Жизнь это череда парадоксов. Я так и не успел прочитать его письма, которые он писал бабушке с фронта. Они всегда лежали в буфете, в верхнем выдвижном ящике - аккуратная стопка, перетянутая резинкой от какой-то микстуры. Сначала я думал, что это кощунство, а потом, когда бабушка умерла, мать сожгла их на островке. Так сказали ей голоса.
Дед никогда не рассказывал о войне, а ведь был он в составе группы, которая брала Паулюса. Когда я учился в восьмом классе, его вызывали в военкомат, чтобы вручить медаль "За отвагу". Награда искала его ровно двадцать пять лет с того самого дня. Он ведь жил под другой фамилией. Под той, которую вспомнил в военном госпитале через четыре года после войны. Был Дронов, а стал Дранёв.
Дед ушел на работу, а я долго еще сидел за столом. Писал, считал и учил, пока не услышал: "Ложись спать, полуночник!" А уже перед сном подумал, что если свершится чудо, и меня все-таки откачают, надо будет написать завещание. Прежде всего, спрошу у врача про очки.
Утро моего детства. Только бабушка знает, что это уже утро. Время она чувствует без будильника. За ставнями ни проблеска света, а она уже на ногах. Скрип кровати в маленькой комнате - и ее вечное "О-хо-хо". Она начинает греметь заслонками, вьюшками и чугунными кольцами нашей уютной печки. В доме не холодно. Просто надо готовить обед.
Я все это слышу. Наверное, полчаса таращу глаза в темноту. Мои биологические часы настроены на прежнее тело, на то, что уже без души. Очнулся от страха. Первая мысль: где я?! Потом отлегло, понял, что не в больнице. Разве смог бы я там лежать на левом боку с ущемленным-то сердцем? Так что вчерашний день я не заспал, даже помню, что дед сейчас на дежурстве. Хотел, было, встать, стишок повторить, да одолела дума. Вот хочется мне понять, а будет ли день вчерашний считаться как полный из отпущенных мне девяти, ведь почти до обеда я был еще жив?
По всему выходило, что будет. И тут я поймал себя на подленькой мысли, что это несправедливо. Хотелось урвать, как минимум, еще двенадцать часов. Может, годочков полста? - спросила моя совесть. - Ну, ты, братец, и жлоб!
Я долго ворочался, прикидывал так и эдак, и честно ответил себе, что нет, не хочу. Какое же это детство, если в душе ты старик? - да это ж эрзац! Вот если бы все забыть? А с другой стороны, для чего же тогда я жил?
Ладно, время рассудит. Меньше спишь - больше живешь.
- Гля! - удивилась бабушка, увидев меня на пороге, - проснулся ни свет ни заря! Еще ночь на дворе, чи ты на ведро?
В детстве Серега закрывал меня в темном шкафу и рассказывал разные ужасы. С тех пор я боюсь темноты. Бабушка это знает и всегда выставляет на ночь ведро, которое называют "поганым".
- Стишок хочу повторить, - брякаю от балды. И это почти правда.
- Ну, сейчас я водички поставлю.
Она и сегодня помоет мне шею теплой водой. Я могу помыться и сам, под умывальником, но не буду этого делать. Пусть все идет, как идет. Зря я, что ли, уроки учил? Мне важней выяснить главное: настоящий этот мир или нет, что это за время, в котором мы сейчас существуем? А, самое главное, куда подевался я? Ну, я... это точно такой же мальчишка, но немного другой. У него не болит память о будущем.
- Бабушка!
- Аю? - ласково спрашивает она.
Я чуть не спросил: "Почему ты не чувствуешь, что меня подменили?" Но во время спохватился:
- Бабушка, а какая она, душа?
В этом вопросе все. Помнит ли она свою прежнюю жизнь, нравится ли ей новый памятник из белого мрамора, правда ли, что на Пасху умершие навещают свои дома?
Для нее это, кажется, перегруз. Бабушка садится на стул, складывает руки на фартуке.
- Душа - это, внучек, котомка, в которую люди собирают любовь. У кого-то она большая, у кого-то не очень, у кого-то вообще одна видимость. Чем больше собрал - тем легче идти.
- А почему тогда душа часто болит?
Бабушка глядит на меня внимательно и серьезно.
- Есть, значит, чему болеть. Бывает такая боль, которая лечит.
Я хочу еще что-то спросить, но ей уже не до меня. В кастрюле вода закипела.
- Ох, светает уже, а я тут с тобой калякаю языком! Сбегай, внучок, ставни открой, да выпусти курей из сажка.
К возвращению деда, я сидел уже с вымытой шеей и завтракал - пил кипяченое молоко. Его покупал я. Вернее, не я, тот, кто жил в моей нынешней шкуре, когда я еще был жив. Такое вот, раздвоение личности. Один, оседлав тросточку, шкандыбает за пенсией, а в это же самое время, другой его экземпляр идет в магазин. Но память об этом факте осталась только у бабушки. Это она давала, семьдесят две копейки и мыла трехлитровый "битон". Бабушка здесь, молоко здесь, куда подевался тот, кто его покупал?
Задать бы учителю природоведения эту задачку на сообразительность.
- Ты еще не одевшись? Смотри, опоздаешь! - дедушка входит в комнату, и тоже садится за стол.
И то правда, в школу ж к восьми! По армейской привычке, одеваюсь предельно быстро: и пары минут не прошло, а на мне уже синий костюмчик, голубенькая рубашка и красный галстук. Выскакиваю во двор. В спину несется торжественный звук горна и девчоночий голос по радио:
- Здравствуйте, ребята! Слушайте "Пионерскую зорьку!"
Лает Мухтар. За калиткой Витькино "у-р-р-р!" Сейчас спросит:
- Арихметику дашь содрать?
Он именно так и спросил. И от этого у меня поднимается настроение:
- Без базара.
- Че ты сказал?!
- Дам, говорю. Только пойдем лучше дальней дорогой, не хочу вспоминать.
Витька кивает. Он понимает меня с полуслова, если, конечно, не грузить его фразами из лихих девяностых. До этого времени он еще не дорос.
О будущем больше не думается. Хочется вдоволь напиться детства, окунуться в него с головой. Но сначала неплохо бы было разведать глубины. Я ведь даже не помню большинство своих одноклассников, ни по именам, ни в лицо. Встретил как-то на автовокзале прилично одетого мужика. Подошел он ко мне с двумя кружками пива.
- Привет, - говорит, - Санек!
Смотрю в его рожу - и ноль эмоций.
- Не помнишь? Мы же с тобой в одном классе учились. Это же я, Женька Таскаев.
Напряг я свою башку. Единственное, что выцепил из ее мутных глубин, так это два факта. Первый, что был такой, и второй - что носил очки. И ничего больше: ни хорошего, ни плохого.
А Витька все "арихметику" передирает. Высунул набок язык, и наяривает моей авторучкой. Математичка не придирается, что не простым пером, это я помню.
До школы идти пять минут. Это там, где сейчас офис сбербанка. Витек по дороге успевает поведать все свои домашние новости. Брата Петра в армию призывают, Танька в кого-то снова влюбилась, все плачет в подушку.
Ну, перед нами такой вопрос не стоит. Все пацаны в классе поголовно сохнут по Соньке. У "ашников" свой идеал - Олька Печорина. Обе они отличницы, а это для нас решающий признак девчоночьей красоты. Хорошистки и троечницы не катят.
Там, где вчера стоял банкомат, сейчас небольшая калитка в невысоком деревянном заборчике. За ним начинается школьный двор. Сегодня никто не бегает, не шалит, не смеется. Разбившись на группы, все обсуждают Колькину смерть. Рассказывают мистическим шепотом: кто, где и когда видел его в самый последний раз. Только Валька Филонова в стороне. Сидит себе на скамейке, кутается в цветастую шаль и читает "Историю". Она не дружит ни с кем.
Трогаю себя за распухшую переносицу и прошу:
- Не говори никому, что это я с Лепехой подрался.
Витька, чувствую, подмывает, но пацан есть пацан. Он косит на меня своими вишневыми зенками, солидно высмаркивается и цедит сквозь зубы:
- Без базара.
Надо же, прижилось.
Мы пришли под первый звонок. Повезло мне. Почти никто не подкалывал, откуда, мол, у тебя такие очки? Только Славка Босых толкнул меня пузом в дверях и ехидно спросил:
- Пусть не лезут?
Где находится наш класс, я, честное слово, запамятовал. Поэтому держусь за теми, кого точно помню. Сажусь на свободное место в третьем ряду. Филониха с фырканьем чухает на другую сторону парты. Судя по ее поведению, я сел не туда. Ну и ладно! Кому не понравится - пусть пересаживают.
Валька вообще-то девка что надо: умная, и симпотная. Я даже хотел за ней приударить классе в восьмом. Да побоялся, что на смех меня поднимут. Был у Филонихи большой недостаток - лишняя извилина в голове. И втемяшилось в эту извилину стать кинозвездой. Она по натуре максималистка: или все - или ничего.
Все девчонки перед зеркалом крутятся, и ни единой трагедии. А Вальке оно не в жилу пошло. Вот чем-то она себе не понравилась. В общем, решила она, что артисток с такими рожами быть не должно. Даже хуже того, стала себя за это казнить и родителям своим выговаривать за хреновый генный набор.
Появились на юной девчонке старушечьи платки, платья и кофты. Зажила она, замкнувшись в себе. С пятого класса ее за глаза звали бабой Валей, или бабкой Филонихой.
Откуда я это знаю? Да она мне сама потом обо всем рассказывала. Я ведь последние восемь лет работал электриком. Ходил по домам и квартирам, счетчики менял у людей. Так и набрел на ее нору. Валька меня не сразу узнала, а я так с первого взгляда. Над щекой такая же завитушка, и фамилия в наряде - как
перепутаешь? Посидели, чайку попили, вспомнили школу. Поведала она за столом свои девичьи сердечные тайны.
А сейчас вот, рожу воротит. Да и я на нее не смотрю, слава Богу, не педофил. Мне сейчас интересней учительниц своих оценить с позиции возраста.
Минут, наверное, пять, как звонок прозвенел. Математички нет, взрослых, кроме меня, никого. Все, - думаю, - ясно. В связи с трагическим случаем, готовят мероприятие. Не факт, что урок вообще будет. А пацаны бесятся! Шум перерос в гвалт, Витька с Босярой по партам начали бегать, кто-то с задних рядов жеваной шпулькой в меня запустил. По затылку попал, падла.
Поворачиваюсь, смотрю на Камчатку. У всех невинные рожи, никто ничего не видел. И так мне обидно стало!
- Ну, что, - говорю, - дорогие мои детишечки, кто из вас давненько не обсирался в мозолистых руках рабочего человека?
Все засмеялись, а Юрку Напреева это сильно задело.
- Ну, я, - отвечает, - а че?
Ему действительно че? Он самый здоровый в классе, на целую голову выше меня. Да и мне тоже ниче. Зря, что ль, я помер со свернутым набок носом?
И тут открывается дверь. Входит наша математичка, за нею милиционер с директором школы. И началось! Чтобы со скуки не помереть, я сидел и подсчитывал, сколько раз наш Илья Григорьевич скажет свое знаменитое "не було", а товарищ из внутренних органов - страдательное причастие "данный".
Нельзя сказать, чтобы в классе царила мертвая тишина. Все занимались своими делами. Кто читал, кто рисовал. Валька штудировала "Историю". Юрка бомбил меня воинственными записками. Нагнетал, так сказать, атмосферу, страхом казнил. В одной из них был нарисован кулак. Я добавил к нему загогулину, чтобы стал он похожим на дулю, и отправил записку обратно.
На первой же перемене, Напреев прислал секунданта. Это был, конечно же, Славка Босых - худощавый, резкий, чрезвычайно смешливый пацан с феноменальной реакцией и бешенным темпераментом. В детстве мы с ним не дружили, но никогда и не ссорились. Дышали друг к другу ровно. А сблизились только на старости лет, когда нас из целого класса осталось всего трое.
- Ох, и схлопочешь ты! - сказал он сочувственно. - Злой сегодня Напрей. Как будете драться: до первой слезы, или до первой крови? Ты вызвал, тебе и условия выдвигать.
Я смотрел на его лицо, на задорно торчащий вихор. Хотел, но не смог узнать в этом белобрысом создании, лысого, пузатого мужика с потухающим взглядом. Такого, каким он был буквально на прошлой неделе.
- Так че передать Юрке? - не унимался Босяра. Судя по подтанцовке, у него еще были дела.
- Не знаю, - нерешительно вымолвил я, - обо всем, вроде, договорились? Ну, если хочешь, скажи, чтобы плотно покушал на большой перемене. Я его буду бить, пока он не обосрется.
Славка сначала взвыл от восторга, и только потом залился серебряным колокольчиком.
- А ты молодец! - вымолвил он, отсмеявшись. - Так я ему и передам.
На следующем уроке я, наконец, увидел Надежду Ивановну. Было ей не больше тридцатника. Большие глаза за линзами толстых очков казались лесными озерами в крапинках зеленых кувшинок. Не читалось в них ни строгости, ни занудства. Только любовь. Почему же мы, дураки, до дрожи в коленях, боялись ее окриков?
Изложение - мой конек. Пока наша классная читала занудный текст, я на листочке бумаги рисовал синее дерево. Потом открывал тетрадь и, глядя на фрагменты рисунка, восстанавливал слово в слово, все, что она в это время произносила.
А больше уроков не было. Наш класс в полном составе пошел прощаться с Лепехой. Постояли у гроба, получили по узелочку с конфетами - и разошлись по домам.
Колька лежал в наглаженном школьном костюмчике с чернильным пятном на левой груди. Игрушечный гробик стоял на низкой скамейке. Лепеха был самым мелким из пацанов - на два сантиметра ниже Витьки Григорьева. Вот только его лицо поражало своей взрослостью. Его крепко побило в реке. На месте правого глаза чернела огромная гематома. Сквозь щеточку коротких ресниц, виднелось глазное яблоко. Он будто подмигивал мне, и мысленно говорил: "Какие дела, Санек? Сегодня я, а через неделю - ты!"
Глава 3. Дуэльный кодекс
Не знаю, сколько бы я простоял, если бы Славка не подергал меня за рукав. Будьте любезны, мол, на расправу! Ну да, это для них сейчас самое главное.
Я погладил Колькину руку. Перекрестился. От меня не убудет, а ему, глядишь, пригодится. Бабка читалка, в изумлении, уронила очки.
- Во чеканутый! - сказал Босяра, выходя за мною во двор. - А если в школе узнают? Ты это нафига? Тебя пацаны заждались, думают, что зассал, а ты тут...
По другую сторону улицы Юрка с Витьком - моим секундантом резались в ножички. Они сидели у самой обочины. Тротуара, на котором я вчера поскользнулся, еще не было. Люди там вообще не ходили из боязни промочить ноги в липкой, вонючей жиже. В том месте росла густая трава, а под ней - мочаки, не высыхавшие даже летом. Сахарный завод еще не построили и там, за забором кустарного предприятия, давили свеклу.
- А вот и Пята! Я думал, он смылся давно, - усмехнулся Напрей, как только мы подошли. - Ну, че, где будем обсераться?
- Есть место, - успокоил Босяра, - за мной, пацаны!
Я двинул следом за ним, а Юрка с Витьком почему-то отстали.
Шли, держась метрах в пяти от нас, и продолжали свой разговор, начатый во время игры.
- Кто это тебе фингалов наставил? - первым делом, спросил Славка.
- Не видел, темно было, - привычно соврал я.
- Ну-ну, - не поверил он.
Пару минут шли молча. И тут мне некстати вспомнилось, что этот ершистый пацан - мой будущий крестный отец.
Я вернулся из Мурманска в разгар перестройки. Нужно было досматривать мать, зализывать раны и привыкать к нищете. Серега пристроил меня в авторемонтные мастерские. Я менял сайлентблоки и шаровые опоры, короткие и длинные рычаги, втулки маятника. Три машины пропускал через кассу, четвертую - через себя. В цеху было холодно. Клиент шел небогатый. Предпочитал расплачиваться жидкой валютой. Да и деньги теряли вес еще на пути из кармана в карман. Чтоб не упасть до конца рабочего дня, приходилось ходить за закуской. Это недалеко.
Чуть правей наших ворот был небольшой рынок. Там я и встретил Славку. Он со своей первой женой продавал копченое сало.
- Вернулся? - спросил Босяра, - правильно сделал! Земля прокормит. Деньги у нас валяются под ногами. Только не ленись, подымай.
Было оно действительно так. Сваривай железный киоск, ставь его, где душа пожелает, чем хочешь, торгуй. Купил водку за сто - продал за триста. И никакого надзора. Даже налоговую еще не придумали. Настоящий Клондайк для тех, кто забыл, что такое совесть и советское воспитание.
Ну, постояли, поговорили. Узнав, что я только "с морей", Славка пришел в восторг и пригласил меня на крестины своей маленькой дочки. Я хотел отказаться, сказал, что я еще "нехристь", а он еще больше обрадовался:
- Санечек, не переживай! Для брата моряка все сделаю, как положено. И серебряный крестик куплю. Ты только не напивайся.
Он, как оказалось, тоже три года отмантулил в "Тралфлоте" электромехаником. И тоже в Мурманске. Вот так, работали в одном городе, а ни разу не встретились.
Стал, короче, мой одноклассник моим крестным отцом. Встретишь, бывало, его в городе и ну, прикалываться! Идет он, вальяжный, с бухгалтерским пузом под кожаным пиджаком, супругу под локоть поддерживает. И тут я выступаю из-за угла: рожа небритая, с перегаром. Руки раскину крестом, да как заору:
- Папаня!!!
Народ в ахуе, а из него чуть сопля не выскакивает.
Славка вообще-то после морей закодировался. Пьяных людей не переносит на дух, поубивать готов. А вот на меня у него не было сил обижаться. Посмеется, обнимет, купит бутылочку пива:
- Кушай, сынок, наедай шею!
Он к тому времени возглавлял службу личной охраны у одного бизнесмена, а я работал корреспондентом в местной газете.
Есть, наверное, в человеке какая-то память о будущем. Наверное, неслучайно Славка сейчас идет рядом, и за меня очень сильно переживает.
- Ты, - спрашивает, - что, Напрея совсем не ссышь?
- А че его ссать? Чай, не убьет.
- Ну, слушай тогда. Он, когда свой кулак в чью-то рожу сует, всегда глаза закрывает. Машется мельницей, выдыхается быстро. И еще, нос у него слабый. Только смотри, о том, что я тебе говорил, никому!
- Могила! - заверил я.
Место, куда мы пришли, я знал хорошо. Это как раз напротив моего дома. Там за железной дорогой контейнерная площадка, а между ней и забором "Заготконторы" - глубокий овраг. Дед всегда там копал целинную землю для огородной рассады. А у Славки где-то недалеко работала мать. Наверное, потому он сюда нас и затащил.
Был в то время у мальчишек дуэльный кодекс: ногами не драться, свинчатки не применять, не бить ниже пояса, лежачих не трогать. Ну, и, естественно, "двое в драку, а третий - в сраку".
Мы с Напреем разделись до пояса. Показали друг другу руки.
- Начинать по команде! - крикнул мой будущий крестный отец. - Сошлись!!!
Юрка рванулся вперед, как молодой бычок, рогами вперед, намереваясь ударить меня головой в живот. Сжатые кулаки висели на вытянутых руках, чуть позади тела. Будучи уверен в своем подавляющем превосходстве, он решил испытать на мне новый бойцовский прием. Было видно, что драться он еще не умел, не знал, что такое коленка. Я не стал его бить по-взрослому. Не велика честь, да и кодекс не позволял. Просто качнул корпусом влево, а когда он повелся, перепрыгнул через него, как через спортивный снаряд, звонко хлопнув ладошками по голой спине. Что не прыгать с такими ногами? Что не драться, если каждая клеточка тела дрожит от избытка энергии?