах, но не Наташа – другая, и сказала, что я буду жить долго, и что откроются мои глаза на этот мир.
– Саня, тебе завтра к психиатру срочно нужно обратиться, – снова подал голос Василий.
– Замолчи ты, старый дурак! – цыкнула на него жена. – Не понимаешь, когда люди правду говорят.
– Давайте спать, – предложил Иванов.
На следующий день выписался Валерка-тыловик, и в палате появилась свободная койка. Перед тем как покинуть госпиталь, Валерка появился на пороге палаты "по гражданке" с двумя бутылками водки.
– Одну мы сейчас "уговорим", а вторую выпьете вечером за мое здоровье! – объявил он.
Кроме лежачих, по чуть-чуть пригубили все, даже женщины. Валерке желали удачи, а он пожелал всем скорейшего выздоровления. Иванов испытывал такое чувство, будто расстается с кем-то родным. Даже капитан-мотострелок Василий вместе с женой пошли на улицу провожать Валерку до ворот. Иванов попрощался с тыловиком в коридоре на этаже.
– Будешь в моих краях – заходи. Адрес у тебя есть, спросишь Есина Валерия Петровича. – на прощание он крепко пожал Иванову руку. – Пока!
Несколько дней на освободившееся место никого не подселяли, и женщины могли спать на кровати по очереди.
В начале следующей недели на свободную кровать поместили худого и молчаливого капитана-танкиста с переломами обеих рук. Никто из старожилов палаты не стал приставать к новичку с расспросами, понимая, что если захочет, танкист про себя все расскажет сам. Узнали только, что новичка зовут Сергеем.
В этот же день Иванову сняли гипс. Кости его левой руки срослись ровно, но мышцы ослабли настолько, что он не смог рукой оторвать от пола стул – пальцы, будто резиновые, разогнулись под весом стула.
– Ничего, потренируешься – и через недельку получится, – обнадежил Виктор, наблюдавший со стороны за неудачными опытами Иванова со стулом.
Александр тепло улыбнулся Виктору в ответ. Он знал, что привести в норму мышцы руки – это вопрос одного месяца, и это не шло ни в какое сравнение с тем, что предстояло Виктору – заново учиться ходить. Мастер пообещал, что протезы ног для него изготовят на оборонном заводе из очень хорошего материала – легкие и прочные. И Виктор ждал.