А ведь и вправду - пакость. То, во что намеревался Олег Иваныч втянуть Ульянку. А как иначе? Добровольцев на такое дело не сыщешь, вот и приходится выезжать на родных и близких. Софью на такое дело не пошлешь. Происхождение не позволяет, да и известна она в городе многим. Олексахина Настена больно простовата да на руку тяжела, для тонких дел не годится. Остается одна Ульянка. Умна, красива, обучаема. И к авантюрам склонная.
- Ладно, Олег Иваныч, не ходи вокруг да около. Говори, что надо?
- Ну, слушай. Мне напишешь сейчас две грамотки разными почерками. А насчет Ульянки сделаем так: завтра утром…
Утром чуть подморозило. Не так, чтобы мороз трещал, но щеки покусывало. Стражники, дядько Кузьма и Онуфрий, стояли в конце Славны, на проезжей башне. Воздух свеж, прозрачен и чист. Небо голубело так, словно вот-вот должны вернуться благословенные весенние дни.
Наконец-то появившееся после долгих пасмурных дней солнце светило так ярко, что подошедший к самому краю заборола Онуфрий прищурил глаза.
Дядько Кузьма кемарил в углу, завернувшись в бобровый плащ. Скоро подыматься ему. С утра прискакал подьячий, привез котел с дегтем. Сказано было: разогреть да петли на воротах промазать, чтоб не ржавели. Грязная работенка, да куда деваться! Самого тысяцкого приказ, Симеона Яковлевича. Запалили стражники костерок, котел подвесили. Теперь ждали, когда разогреется, Кузьма вон уж и заснуть успел.
Обоз уже успел отъехать довольно далеко от городских стен и теперь чернел на фоне дальнего, покрытого белым инеем, леса, куда тянулись по недавно выпавшему снегу черные следы полозьев.
Онуфрию представилось вдруг, словно бы он нежданно разбогател, справил шубу, коня и скачет теперь по той дальней дороге неведомо куда. А по сторонам дороги будто бы стоят девицы, одна другой красивее… Он тряхнул головой, перешел на другую сторону смотровой площадки, нагнулся к воротам. Батюшки, уж и костер почти прогорел!
- Эй, дядько Кузьма! Хватит спать, пора петли красить. Я-то начну, а уж потом твоя очередь.
Он спустился вниз, к воротам. Осторожно снял с костра котел с дегтем, взял паклю… Дело спорилось. Правда, весь измазался, ну да уж нарядного-то сегодня и не надевал, а кольчужка - так та давно ржавая.
- Эй, стража, открывай ворота! - раздался вдруг позади звонкий девчоночий голос.
Онуфрий едва обернулся - как был, с паклей - и, на тебе! Мазнул дегтем прямо по девичьей шубейке. Не соболья, конечно, шубейка. Но и не из собаки - кунья. Да цветастым аксамитом крыта! Недешевая шубейка. Не дай Бог, еще и девчонка - боярыня!
- Ты что же, холопье рыло, меня эдак бесчестил?
Холопье рыло? Это ж надо так стражников новгородских бесчестить!
А девка не унималась. Про суд заголосила. Дескать, за шубу испорченную расплатиться кое-кому не мешало бы.
- Да ты ж сама! Сама ж подбежала!.. Да вы ж видели, люди добрые! - Онуфрий обернулся к подошедшим паломникам. - Сама она… изгваздалась.
- Сама, сама! - позевывая, спустился к воротам дядько Кузьма. - Я-то самолично видел.
- Ах, сама?! - взъярилась девчонка. Ну, чисто ведьма! - Тогда уж точно - суд нас новгородский рассудит. А как рассудит, так тому и быть.
- Суд так суд, - покладисто согласился Кузьма. Шепнул напарнику: - Не боись, Онуфрий, вдвоем ее на суде так уделаем, еще и должна нам будет.
- Ждите к вечеру приставов, коль не боитесь! Девчонка, запахнув испачканную шубейку, побежала вдоль Славны. Куда свернула - то ни Онуфрий, ни дядько Кузьма не видали: открывали ворота паломникам. Те шли к Тихвинской.
Вечером по пути к дому - в этот раз не на Прусскую, а к себе на усадьбу, были и там дела, - Олег Иваныч завернул в посадничью судебную канцелярию.
Епифана Власьевича уж давно на месте не было - домой почивать отъехал. Олег Иваныч поговорил с дьяками, про службу порасспросил, посмеялся. Дьякам лестно. Такой человек, да при такой должности с ними, сирыми, беседы вести не гнушается. В ходе беседы посетовал, дескать, живет в местечке опасном, на самой окраине конца Славенского, почти напротив проезжей башни. Вот несколько лет назад у него самого усадьбу пожгли, да и сейчас времечко лихое - то вопли какие-то по ночам, то поножовщина. Чего хоть там вчера было-то, у башни?
Дьяки наперебой кинулись уверять дорогого гостя, что ничего подобного - ни пожара, ни поножовщины - в тех краях не бывало уже давно. Да и вообще ничего серьезного не бывало. Вот только сегодня одна девчонка исковое заявление написала - обвиняет стражника воротной башни Онуфрия Елисеева в том, что тот испортил ей шубу, ценою в двадцать серебряных денег.
- Дело-то дурацкое, простенькое! Он хоть и испортил, да не нарочно. Девка сама под паклю подставилась.
- Простенькое, говорите? Это хорошо. У меня в приказе людишек много молодых, новых. Вот бы их поучить на таком-то деле.
- Так и берись, батюшка! - хором вскричали судейские дьяки. - Пусть твои людишки и пособирают материалы, поучатся. Потом к нам, в суд, передадут. А чего неправильно соберут - уж мы то поправим, по дружбе.
- И вправду, взять, что ли? - Олег Иваныч почмокал губами.
- Бери, бери, батюшка боярин. Завтра же к тебе иск и отпишем.
- Гм… Ну, ладно. Только вы это, выемку шубы сами сегодня сделайте. Чтоб моим меньше возиться.
Олег Иваныч вскочил на коня и поехал к себе. Погода, с утра игравшая проблесками весны, к вечеру посмурнела, поблекла. Затянули небо низкие серые тучи. Снег - мелкий, словно крупа.
Он подъехал на Торгу к церкви Параскевы Пятницы. Рассчитал верно - как раз зазвонили к вечерне. Именно в этой церкви договорился сегодня встретиться с купеческим старостой Панфилом Селивантовым, старым своим другом-приятелем. Панфил должен возвращаться с Ивановской, где крутил свой непростой бизнес - продавал мелким оптом олово, привезенное из Англии капитаном Эриком Свенсоном.
Олег Иваныч успел к вечерне вовремя, а вот Панфил чуть не опоздал. Уже окончился благовест, когда показалась в дверном проеме черная окладистая борода. Купец был в горностаевой шубе, сверху покрытой блестящей золотистой парчой, в черной собольей шапке с отливом, с золоченой цепью через всю грудь. Под шубой виднелись высокие желтые сапоги-ботфорты и короткая европейская куртка-вамс, сшитая из изумрудно-зеленого бархата. На поясе, тоже по европейскому обычаю, - узкий меч-эспада. Владел им Панфил довольно сносно. Во многом благодаря урокам Олега Иваныча.
Войдя в церковь, купец снял шапку, перекрестился и поискал глазами. Увидев, подмигнул. Протиснулся.
Службу вел молодой батюшка - с аккуратной бородкой и длинными вьющимися волосами. После молитв лично провожал всех у входа, и для каждого находилось у него доброе слово. А иногда и не просто доброе - иногда и веселое.
- Как жизнь, Панфиле? - выйдя на улицу, поинтересовался Олег Иваныч, одетый почти так же, как купеческий староста. Только куртка не зеленая, а темно-голубая.
Надо сказать, европейская мода довольно быстро распространилась в Новгороде. И не только среди мужчин. Девки и даже замужние женщины не прятали волосы, а сооружали на голове прически, что осуждалось ортодоксально настроенными священниками и вызвало созыв специального Святейшего совета Софийского Дома. Большинством голосов (включая и голос самого владыки архиепископа Феофила) Совет постановил: прически разрешить. В Москве это вызвало лютую, ничем не объяснимую злобу.
Приближались выборы.
- Так вот и я о том, Олежа, - Панфил поставил на стол кружку с вином. - Мы, ивановские купцы, тебя поддержим. Нам другого посадника и не надо. Победишь ты - это и наша победа будет. Потому что ты думаешь как мы, как все новгородцы. Нет у тебя противопоставления: знатный - незнатный. И Европу знаешь, глаза безумством московским не застланы. А пройдет в посадники кто другой, даже не обязательно московский человек, вряд ли что улучшится в Новгороде… Ну, еще по одной, да пойду. О, чуть не забыл! - Купец хлопнул себя по лбу: - Мы ведь решили людей выбрать. Тебе в совет да в помощь. А то ведь дел у тебя полон рот, некогда об избрании помыслить. От ивановских купцов меня туда выбрали.
- Рад, Панфиле!
- От посадского люда - Геронтия-лекаря. Ну, ты его знаешь.
- Больше, чем кто-либо.
- От Софийских советуют…
- Гришаню-отрока?
- Его. Ума у него на то хватит изрядно.
- Согласен.
- Ну, остальных сам подберешь. Через три дня соберемся. Лучше у тебя. На окраине и глазу чужому незаметно. Ну, пора мне.
Обнявшись, простились.
Утром у себя в канцелярии Олег Иваныч обнаружил Ульянкин иск.
"Прошу взыскати с Онуфрия за шубу двадцать денег да за испуг десять денег".
Молодец, Ульянка!
А это что? "Вымато…" "Вымато…" А! Протокол выемки. Той самой испорченной шубы. Четко сработали судейские! Любо-дорого посмотреть! И дата указана "восьмого дни", и время "до крика петуха", и даже понятые, "послухи". Все по закону - по "Новгородской судной грамоте". Ни одна собака не прицепится.
С утра же приставы разнесли и вручили повестки: истице, ответчику и свидетелю.
Все трое явились после обеда, ближе к полднику, как было написано в повестках "как солнце заиде за лес".
Первую половину дела (о шубе) решили быстро, прекратили за примирением сторон. Ульянка тут же исчезла - убежала в Гришанину келью, а чем уж они там занимались, Бог весть. Олегу Иванычу то не интересно.
Гораздо интереснее расколоть двух паразитов-стражников. При этом еще нужно не позабыть и о писце в красном кафтане. Выяснил уже Олексаха, что тот на Запольской делал? Ладно, это и потом успеется.
Олег Иваныч мигнул дьякам. Те по-быстрому вышли.
- А тебя, Онуфрий Елисеев, я попрошу остаться…
Олег Иваныч старался придать голосу приличествующую случаю серьезность. Мысленно - Мюллер и Штирлиц.
Глаза у Онуфрия беспокойно забегали.
- Грамоте обучен, сын Елисеев?
- Малость самую.
- Ну, раз малость, тогда и записывай, Онуфрий.
Олег Иваныч усадил Онуфрия на лавку, поставив позади него двух вооруженных воинов в блестящих кольчугах и пластинчатых нагрудниках-панцирях.
- Сначала пиши вопрос. Когда и при каких обстоятельствах ты, Онуфрий Елисеев, получал от корчмаря Явдохи деньги? В каких размерах?
Онуфрий дернулся:
- Никакого Явдохи не знаю!
- Не знаешь? Тогда пойдешь в поруб, будешь там гнить и думать… Знаешь, о чем?
- О чем?
- О том, почему ты сидишь, а твой напарник, дядько Кузьма, преспокойно пьет винище на Загородцкой!
- Так он, змей…
- Вон, почитай, что он про тебя пишет!
Олег Иваныч вытащил из стоявшей на подоконнике шкатулки грамоту, недавно сотворенную Гришаней от имени стражника Кузьмы.
- Чы… Чи… - захлопал губами Онуфрий.
- Чистосердечное признание, - помог ему Олексаха. - Дальше честь?
- Чти, - обреченно кивнул Онуфрий.
А с Кузьмой так легко не получилось. Или он предчувствовал что-то, или точно знал, что никаких грамот Онуфрий собственноручно написать не способен - не по плечу ему такой научный подвиг.
Сломался только через три дня, после очной ставки с напарником, уже соответствующим образом обработанным.
Кузьма пытался, конечно, кое-что Онуфрию объяснить. Да Олег Иваныч не дал и рта раскрыть. В том-то и состоит искусство проведения очной ставки: позволять говорить только тому, кому нужно, и только то, что нужно по делу. Кто этим искусством овладел, тот следак. А кто нет - тот так, погулять вышел.
К вечеру Олег Иваныч хотел было предъявить обоим - Онуфрию и Кузьме - обвинение, но вдруг задумался. А что, собственно, предъявлять-то? В чем обвинять? В государственной измене? Ну, а Шелонский договор что гласил? Московский великий князь - главный судья и суверен Новгорода! Стало быть, не Онуфрия с Кузьмой в государственной измене обвинять нужно, а его, Олега Иваныча. Вон как дело-то обернулось!
Ладно, сам с собой он как-нибудь разберется - Московскому князю не присягал. А вот касаемо стражников… По идее, их нужно отпускать. Но очень не хотелось. Отпустить - значит, вспугнуть резидентов, Явдоху и Митрю. А к ним еще ой-ой сколько народишку шастало. Все против Новгорода шпионили.
Думал Олег Иваныч всю ночь, с Олексахой советовался. А выход неожиданно подсказал Симеон Яковлевич, тысяцкий, что на своих людишек взглянуть приехал.
- Давай-ка, Олег Иваныч, мы их в дальний какой погост ушлем, службы ради. И Новгороду от этого польза, и Москве - шиш. Никто здесь и не спохватится. Ну, послали стражников в Обонежскую пятину - на то, видно, начальства соизволение.
И то дело!
Отпустили стражников. Уж те как рады были, ничего не понимали, только глазами пилькали. Весь день и ночь провели под зорким приглядом тысяцкого. А с раннего утра отправились в Тихвин - в качестве охраны паломников.
- Ну вот, одно дело сладилось! - потянулся за столом канцелярии Олег Иваныч. - Не совсем так, как хотелось, но все же лучше, чем никак. Как мыслишь, Олексаха?
- Предатели они! - хмуро отозвался Олексаха. - Злыдни!
- Ну, это для нас с тобой. Но не для закона нынешнего. А закон нужно чтить. По мере возможности…
Олег Иваныч глянул на недавно приделанный над его креслом герб с новгородскими медведями.
- А что, Олексаха, с тем писцом? Ну, в красном кафтане! Что-то ты не докладывал.
- С писцом? Ах, с писцом!.. - Олексаха вдруг расхохотался. - Выяснил я, куда он ходил. К одной вдовушке, купчихе. На Запольской дом у нее. Вот писарь наш туда и хаживал, а жене врал, что на службу вызывают. Она-то, дура, верила да всем соседям порассказала, какой у нее муж труженик. Так-то!
Олег Иваныч посмеялся вместе с Олексахой. Вышли на улицу. Снег падал. Тихо-тихо.
Глава 7
Новгород. Ноябрь 1473-го - февраль 1474 г.
Позор и грех, у них у всех
Нет ни на грош стыла:
Свое возьмут, потом уйдут.
А девушкам беда.
Уильям Шекспир. Песня Офелии из трагедии "Гамлет"
Велика семья у Еремеевой Феклы. Дети, дети. Старшей, Марье, семнадцатое лето побило. Две другие, Матрена с Маняшей, близняшки - на четыре года Марьи помладше. Да еще одиннадцатилетний Федя. Да двое малышей-погодков, Ваня с Павликом. Всего шестеро получается. Это не считая во младенчестве да в малолетстве умерших - трех пацанов да двух дочек. Но и без них детей в доме довольно. А вот хозяина нету… Елпидифор, муж Феклы, в ушкуйниках сгинул года два как. Где-то за Камнем. С тех пор совсем бедной бабе худо пришлось, одной с детьми-то. Прокорми этакую ораву! И раньше, при живом-то муже, не очень-то весело жилось Еремеевым, особенно в голодные годы. А сейчас и подавно. Нет кормильца, а родственники все дальние - седьмая вода на киселе. Да и у тех своих проблем в достатке, тоже, чай, не в масле катаются. Мыкала, в общем, горе Фекла. Хорошо еще коровенка была, да и та тощая. Молока давала - кот наплакал.
Сама Фекла прирабатывала портомойкой - стирала. Дочки подрастали - и тех сызмальства к нелегкому труду приспосабливала. Младшие, Матрена с Маняшей, близняшки - круглоголовые, светлокосые, веснушчатые, ровно солнышки.
А старшая, Маша, красавицей уродилась - да в кого, не понять! Сама-то Фекла белобрысая. Муж, Елпидифор, покойничек, так вообще рыжим был. А Маша - ни в мать, ни в батьку - высокая, смуглая, чернобровая. Волосы как смоль, глаза тоже черные, махнет ресницами - словно стрелой разит. Нос тонкий, с небольшой горбинкою. Родичи судачили, в дальнюю Елпидифорову родню греческую уродилась дочка. Многие парни с Молотковой улицы на Машу заглядывались. Да и не только парни, и женатые мужики облизывались, завидя тонкий Машин стан да глазищи черные.
Пора бы уж и замуж Марье - ну, о том у матери голова болела. Думала Фекла дочку за приличного человека отдать, не за голь перекатную. А голи-то многонько вокруг Маши вилося. Но Фекла всех отваживала - строга была, не раз уж Машку вожжами потчевала. Все за дело.
Увидала раз, как целовалась дочка с парнем здешним, с конца Плотницкого. Красив парень, хоть и малолеток еще: тонколиц, строен, волосы цвета спелой пшеницы, глаза светло-серые. Маше он, правда, не нравился, по всему видно было. Да и Фекле не очень. Ну что это за жених, прости Господи? Во-вторых, молоко на губах не обсохло. Ну это, в общем, не главное. Главное - во-первых. А во-первых, роду был низкого, небогатого - Ондрюшка, Никитки Листвянника сынок. В учениках у Тимофея Рынкина был, замочника со Щитной. Разве такого жениха Машке надо?
Был у Фекли совсем другой человек на примете. Солидный, лет сорока. Лысоват, правда, плюгавист, изо рта слюна льется. Бороденка реденькая, как у козла. Зато богат! Фекла зашла как-то в трапезную Михалицкого монастыря, здесь же, на Молоткова, - принесла в монастырь бельишко, а в трапезную пришла для коровы попросить объедков, Амвросий, отец-келарь, не отказывал в том вдовице. Не одна в тот раз пришла, с Машей. А у отца Амвросия в тот момент гость оказался, как раз из трапезной выходил. Митрий Акимыч Упадышев - так гостя того звали. Человек спокойный, одет справно: соболья шапка, кафтан английского сукна, с золоченой нитью красным шелковым поясом подпоясан. Некрасив, правда. Так с лица воду не пить. Как он Машку увидел, глаза и загорелись. Нарочно несколько раз мимо прошел, все разглядывал. Даже ущипнуть пытался, да увернулась Машка, Фекла ее за то опосля дома прибила - попробуй, в следующий раз увернись! Как ушел гость - в крытом возке отъехал! - Фекла к отцу Амвросию: кто, мол, таков? "Митрий Акимыч-то! - со значением молвил келарь. - Покойного боярина Ставра делораспорядитель".
Солнце сияло над Новгородом. Отражалось в куполах церквей. Тысячью разноцветных осколков сверкало во льду, затянувшем Волхов.
Олег Иваныч, сойдя со степенного помоста, прикрыл глаза рукой. Повсюду, по всей вечевой площади, по всему Ярославовому дворищу, летели в небо шапки. Гул такой, что, казалось, разойдется на Волхове лед. Люд новгородский приветствовал нового посадника - боярина Олега Иваныча Завойского.
По ступеням, покрытым красным персидским ковром, Олег Иваныч спускался с помоста. По левую руку - старый посадник Епифан Власьевич. По правую - похожий на фрязина Симеон Яковлевич, тысяцкий прежний. Рядом с ним - новоизбранный тысяцкий, Кирилл Макарьев, старый знакомый Олега Иваныча еще по литовскому посольству. Конечно, лучше б тысяцким стал Панфил Селивантов. Но тому некогда особо политикой заниматься, торговал с заморскими странами, все время почти в разъездах. До политики ли?
Олег Иваныч шел по площади под приветственные крики народа, которому только что поклялся служить верой и правдой все два года. Именно на такой срок (вместо одного года) по новому закону выбирали новгородские граждане свою власть.
В голове гудело от крика и радостного ощущения победы. Нелегко, ох, нелегко далась Олегу Иванычу эта должность! Да и не смог бы он победить, ежели б один был. Не столько его это заслуга, сколько команды - Олег Иваныч называл ее "предвыборный штаб".