– А это еще кто? – развел руками боярский сын Толбузин. – Уж не меня ли ищешь, красавица?
– Боярина Росина ищу, – признала гостья.
– Меня, что ли? – удивился Росин.
– Анастасья я, вдова боярина Салтыкова, – поклонилась ему, едва не коснувшись пола рукой, женщина. – Повелел мне государь, руками твоими быть, боярин, пока свои силу не наберут. Поить, кормить, постель стелить, помогать во всем, коли еще что понадобится…
Даже сквозь румяна стало видно, как она покраснела.
– Ай да государь у нас! – радостно-восхищенно воскликнул Толбузин, хватаясь за кубок. – Разгадал-таки загадку Константин Андреевича! Слава Ивану Васильевичу! И боярину Росину налейте, отныне у него руки есть!
Глава 12
Каушта
Юля драла лыко. Как-то так получалось, что стадо куштинское потихоньку все увеличивалось и увеличивалось в размерах, став уже не просто "стадом", а "стадами". Потихоньку расползалась вырубка, освобождая новые места для пастбищ, следом за ними раздвигались загородки для скотины, ставились новые навесы и скотные дворы. За пахоту питерские горожане пока не брались, но косить сено уже насобачились неплохо, и всякую брюкву, свеклу, лук в грядки руками и лопатами посадить смогли. К тому же, вокруг постоянно крутился зализовский смерд, посаженный опричником на другой край огромного луга, и уж он по случаю с готовностью приводил кобылку и, с помощью выкованного Симоненко острого плуга, вспарывал целину, облегчая дальнейшую работу.
Однако разводить скотину людям двадцатого века показалось куда легче, нежели растить хлеб – а когда в хозяйство влились руки больше чем трех десятков полонянок, привычных к уходу за опоросами, да к дойке, одноклубники стали не только обеспечивать себя мясом, но и норовили продать кое-что на приходящие за мануфактурным товаром ладьи купца Баженова. В отличие от прочих хозяйств, кауштинцы не спускали всякое дерьмо в реку. Андрей Чохин не даром носил звание инженера – придумал выкопать две большие ямы, выложив понизу толстым слоем глины, и сваливать нечистоты туда. Он клятвенно обещал, что с каждой заполненной до краев и заваленной сверху глиной ямы поселок сможет по три года получать настоящий биогаз, как с очень большого газового баллона, а потом в ямах останется чистейшее удобрение.
Все это было бы хорошо, коли не один пустяк: гвозди по цене оказались столь кусачими, словно ковали их если не из золота, то по крайней мере из серебра. В результате доски, которыми плотно обшивали сараи по обе стороны опорных столбов, для тепла забивая пространство между ними все тем же сеном, одноклубники приспособились сажать на косые деревянные шипы, всякого рода стойки и поперечины привязывать ивовым лыком – содранной с заготовленных жердей корой, – а длинные кованные гвозди квадратного сечения вколачивать только туда, где более дешевыми путями не обойтись, где соединение особо важное и должно быть заведомо прочным. Или просто нам, куда с шипами, долотами и лыком не подобраться.
Поэтому Юля сидела на крыльце возле выделенной ей в единоличное пользование избы и драла лыко, обдумывая – а стоит ли новый куриный приплод, для которого предполагалась небольшая отдельная загородка, таких мук? Может, стоило дать пинка курице, да и сварить все яйца на хороший, сытный завтрак? Хотя нет, наседку сварить надо, как цыплят высидит, – чтобы дурь такая в голову больше не приходила.
Всадник, промчавшийся мимо двора с часовней – поверит ли кто, что все их селение начиналось всего лишь с этих двух изб и одного сарая? – направился прямо к ней. Конь, жалобно заржав, остановился, и одетый в расстегнутую на груди простенькую косоворотку, потемневшую от пота, коричневые шаровары и низкие серые сапоги боярин спрыгнул на землю.
– Здрава будь, боярыня! – поклонился он, тяжело дыша.
– Здравствуй, Варлам, – кивнула Юля, откладывая нож. – Коня-то вконец загнал, парень! Ты чего?
Она подошла к буланому жеребцу, ласково погладила его по морде:
– Ну-ну, хороший, успокойся.
Тот всхрапнул, опустил голову, подставляя ласке – даром что скотина, а женскую руку чует, милуется!
– Радость у меня, боярыня…
Юля с удивлением подняла голову. Вид у гостя был отнюдь не радостный. Скорее, наоборот – словно любимую собачку схоронил.
– Загонишь так коня, – девушка погладила скакуну лоб между глаз. – Вконец загонишь.
– Поместье мне государь жалует. Втрое большее, нежели у отца, с пятью деревнями.
– Ну, так поздравляю, Варлам, – кивнула Юля, продолжая задумчиво водить рукой по белому пятну. – Богатеешь на глазах. Скоро в князи выбьешься.
– Поместье новое под Осколом. По ту сторону княжества Московского, на южных рубежах.
– Далеко, – кивнула Юля. – Зато юг, тепло. Тюльпаны по весне дикие цветут: вся степь, как ковром красным выстелена. Арбузы, дыни. Хорошо.
– Откель знаешь, боярыня? – удивился Варлам.
– На соревнованиях бывала… Ты хоть подпругу отпусти, хозяин!
Гость послушно выполнил указание, и конь тут же потянулся к лежащей возле крыльца копенке.
– Когда во владения вступать поедешь, Варлам?
– Летом надобно, – пожал плечами тот. – К зиме дом поставить, сена запасти, дров. Может, скотиной обзавестись, двор обнести. Осенью урожай снимать станут, амбар загрузить. Первый год в любом разе тяжело, а там посмотрим.
– Да, на пустом месте тяжело, – согласилась Юля.
– Мы с братьями мыслим, неделю на сборы взять, да и отправляться. Государь нам всем, младшим пятерым, поместья бок о бок отписал.
– Через неделю, значит, – задумчиво кивнула девушка.
– Через неделю, – повторил гость. – Ты откуп-то мне придумала, боярыня?
– Да нет еще, – пожала плечами Юля. – Ничего в голову не приходит.
– Что же делать? Уезжаю я…
– Не знаю. Не с тобой же ехать?
– А ты замуж за меня выходи! – встрепенулся Варлам. – Люба ты мне, боярыня. Всегда люба была. Верным мужем стану, выходи.
– Десять детей рожать? – усмехнулась, припоминая давние слова, Юля.
– А как же без детей, боярыня? – не стал отпираться Варлам. – Без них семьи нет.
– Десять детей… – задумчиво покачало головой Юля, прошла вдоль коня, погладив его по шее, положила руку на седло, резко повернулась к гостю, оказавшись с ним глаза в глаза. – Да только если уедешь ты, кто же желания мои исполнять станет?
– Так пойдешь за меня, боярыня? – лицо девушки обожгло жарким дыханием.
– Пойду, – она зажмурилась, и потянулась навстречу его губам…
Потом открыла глаза – Варлам уже успел затянуть подпругу и заскочить в седло, да так вдарил пятками под ребра коню, что выбил воздух из его легких, заставив скакнуть с места вперед метров на семь.
– Ты чего, глухой? – растерянно пробормотала Юля. – Согласна я… Согласна! Варлам!!!
Но шапка боярина уже мелькала далеко у леса, перед поворотом на ведущую к Оредежу тропу.
– Варлам! Стой! Идиот, козел, мудак безмозглый, скотина, тварь подколодная! – она со злостью пнула лежащие возле крыльца жерди, схватила нож и метнула в стену – тот вошел рядом с дверью едва не на половину лезвия и мелко задрожал. Юля еще раз пнула жердины, потом рванулась в дом и вскоре выскочила оттуда в своих старых, потертых джинсах и джинсовой куртке поверх чистой поневы. В руках она сжимала лук, из-за спины торчало оперение десятка стрел.
Девушка стремительно пересекла поселок, едва на сбив по дороге сосредоточенно волокущего охапку высохших свиных шкур маленького Архина.
– Ты чего с цепи сорвалась? – рявкнул тот, пытаясь удержать закачавшуюся кипу.
– Заткнись, застрелю!
– Э-эй, – Миша решительно скинул шкуры на землю, нагнал девушку, схватил ее за плечо. – Юля, что случилось?
– Отвяжись! На охоту иду.
– Да нет, правда, что ты в самом деле? Скажи, может разберемся вместе?
– Отстань!
– Юлька! Перестань. Мы тут все вместе, заодно. Так что нечего дурочку позаброшенную изображать! Давай, говори, что случилось.
– Варлам, сука, – лучница неожиданно всхлипнула. – Приехал предложение делать…
– Ну так что? Отказала, а теперь жалеешь?
– Согласилась! – отчаянно рявкнула спортсменка. – А он, ублюдок, как услышал: сразу на коня, и такого стрекача задал, что чуть часовню не снес.
– Сбежал? – прыснул в кулак Архин. – Так ч-чесанул?
Юля рванула из-за спины стрелу, и Миша, подавившись хохотом вскинул перед собой руки:
– Нет, Юленька! Я хотел сказать… Мне очень жаль… Он, наверно, чего-то не понял… Все будет хорошо, все разрешится…
– Уйди, убью к лепеням абачьим! – Юля опустила лук и быстрым шагом направилась к лесу.
– Да… Не хотел бы я оказаться медведем, что окажется на ее пути, – тихонько захихикал Миша, и принялся собирать шкуры.
* * *
Когда на тропинке зазвенели бубенцы, и показались украшенные разноцветными лентами пары лошадей, гривы которых так же красовались вплетеными в косички ленточками, то первыми сообразили о сути происходящего ливонские полонянки, и ринулись вдоль дороги, обгоняя поезд из трех саней.
– Сваты! Сваты едут!
От таких воплей при деле мог оставаться только мертвый – и очень быстро почти все обитатели поселка собрались вблизи центрального двора: часовни и двух домов.
– Кого сватать-то собираются? – не понял Симоненко, развязывая фартук.
– Да уж не полонянок, наверное… – Игорь Картышев свой фартук догадался оставить в стекловарне и теперь стоял в одних портах, обнаженный по пояс – что по летней жаре было вполне естественно. Второе исчезновение племянницы он перенес более спокойно: во всяком случае, судя по записке, она ушла добровольно. Разве только серьезнее стал, более хмурым. – А кроме них у нас только…
– Знаю! – охнул Миша, хватая его за руку. – Знаю. Юльку сватать едут. Она мне сама три дня назад проболталась, что Варлам ей предложение делал, а она согласилась. Вот за ней сватов и присылают. Убей меня кошка задом: за ней!
– Черт, подъезжают уже, – Картышев растерянно захлопал себя по голому животу. – Как встречать, обычая никто не помнит? Вот, блин… И Росин в Москве… Отца еще… Никодим где? Иеромонах наш? Ищите скорее, пусть за отца будет! Блин! Хоть переодеться надо… Он-то обычай знать должен…
Полонянки остались на своих местах, с любопытством ожидая продолжения, одноклубники в панике разбежались переодеваться и приводить себя в порядок.
Санный поезд остановился перед воротами центрального двора. В первых, солидно отставя посох, увитый белыми и синими летами, сидел Зализа, в шубе с царского плеча, в горлатной шапке м горностаевыми хвостиками, в алых сафьяновых сапогах. Похоже, именно он и был в процессии старшим сватом.
Из вторых саней выбрались боярин Иванов и сыном, из третьих – бояре Батов и Абенов. Они подошли к первым саням: Зализа величественно поднялся, ступил на землю, снял шапку, поклонился вознесенному над часовней кресту, несколько раз перекрестился, принялся тихо бормотать какую-то молитву. Остальные сваты, одетые хоть и празднично, но более легко, последовали его примеру.
Спустя несколько минут опричник надел шапку на голову, подошел к распахнутым воротам, перекрестился:
– Мир этому дому, – вошел во двор, поворотил к часовне, шагнул внутрь и, обходя церквушку, по очереди крестился и молился перед каждой иконой. Икон было не очень много, но пока сваты обошли все, минуло не менее получаса, и одноклубники успели, переодевшись и найдя прибившегося к отряду еще в Кронштадте отца Никодима, бродящего по берегу Суйды, собраться снова, на этот раз распределив роли и примерно вспомнив, кто и что должен говорить или делать. Тамара, забрав с собой нескольких полонянок, ушла на кухню готовить праздничный ужин, Зинаида осталась в доме изображать юлину мать.
Наконец сваты вошли в дом. Опричник, скинув шапку и неистово крестясь, поклонился на все четыре стороны и громогласно спросил собравшихся вокруг людей:
– Кто хозяин в доме сем богатом, и да будут долгими его дни, да даст ему Бог здоровья богатырского, детей многих, прибытков многих и разных?
– Милостью Господа, в места сии скудель мою поворотившего, – перекрестился отец Никодим, – Здоровья и вам, гости дорогие. – Откуда Бог несет?
– Из дальней сторонушки, – тяжко закряхтел Зализа и громко стукнул посохом об пол. – Издалека мы сюда прибыли и вестимо не без дела.
– Просим милостиво, – с легким поклоном указал отец Никодим на лавку, но первым уселся сам, оставив опричнику немного свободного места. Остальные сваты расселись по другим скамьям.
– Благодарствуем за встречу ласковую, – погладил бороду Зализа, откашлялся и продолжил: – Прибыли мы сюда по делу, по торговому.
– Да торговому человеку у нас завсегда рады, – развел руками иеромонах, входя в роль. – Есть у нас для него доски струганные, мясо парное да копченое, стекла дивные прозрачные, да кубки красивые цветов всяческих. В место вы хорошее прибыли, гости дорогие, место прибыльное. Дай вам Бог еще за сто лет здоровия, да вспоминать наш товар станете с радостью. И цену невысокую возьмем, и товар погрузить поможем. Что желаете, люди торговые, леса, али снеди всяческой, али стекла холодного?
– Слыхать, есть у вас другой продажный товарец, – с улыбкою покачал головой Зализа, – а у нас купец. Ваш товар, как мы слышали, дорогой, хороший и нележалый. А наш купец – богатый, хороший и неженатый.
– Купец богатый, хороший и неженатый, это разговор совсем другой получается, – покачал головой монах. – Неженатые молодые совсем другого всегда хотят, это мы понимаем. Есть у нас товар, что и молодому неженатому по нраву придется… – отец Никодим сделал долгую паузу. – Ковер персидский есть, мягкий, что трава лесная.
В толпе одноклубников кто-то прыснул. Кто, возмущенный тупостью иеромонаха, возмущенно начал: "Да то же сваты, он что…" – но недовольного быстро зашикали.
– Ай, хорошая вещь, ковер персидский, – не моргнул глазом Зализа. – Пусть здрав будет тот, кто хранит редкостную вещь такую в доме своем, да будут здоровы дети его и внуки. Но купец у нас, опять же, редкостный. Купец тот, Батов Варлам, сын Евдокима Батова, соседа моего. И ковры обычные покупать ему как-то невместно.
Когда прозвучало имя Варлама, по рядам одноклубников пронесся короткий вздох. Теперь исчезла даже малейшая неопределенность, и всем стало ясно: из клуба сватают Юлю.
– Да, купец у вас редкостный, – признал монах, покачав головой из стороны в сторону. – Такому ковры персидские и стекло цветное предлагать не по чину. Однако есть у нас тоже товар редкий, чудесный, каковой простому человеку и показать боязно.
– Ай, покажи, покажи товар! – обрадовался Зализа. – Покажи, хорошую цену дам.
– Не покажу, – отмахнулся монах. – Не уговаривай, человек торговый, не покажу.
– Покажи, покажи, – принялись уламывать монаха остальные сваты, но отец Никодим твердо стоял на своем:
– Не покажу!
– А купцу нашему редкостному покажешь? – сделал хитрый и неожиданный ход Зализа.
– Купцу вашему?.. – надолго задумался иеромонах, а потом резко и размашисто махнул рукой, – И-эх, была не была. Привози купца своего послезавтра к полудню, покажу товар редкостный, товар красочный, товар дорогой! Покажу!
– А теперь, гости дорогие, – выступила Зинаида. – Не желаете ли угоститься с дороги, чем Бог послал?
– Отчего же не угоститься, – кивнул Зализа, поднимаясь со скамьи, – от Божьего дара отказываться грех.
Поскольку в Северной Пустоши уже больше полумесяца стояла жара, стол накрыли на улице, под навесом, толпа отхлынула туда. В сутолоке Картышеву наконец-то удалось поймать Зализу за локоть:
– А Росин где, Семен Прокофьевич?
– В Москве остался, – оглянулся опричник. – Да ты не беспокойся за него, Игорь Евгеньевич. Муку он, конечно, прошел, но опосля государем обласкан был. А для избавления от неудобствий, со слабостью связанных, дал царь ему боярыню Анастасию, вдову Салтыкову в услужение. И живет сейчас Константин Андреевич в Москве, в боярских палатах, в полном удобстве и удовольствии.
– Что еще за Салтыкова? – навострил уши Картышев, услышав знакомую со школьных учебников фамилию.
– Анастасия, из рода Телибеевых. С хорошим приданым за боярина Салтыкова, ко двору близкого, замуж вышла. А боярин возьми, да после свадьбы через неделю с коликами свались. Четыре дня в жаре метался, да на пятый преставился. Так она соломенной вдовой и осталась: и женой побыть не успела, и перед Богом супругами заделались.
– Аппендицит, что ли?
– Колики брюшные. Дядья Салтыковские уже подступать стали, в монастырь отправить хотели, да добро изрядное, без пригляда оставшееся, себе отписать, но теперь притихнут. Коли государь на нее внимание обратил, безобразничать не рискнут…
Они вышли за ворота, и Зализа обратил внимание на однообразно одетых пленниц:
– Вы полонянок-то как, обрюхатили? – деловито поинтересовался он.
– Дык… – запнулся Игорь. – Мы как-то…
– А что же? – отказался понимать его смущение Зализа. – Бабы завсегда должны рожать детей. Полонянки – холопов, жены – бояр. А коли не нужны никому: так и продать их татарам, те баб пользовать матера.
– Почему не нужны? – покачал головой Картышев. – Нужны.
– А коли нужны, ты собственность свою на нее покажи. Хочешь, к ноге привяжи, хочешь, спать рядом клади, хочешь, кольцо на палец одень. Но беспризорных девок быть не должно, срам это. Или пусть вам детей рожают, или татарам, – повторил свою угрозу опричник. – А в монастырь отдавать я их не собираюсь. Убытки это одни.
– Ты, Семен Прокофьевич, прямо как на скотину на них смотришь! – не выдержал Картышев. – "Брюхатость", "опорос"!
– А тебе коли не нравится, – внимательно посмотрел ему в глаза Зализа. – Выбери, кто человеком быть достоин, да под свою защиту возьми. А без мужа, что защитить, приласкать, наказать, али поддержать завсегда может, баба скотина и есть.
– Женщина тоже человек, такой же равноправный, как и мы. У нее тоже разум, тоже честь есть, – попытался утвердить свою мысль Игорь, но опричник только рассмеялся в ответ:
– А коли я любую из них опрокину сейчас, да подол задеру, где ее разум и равноправие будет? У бабы честь есть, пока она под защитой отца своего состоит, мужа, али детей возмужавших. Вся ее честь, все равноправие в мужчинах, что рядом живут, хранится, и нигде более.