* * *
Юля вернулась из леса близко к полуночи, благо летние дни в Северной пустоши стоят долгими, и сумерки наступают поздно. Медведя ей завалить не удалось, но на поясе висели двое длинноухих, а за плечами – небольшой кабанчик. Сваты к этому времени уже давно уехали, захмелевшие одноклубники разошлись по избам, Андрей Калтин и Коля Берзин по поручению отца Тимофея рванули на лодке к Порожку, в ближайшую купеческую лавку, за водкой, и только пара полонянок, негромко переговариваясь, домывала котлы.
Юля угрюмо дошла до кухни, кинула добычу на стол, сама усаживаясь на лавку:
– Вот, разделайте завтра в общий котел. И пожрать что-нибудь дайте, а то жвачка вяленная в зубах навязла.
Полонянки всплеснули руками, метнулись к центральному двору. Лучница проводила их недоуменным взглядом, покрутила пальцем у виска и принялась сама шарить по горшкам в поисках остатков общего ужина. Вскоре ей удалось обнаружить тушеное мясо – она тут же отвалила себе изрядную порцию в уже помытую деревянную плошку и вытащила из заднего кармана брюк алюминиевую ложку, оставшуюся с далекого двадцатого века.
Со стороны двора показалась изрядная делегация, во главе которой бежали пленницы, а за ними шествовали отец Тимофей, Игорь Картышев, семенил Миша Архин, позади поспешала Зина и Тамара.
Теперь Юля встревожилась всерьез, замерев с поднесенной ко рту ложкой, но во здравом размышлении мясо в рот все-таки переправила, решив, что в желудке пользы от него станет больше.
– Дочь моя, – прокашлялся, подступив, иеромонах. – Весть я принес для тебя важную и благую…
– Вы так смотрите, – не выдержала девушка, – словно меня из олимпийской сборной опять поперли.
– Какая сборная! – закричал Картышев. – Сваты приезжали! Тебя Варлам Батов замуж берет.
– Что, опять?! – бросила Юля ложку. – Да пошел он в задницу! Не нужно мне никакого Батова! Да зарасти оно пшеном!
– Как это зарасти?! – рыкнул отец Тимофей. – Я уже согласие дал!
– Вот ты за него замуж и иди! А мне этот Варлам уже вот так, – Юля чиркнула себя пальцем по горлу. – То иди, то тикает, то опять иди!
– Да он не тикал от тебя, дура! – протиснулся вперед Архин. – Он сватов помчался посылать! За сватами! Поняла?
– Не пойду я за этого белоглазого, – фыркнула Юля уже не так уверено. – Не хочу!
– Как это не пойду! – опять подал голос монах. – Я здесь Господом тебе заместо отца поставлен! Да как ты мне перечить смеешь! – он со всей силы грохнул кулаком по столу, а другой протянул вперед висящий на груди тяжелый крест. – Прокляну! От Церкви отлучу! С глаз прогоню навеки! А ну, смири гордыню немедля и отвечай с покорностью: пойдешь по воле моей и Господней за сына батовского Варлама?! Пойдешь, охальница, али воле отцовской перечить посмеешь?!
– Сейчас она даст ему в глаз, – подняв брови, предсказал Миша Архин.
Но Юля в наступившей тишине смиренно вздохнула:
– Ну, коли так… Тогда, конечно, пойду, – и губы ее расползлись в глупой бессмысленной улыбке.
* * *
К полудню третьего, с визита сватов, дня Каушта вымерла: только легкий дымок вился над трубой стекловарни, разбрелись по загонам без присмотра коровы и свиньи, не стучали в лесу топоры, а при звуках бубенцов со стороны дороги и возящиеся на кухне женщины присели за плиту, прячась от посторонних глаз.
Отец Никодим, в накинутом поверх рясы овчинном полушубке, Игорь Картышев, Зина – да почти все одноклубники притаились во дворе за запертыми воротами. Бубенцы стихли, и вскоре послышался громкий стук.
– Кто там? – грозно спросил монах.
– Проезжие люди добрые, – откликнулись из-за ворот.
– Что надо?
– С дороги мы сбилися, хозяева! Впустите обогреться.
– А откуда вы, проезжие?
– Сами мы из земель дальних, неведомых. Стоят там горы невиданные. Орел десять дней ввысь летит, до вершины не долетает. Промыты там овраги невиданные. Как камень бросишь, три года до дна самого летит. А купцы там какие, заглядение. Какой товар не предложи, завсегда покупают, о цене не спрашивают.
– Хороши купцы, нечего сказать, – покачал головой иеромонах. – На таких, вестимо, хоть одним глазком, но поглядеть потребно. Отворите ворота!
Створки разошлись, и одноклубникам стала видна довольная физиономия Зализы, так быстро сумевшим пробиться во двор.
– Проезжие, чай передрогли с холоду-то, – забеспокоился отец Тимофей. – Зинаида, налей им сбитеньку горячего с дороги.
Женщина, кивнув, сняла с бочки с питьевой водой ковш и из привезенной накануне крынки до краев наполнила крепкой яблочной водкой. Зализа, продолжая сиять, как начищенный умбон, поднес корец ко рту, сделал глоток – глаза его мгновенно округлились, но старший сват устоял и мужественно осушил емкость до дна.
– Ах, хорош сбитенек у хозяев, – заговорил он голосом, ставшим низким и бархатистым. – Может, и товары ваши столь же хороши?
Иеромонах не ответил, следя, как поведут себя другие сваты. Испытание выдержали все, а потому отец Тимофей благожелательно кивнул:
– А что, и товары у нас есть дорогие. Заходите, гости, в амбар, все вам покажу…
Правда, повел он осоловевших от выпитого сватов не в сарай, а в дом, где в большой комнате сидела, повернувшись лицом к стене, Юля, в новгородском вышитом сарафане и прикрыв голову платком.
– У-у, хороша так хороша, – Зализа зашел с одной стороны, с другой, норовя заглянуть под платок. – Ах глаза, какие глаза! Прямо самоцветы самаркандские а не глаза!
– А губы какие?! – взвыл боярин Иванов, заходя с другой стороны. – Ну чистый яхонт!
– Брови-то соболиные, – поддакнул его сын, – ресницы…
– А ну, кыш, охальники! – взмахнул старым веником монах. – Не для вас, проезжие, красота такая рощена, радость такая воспитана…
– Ой, не ругай, хозяин, – наигранно испугался Зализа. – Ой, не гони! Есть у нас купец, удалой молодец, ходит гоголем, смотрит соколом. Вот он такой товар купить может.
– Ну, ведите купца, – милостиво разрешил иеромонах.
Сын боярина Иванова выхватил у него из рук веник, и принялся старательно выметать дорожку от Юли к дверям, выскочил наружу и вскоре вернулся, ведя за руку Варлама, в синем суконном, шитом бисером кафтане с высоким воротником, и синих же сапогах. Подвел к девушке:
– Глянь, купец, какой товар нам хозяин предлагает. Хороша обновка? Купить, али не купить? Нравится?
Батов промолчал.
– Так что, купец? – скинул отец Тимофей на пол овчинный полушубок. – По душе тебе наш товар?
– По душе, – опустился коленями на овчинный мех Варлам.
– А тебе, краса неписаная, тебе купец по душе пришелся?
– По душе, – кивнула Юля и опустилась на колени рядом.
– Ну, с Богом, – кивнул иеромонах, и перекрестил молодых. – Вот вам благословение Божие… – Зинаида поднесла икону, и второй раз монах перекрестил их уже иконой: – И благословение отцовское.
Подошел боярин Евдоким Батов, теранул ребром ладони темные усы, размашисто перекрестил стоящих на коленях парня и девушку:
– Благословляю вас, дети мои. Живите в счастии и радости, – и снова принялся отчаянно тереть усы и дергать бороду.
– Так что, Варлам, – повернула Юля голову к боярину. – Муж ты мне теперь, получается?
– Жених, – покачал тот головой. – Мужем стану, когда в церкви повенчаемся.
– Есть время передумать, – усмехнулась девушка. – Конь-то далеко?
– Да, – Варлам взял ее за руку и крепко сжал. – А часовня во дворе.
После того, как молодых трижды обвели вокруг аналоя, и божьим соизволением Юля приобрела фамилию Батовой, отец Тимофей вспомнил еще одну важную вещь:
– А ведь я купцу молодому ковер персидский обещал показать! Ой забыл, забыл. Ну, идем за мной…
Иеромонах проводил мужа с женой к Юлиной избе, пропустил внутрь, затем прикрыл дверь и подпер ее колышком.
– Ну, пусть дочь моя купцу ковры показывает, товары расхваливает, а у нас торгового дела в доме нет. Мы можем пока плоть свою пищей естественной подкрепить, да сбитеня горячего выпить. Зинаида, неси угощение к столу!
Собственно, столы были накрыты заранее: миски, пироги, кувшины с самодельным вином, пока еще больше напоминающие обычную брагу. Кухарки, поняв, что свадебный обряд близится к завершению, принялись переставлять на стол блюда с мясными угощениями, и Зинаиде осталось донести только водку. С нее-то заскучавшие по нормальному человеческому напитку одноклубники и начали.
– Горько! – по привычке крикнул Архин, но первым же понял свою ошибку и под общий смех сел обратно за стол, целоваться за которым нынче было некому. – В общем, за здоровье молодых!
Народ дружно выпил, вспоминая теплые ощущения крепкого алкоголя, почти сразу повторил.
– Надо аппарат самогонный собрать, – зачесал голову Картышев. – Дело-то элементарное, а потом гони, хоть из тараканов.
– Ты их сперва заведи, – хмыкнул Малохин. – Вот картошечки бы хоть немного. Как представлю ее, рассыпчатую…
– И закурить, – поддакнул Архин. – Ну что, еще по одной?
– Закусывайте ребята, закусывайте, – напомнила, проходя вдоль стола, Тамара.
– Неправильно это! – мотнул головой Зализа. – За государя нашего, Ивана Васильевича, никто не выпил. Давай, отец Тимофей, добавь мне сбитенька своего горячего.
– За государя нужно, – и не подумали спорить одноклубники.
Пир шел своим чередом, напоминая десятки и сотни других подобных пиров. Захмелевшие после водки одноклубники перешли на свою бражку, большая компания разбилась на множество отдельных групп, каждая из которых вела свой разговор и пила сама по себе. Боярин Иванов вместе с сыном, которым наравне с Зализой досталось по ковшу водки, мирно почивали на травке, но сам опричник и живучий татарин Абенов еще крепились, и даже пытались добавить к уже выпитому понемногу кисловатой бражки.
– Ладно, – спохватился Зализа, глядя в раскосые глаза своего соседа. – Надобно и честь знать.
Он стукнул ладонью по столу и развернул плечи:
– Буду я тут теперь нескоро, а потому желаю полон свой назад получить! Татарам продавать погоню. Ну-ка, все давайте, сюда на поляну собирайтесь. Быстро!
Над столом повисла тишина.
– Быстро! – еще раз хлопнул ладонью опричник.
Полонянки, с надеждой озираясь на остающихся на своих местах одноклубников, стали подниматься и собираться перед хозяином.
– Зачем татарам-то, Семен Прокофьевич? – первым возмутился Картышев. – Чего они плохого сделали?
– Не надо их никуда продавать, – поддержали его другие ребята, а кто-то даже предложил полон выкупить.
– Я так вижу, – и опричник снова хлопнул ладонью, – что никому они тут не нужны, а потому и держать их здесь без надобности. Продам татарам, так хоть барыш какой получу.
– Нужны они, нужны, – на этот раз громче всех высказалась Зина.
– Э-э, нет, – покачал головой Зализа. – Обманываете вы меня. Из жалости своей серебра лишить хотите. Вот ты, – он поманил к себе ближайшую из пленниц, и обернулся к столу. – Она хоть кому-нибудь здесь нужна?
Одноклубники недоуменно промолчали.
– Никому, – подвел итог опричник. – Отходи, поедешь к татарам…
– Оставь ее! – поднялся со своего места Сергей Малохин. – Мне она нужна.
– Обманываешь, боярин, – покачал головой Зализа. – Жалеешь просто. Так ведь всех не пережалеешь, пленниц на земле много.
– Нужна, – упрямо повторил Малохин.
– А коли так нужна, – прищурился опричник. – Готов ли ты ее под руку свою взять, заступаться всегда, кормить трудом своим, детей вместе с ней растить, по гроб жизни все дни вместе провести?.. Молчишь?
– Пойдешь, Елена? – спросил у полонянки Сергей. Та, со слезами на глазах, часто-часто закивала. И тогда Малохин, стукнув кулаком по столу, отчаянно заявил: – Готов!
После чего торопливо налил себе большой ковш браги и единым махом выпил:
– Вот так.
– Ну, одна, стало быть, пропала, – признал поражение Зализа. – В другую сторону уходи. А вот эта кому-нибудь нужна?
– Мне нужна, – тут же вскочил кучерявый Алексей.
– А готов ли…
– Да, если Агрипина не против.
– Ну вот, еще одной лишили, – обеспокоился опричник. – А вот эта?
– Мне нужна! – поднял руку Архин.
– И мне! – вскочил на дальнем конце стола Коля Берзин.
– Ну, выбирай, – развел руками Зализа. – Из них к кому пойдешь, или ко мне?
Девушка показала на Мишу.
– В сторону, – недовольно отмахнулся опричник. – А эта кому-нибудь нужна?
Его палец уткнулся в молодую женщину, чуть полноватую, с длинными прямыми волосами и крупным носом с высокой горбинкой. Над столом повисла тишина.
– К татарам, – не стал устраивать долгих разговоров Зализа. – Вот эта кому-нибудь нужна?
Пару раз на девушек выступило по два претендента, но в остальном одноклубники, привыкнув за два месяца к ливонкам, успев познакомиться и немного узнать характер, нрав, а иногда – и кое что еще, делали свой выбор уверенно, не колеблясь. Хотя, наверное, половину работы выполнил за них Зализа, поставив вместо вопроса "жениться или не жениться", вопрос: "решиться сейчас, или потерять навсегда". Где-то через час без своих "половинок" осталось всего полтора десятка одноклубников.
– Вот и решили, – широко зевнул опричник. – Одна осталась лишняя.
Женщина медленно опустилась на колени:
– Господом Богом прошу, – перекрестилась она, – Иисусом Христом. Не продавайте меня язычникам, нехристям не отдавайте.
– Отстань ты, – отмахнулся опричник. – Не стану я из-за тебя одной на торг тащиться. Оставайся одна. Может, потом куда и приберу.
– Благодарствую… – женщина попыталась подползти к нему на коленях, но кромешник уже забыл про ее существование, отвернувшись ко всем прочим жертвам:
– Чего стоите?! – прикрикнул Зализа на бывших пленниц. – Тюфяки широкие бегите сеном набивать! С сегодняшней ночи с мужьями спать будете. Изб у вас всем хватает. А то развели монастырь, прости Господи: бояре здесь, послушницы там… Тьфу, Содом и Гоморра! Сбитень твой где, отец Тимофей?
– Ты бражки выпей, Семен Прокофьевич, – ласково посоветовал монах. – Хорошая бражка, хмельная. Спится после нее… Ако на полях ангельских…
Спустя час Зализа, заботливо прикрытый шубой, дрых на траве рядом с отцом и сыном Ивановыми.
* * *
Юра Симоненко тоже выбрал себе какую-то упитанную девицу с крупной грудью и толстыми косами, и теперь начинал с ней новую жизнь в одной из комнат оставшихся после артельщиков изб, и Картышев впервые за последний год ночевал в комнате один. Точнее – один в этом времени. Потому, как в двадцатом веке его одиночество разделяли только наезжающая из Москвы племянница, да сосед-бизнесмен, каждую субботу отмечающий удачно или неудачно оконченную неделю. А поскольку жена его горести и радости разделяла слабо, с ними он приходил к Игорю. Обычно – раз в неделю, но иногда и чаще.
Поначалу, когда Зализа отвел пришедшим неведомо откуда, но показавшим отвагу в схватке со свенами людям место на берегу Суйды и помог поставить первые дома, они ночевали здесь ввосьмером. Потом зимний поход выбил двоих: погиб Леша Синий, да Юшкин остался выхаживать раненых в Боре, где, видимо, и осел. После того, как часть ребят перебралась в оставшиеся после строивших мануфактуру плотников дома, они оказались здесь втроем. Потом Росин уехал с опричником, а сегодня и Юра сделал для себя новый выбор. Игорь опять остался один.
Картышев перевернулся с боку на бок, и услышал осторожный стук в дверь. Поначалу он подумал, что ему послышалось: ну кто станет бродить по дому заполночь, да еще стучать, как в приемной райсобеса? Но тут дверь приоткрылась, и внутрь скользнула женщина, едва не проданная сегодня на юг.
– Прими меня, Игорь Евгеньевич, – попросила она. – Не хочу я одна оставаться.
Пока Картышев пытался сообразить, как ему следует поступить в такой ситуации, она торопливо скинула поневу и решительно забрались под одеяло:
– Хоть на время прими. Всю жизнь Бога молить стану.
Игорь взглянул на ее крупный, с горбинкой нос и подумал о том, что этот небольшой недостаток на фоне более молодых девушек сегодня едва не сломал судьбу женщины. Хотя, в ее положении, вряд ли стоило говорить о приятном и благополучном будущем.
Она осторожно подкралась к Картышеву, прижалась обнаженной грудью к его боку, бедрами – к его ноге, и бывший танкист, уже очень давно не ощущавший женщины рядом с собой, понял, что больше не способен думать о судьбе этой несчастной. Скорее, наоборот: он был рад, очень рад, что ее злая судьба привела гостью к нему в постель.
Женщина провела рукой по телу мужчины, нашла самую главную деталь организма, напрягшуюся до последнего предела, и принялась всячески ее оглаживать, то ли не понимая, что вполне может сама сесть на него сверху, то ли специально побуждая своего возможного господина к решительным действиям, заставляя проявить волю, власть и желание. Игорь, после долгого воздержания, долго размышлять над этими хитрыми уловками и дальними помыслами оказался неспособен, он просто подмял полонянку под себя, раздвинув ее ноги своими, и вошел – грубо, торопливо, жадно. Женщина застонала, заскребла ногтями по спине, одновременно обхватив ногами его спину, а Картышев упрямо пробивался к своей цели, забыв про время, ласки и возможность других положений, пока волна наслаждения не смыла блаженный морок с его сознания.
Тяжело дыша, он поднялся, подошел к окну, прикоснулся пальцами к холодному стеклу, раскатанному его же собственными руками.
– Покурить бы счас…
– Принести попить, Игорь Евгеньевич?
– Да уж, до курева тебе не дотопать, – усмехнулся Картышев и ощутил прикосновение к своему плечу:
– Оставь меня при себе, Игорь Евгеньевич… Хоть на время.
– Как тебя зовут-то?
– Мария…
– А лет сколько?
– Осьмнадцать уже.
– А мне тридцать шесть…
Игорь повернулся к ней, обнаженной, провел рукой по волосам. Что могло ждать ее в этом мире? В Ливонии своей отец, а то и хозяин их деревни, отдали бы ее своей волей крепкому мужику, чтобы в сытости жила, хозяйство крепила, детей рожала, за скотиной ухаживала, еду готовила. Теперь, в плену, Зализа с тем же правом повелевать мог отдать ее за любого смерда, и она стала бы рожать детей, ухаживать за скотиной, готовить еду. А мог опричник отдать ее и татарину, и она… Станет рожать ему детей, ухаживать за скотиной, готовить еду. И кажется ей сейчас, что дома куда легче – но муж вполне может поколачивать ее каждый день, не зарабатывать на хлеб для нее и детей, и на ней же срывать всю злость. А в персидском гареме ее станут одевать в шелка, одаривать золотом и ласками, кормить сластями и фруктами – не даром старик Грибоедов описывал, как многие русские пленницы отказывались возвращаться домой, в послепетровскую нищету… А могут и засадить непонравившуюся рабыню в скотный сарай, чтобы там и ухаживала, там и жила. Прав Зализа, доля женщины зависит только от везения. И везение это – мужчина, что рядом всегда будет.
– Оставишь, Игорь Евгеньевич?
– А чего мне еще тут искать? Замуж возьму. Пойдешь?