Одеваясь, с удивлением ловлю себя на мысли: "А я-то, похоже, тяну время?.." Словно собираюсь на экзамен, в исходе которого не уверен. Каждый миг растягивается в бесконечность, и начинаешь концентрироваться на деталях: "Вот, к примеру, пуговица на штанах…. Какая необычная с виду! Перламутровая! Пока смотрю на нее, скоротаю секунду… А вот туфли а-ля прадедушка на танцах… И совсем новые, кстати говоря! Чего здесь еще интересного?.."
Однако меня все-таки ждут. Со вздохом поднимаюсь:
– Идемте.
Семен не спит, даже успевает подмигнуть мне со своей койки. Беззвучно присвистнув от восхищения моим видом. Федосеев без сознания, лишь тихонько стонет во сне.
Эх, Федосеев… Постараюсь сделать все, чтобы тебя списали отсюда во Владике. Сам не хочу!
В приемном покое Аполлоний шепчет: "Минуту!.." – и быстренько ныряет в операционную, через мгновение возвращаясь с коробкой. "Что такое? Ах да, про улики-то я забыл… А то придем к Рожественскому. С пустыми руками и байками…"
Привычно сворачиваем на знакомый трап. Когда оказываемся на палубе, Матавкин торопит:
– Налево, Вячеслав Викторович! Там еще раз наверх.
В темноте ни черта не видно, и где трап, а где море, понимаю с трудом. Больно тычусь головой в торчащую железяку. Сообразив, что дешевле идти первым, тот выручает:
– Следуйте за мной!
Так-то лучше. А то до адмирала одни уши доедут, пожалуй… И то не факт.
Быстро преодолеваем ступени и оказываемся уровнем выше. Едва успевая разглядеть шлюпку под брезентом, слышу голоса:
– В Нуси-Бе учения доказали, что стрелять можем! Уверенное управление огнем и хорошая наводка – получите и распишитесь!
Оппонент не столь оптимистичен:
– Щиты валились от ударной волны, вот и возникло впечатление…
При нашем приближении офицеры смолкают, провожая меня удивленными взглядами.
Да, парни, я к адмиралу! Вас, между прочим, выручать, вы-то не в курсе? Стреляли, может, и хорошо, но вот итоги у вас будут…
Матавкин молчалив и сосредоточен. Не знаток я в спинах и определениях настроения по ним. Однако здесь, что называется, налицо. Наверняка волнуется не меньше меня, бедолага. Удружил я проблем своим появлением!
Спускаемся внутрь, оказываясь наконец у массивной двери. Охраняемой, кстати говоря. И опять же из красного дерева. Мода у них такая?..
Все, приехали? Адмиральские чертоги?
Где там начинает сосать у литературных героев, когда страшно? Под ложечкой? Вот-вот. Хоть и не знаю, где это, но ощущения не из приятных…
Офицер у входа подозрительно оглядывает меня с ног до головы. Въедливый взгляд, рука на кортике. Недоверчиво торчащие усы. Как у таракана.
– Владимир Юрьевич, адмирал нас ждет. – Голос Матавкина серьезен. – Этот человек… – указывает на меня, – спасенный возле Камрани, и Зиновий Петрович желает его видеть.
– Минуту! – Вахтенный исчезает.
Матавкин быстро вручает мне сверток, взволнованно инструктируя:
– Я представлю вас, затем немедленно начинайте. Включайте ваш… фотоаппарат и сразу рассказывайте про будущее! – Голос выдает сильнейшие эмоции. – Потом я выйду под благовидным предлогом и оставлю вас одних, чтобы… – Он не успевает закончить.
Дверь распахивается, и офицерик торжественно приглашает:
– Входите! Придется обождать в приемной, адмирал занят.
Проходим внутрь. Вопреки ожиданиям, обстановка не сказать чтобы слишком роскошная. Чувствуется, что здесь обитает человек во власти, но не более. Встречал кабинеты побогаче в родном времени.
Два больших кожаных дивана – очевидно, для посетителей. Огромный письменный стол, занимающий все пространство в углу. Под обязательным портретом монарха блестит золотом барометр, рядом карта мира… "А где портрет учителя, покойного Макарова? Не жалуем наставников?"
Под потолком довольно скромная на вид люстра. Вместо иллюминаторов зашторенные окна… Это точно кабинет адмирала? А как же золотой рояль, хор цыган и медведи с балалайками? Новиков-то рисовал зажравшегося олигарха, разве нет?..
Вторая дверь в личные покои, оттуда громкие голоса. Точнее, один уверенный голос. Всего не разобрать, отчетливо слышится лишь "уголь" и "какого дьявола?!".
Хм… А сам-то вообще в настроении аль как? Перевожу взгляд на Матавкина. Тот пожимает плечами – мол, что могу сказать? Адмирал все-таки.
Неожиданно – правда, что ли? – на память приходит эпизод из "Цусимы". Как сей товарищ, что сейчас шумит за стенкой, вышиб кому-то зубы, при этом даже не обернувшись. Где-то в это же время примерно? Незадолго до сражения?
Голос возвышается, распекание приобретает ясные черты:
– …Если вовремя не обеспечите погрузку – в порошок сотру! Господин де Колонг!..
Опаньки… Знакомые все лица! Не тот ли это Клапье, что сдал миноносец с раненым адмиралом?..
Догадки подтверждает Матавкин:
– Флаг-капитан штаба! – шепчет он.
Тогда все ясно. Тот самый тип!
Наступает тишина, в течение которой доносится лишь неуверенный бубнеж. Клапье, видимо, отчаянно убеждает начальство, что сдаст погрузку на "ура". Раздается громкое "свободен!", дверь резко распахивается… А вот и сам угнетенный штабист: франтоватый офицер лет пятидесяти, с бородой и раскрасневшимся лицом, вихрем проносится мимо. Не обращая внимания на моего вытянувшегося протеже. Неловко цепляясь за вешалку и чуть не падая, исчезает в двери.
Проводив глазами комичную фигуру, чувствую себя, словно перед визитом к стоматологу:
Ну вот, Слава. Настал твой час. Теперь точно будет решаться твоя судьба, эскадры судьба, России судьба… Что там еще осталось? Мира судьбинушка? Громко сказано, но что-то в этом…
Не успеваю я додумать про судьбы мира, как в дверях появляется пожилой офицер в белом кителе…
Адмирал?!
Память услужливо воспроизводит портрет Рожественского. На нем изображен подтянутый человек средних лет, с небольшой бородой и николаевскими усами. Грудь в орденах с медалями. Волевое лицо и глаза с прищуром, уверенно смотрящие вдаль, не оставляют сомнений: несдобровать японской гадине! Каюк восходящему солнцу!
Человек, только что вошедший в кабинет, отличается от оригинала, как… Настоящий Владимир Ильич от своих памятников! Другого сравнения на ум не приходит. Грузный лысоватый офицер с седой бородой, тяжело ступая, проходит к столу. Одутловатое лицо пышет жаром – явно следствие недавней беседы. Медалей не вижу, на груди одинокий наградной крест. Георгий?.. Не уверен.
Китель неряшливо расстегнут на несколько пуговиц. Золотые эполеты общего неприятного впечатления не сглаживают.
Внутренне сжимаюсь: "С виду не самый миролюбивый человек. Я не психолог, но…"
Не обращая на нас никакого внимания, офицер наливает воды из графина, одним залпом осушая стакан. Кряхтя, усаживается за стол. Лишь сейчас замечаю, насколько хаотично тот завален бумагами. Нет, это совсем не перфекционист Македонский…
Человек поднимает глаза, молча оглядывая наш дуэт. В частности, меня. Взгляд тяжелый и какой-то… Обреченный, что ли? Мне не кажется?
Матавкин нарушает молчание:
– Зиновий Петрович, вот… – смолкая, поворачивается ко мне. – Спасенный в бухте Камрань мой пациент… – Вновь сбивается. Делая внутреннее усилие, все же завершает речь: – Изъявил желание лично беседовать с вами!
Надо что-то сказать? Здравия желаю, товарищ вице-адмирал? Наконец я тоже нахожусь:
– Господин адмирал, добрый день! – тут же запинаюсь, но быстро поправляюсь: – Смирнов… Вячеслав!
Все правильно доложил? Ай, балда… Какой еще "добрый день"?.. Ночь на дворе давно!..
Рожественский не реагирует, продолжая буравить меня взглядом. "Прямо сейчас дыру проделает… Уважаемый, да ты директора моего не видал, депутата заксобрания… У него бы тебе поучиться! Вот тот дыры не буравит, а сразу жжет насквозь. Так что имей в виду: подобные взгляды я на своем веку встречал, не привыкать…"
– Зиновий Петрович, я вынужден отлучиться к больным… – Матавкин делает движение к выходу. – Позвольте мне…
– Останьтесь, Аполлоний, – впервые подает голос командующий. – Что вы хотели мне сказать?
А вот это уже про меня. Ну давай же, давай, Слава! Решающий момент настал!
Делая глубокий вдох, кошусь на врача. Тот вытянут "смирно", в мою сторону не глядит. И правильно, Аполлоний. Мы мало с тобой знакомы…
– Зиновий Петрович… – Я тоже непроизвольно вытягиваюсь. – Понимаю, что поверить в это очень трудно… Почти невозможно… – безнадежно запинаюсь на полуслове.
Ну же, Слава, говори! Эвон как на тебя смотрит. Не адмирал – Змей Горыныч вылитый! Сейчас пар из ноздрей повалит!
– В общем, господин адмирал, я не из вашего времени! – выпаливаю я наконец. – Каким-то образом… – Глаза Рожественского начинают округляться. Фиг с ними, дай договорить сперва! – Каким-то невероятным образом я, российский турист, выпав с борта катера в мае две тысячи шестнадцатого, очутился здесь, у вас… – Лицо адмирала приобретает серый оттенок. Красное выглядело гораздо здоровее. Эй!.. – В тысяча девятьсот пятом году, господин адмирал! – завершаю я монолог. На переносицу падает капля пота. Тяжелый момент… Держись! То ли еще будет!..
Судя по физиономии, командующего эскадрой вот-вот хватит удар. А мне потом отвечать… И Матавкину! Нет уж, хватит с вас адмирала Фёлькерзама! Кстати, к нему, может, тоже такой вот тип заявился? Рассказал про будущее, и… Ладно, достаточно лирики. Пора предъявлять доказательства!
Не давая тому опомниться, быстро разворачиваю сверток. "…Упаковал же ты его, Аполлоний, не развернешь… Тоже мне, почта России…" – с трудом наконец справляюсь я с бечевкой. Все лежит на месте: паспорт, деньги… И самое главное – телефон!
Откуда только берется смелость? Уверенно подойдя к столу, выкладываю вещи под самый нос ошалевшего флотоводца, оставляя гаджет в руке.
– Это мой паспорт, господин адмирал, – указываю на документ. – Выдан в две тысячи четырнадцатом году. Прочтите. Вьетнамские и российские деньги, с датами и водяными знаками… – Три пятисотки и стопка донгов ложатся на стол поверх бумаг. Да плевать!.. – И последнее, господин адмирал… Одну минуту!
Торопливо включаю смартфон.
Вид Матавкина подобен соляному столбу. Лицо белое, стоит не шевелясь. Адмирал начинает листать паспорт.
Что такое? Эй?.. Телефон, ау?.. С силой вдавливаю кнопку несколько раз. Никакой реакции!
Рожественский молча откладывает документ, берет деньги. Внимательно их рассматривает, наклонясь.
Быстро скидываю крышку с телефона – батарея на месте, что тебе надо-то еще?! В отчаянии по ней стучу. Давай же!
Пот со лба катит градом. Не катит даже, льет!
Ставлю крышку обратно, вновь кнопка… Нет эффекта! Умер навечно? Или разрядился?..
По телу пробегает мерзкий холодок. Словно предвестник нарастающей бури. Что делать? Ладно, с телефоном пока облом… Поглядим, как вам документы с наличкой!
– Господин адмирал, небольшая проблема, не могу включить!.. – В моем голосе, наверное, слышится отчаяние. Боковым зрением вижу, как вздрагивает Матавкин. – Здесь фотографии, я их показывал… – прикусываю язык. Чуть было не сдал товарища. Впрочем, все равно уже поздно! Если начнут разбираться, кто скрыл вещи, мигом докопаются…
Рожественский откладывает в сторону деньги, вопросительно глядя почему-то на судового врача. Делаю еще попытку:
– Зиновий Петрович, поймите… – пытаюсь вложить в голос максимум убедительности. – Я знаю, чем закончится поход эскадры и Цусимское сражение! – Голос срывается, и последние слова я произношу почти шепотом.
Удар не в бровь, а в глаз. Или еще куда ниже. Что, больно я тебе попал?
Не знаю, в какое именно место, но настает адмиральская очередь вздрагивать. Хватит уже нам с Матавкиным!
Рожественский медленно поднимается:
– Аполлоний… – Лицо багровеет. – Это что вы мне привели? – презрительный кивок в мою сторону. – Сумасшедшего из дома умалишенных? А это откуда? – хватает горстью деньги, небрежно бросая на пол. – Чьи штучки?..
– Зиновий Петр… – вновь заговариваю я.
– Молчать! Вам никто слова не давал, гражданский! – ударяет по столу. Часть бумаг безнадежно разлетается. Наконец встает в полный рост. Вид действительно жутковатый. Похоже, Новиков здесь не преувеличивал. Отнюдь.
Император с портрета взирает на происходящее с невозмутимым спокойствием. Лицо будто говорит: "Ну чего же вы хотели, судари! Лишь такому мужественному волевому командующему я и смог доверить флот. А шальные нервы – безусловно, издержки, милейшие господа… Но когда мой флотоводец встретится с японцами в открытом бою…"
Ага! Когда он встретится с ними в бою, Николай Саныч, от флота твоего даже перьев не останется… Так что прокололся ты, самодержец!
Матавкин стоит ни жив ни мертв. Все же, собравшись с силами, произносит:
– Зиновий Петрович, я…
– Значит, так, Аполлоний… – перебивает адмирал, снижая голос. – Больного… – палец в мою сторону, – в лазарет под усиленный присмотр. – Делает короткую паузу и продолжает: – Я же жду вас с Македонским через час. Будем разбираться вот с этим, – небрежно кивает на разбросанные вещи.
Презрительно тряхнув головой и отвернувшись, Рожественский тяжело шаркает в сторону двери.
Все, комедия окончена? Вот так просто, и… Все?!
Я стою, будто оплеванный. Кровь прилила к лицу, на ушах от жара смело можно печь картошку.
Матавкин разворачивается, стараясь на меня не смотреть, и делает приглашающий жест: идем…
Нет, подожди… Не так все просто! Касайся это лишь меня, самодур эскадренный, я бы, наверное, стерпел. Тебя бы стерпел, "больного" и много еще чего… Хоть заорись на меня! Только речь идет не о нас с тобой, царек мелкого масштаба… А обо всем русском флоте, с тысячами жизней! Вверенных тебе лично. И так просто я тебе их похоронить не дам!..
Резко оборачиваюсь:
– После разгрома эскадры под Цусимой, господин адмирал, вы будете просить общественность о суде чести над вами!..
Спина Рожественского замирает в дверном проеме.
Меня откровенно несет, и остановить нет уже никакой возможности: "Хоть сам Николай сойди с портрета, и ему все выскажу!.."
– И просить вы о нем станете потому, что до Владивостока доберется всего один крейсер с двумя миноносцами! – Я, совсем не стесняясь, кричу на него. – Будут потоплены три новейших броненосца с "Ослябей" и бо́льшая часть флота! – Кулаки непроизвольно сжимаются. – Остатки эскадры сдадутся в плен, перейдя к флоту Японии! – Отстраняю рукой Аполлония. Прости, не до тебя сейчас! – Похоро́ните вы свою эскадру, Зиновий Петрович!.. – не помня себя от ярости, завершаю я.
Адмирал не шевелится. Видно, как рука с силой сжала дверную ручку. Матавкин напряженно слушает, отступив чуть в сторону.
Решаю окончательно добить. Плевать, будь что будет:
– А сами вы, господин Рожественский, попадете в японский плен, будучи тяжело раненным… Не сами сдадитесь, правда… Врать не стану! Вас сдадут члены штаба, в бессознательном виде. И не отсюда, с "Князя Суворова"… – Делаю еще один шаг к нему. – Он утонет вечером четырнадцатого, вместе со всем экипажем… А с простого миноносца!..
Все. Я высказался. Изумленно оглядываюсь. Стою на ковровой дорожке, посреди адмиральского кабинета. В зловещей тишине. Стол, диваны и даже барометр с часами замерли в тихом ужасе. Император с портрета удивленно рассматривает невиданное доселе чудо. Глаза словно спрашивают: "Это что еще такое?.. Как смеешь ты, в кабинете верного вассала, да еще в присутствии моего лика?!"
Сам не знаю, Николай Александрович… Получилось так. Простите всемилостливейше и великодушно!..
Спина Рожественского не шевелится. Вопросительно смотрю на Матавкина, глазами спрашивая: "Все, хана мне?.." Тот не реагирует, взгляд направлен сквозь меня.
– Аполлоний Михайлович… – Невольно вздрагиваю. "Его превосходительство изволили прервать молчание. Однако все еще повернуты к нам тыльной частью…" – Насколько я понимаю, этот человек уже рассказывал вам подобное? – Адмирал наконец разворачивается.
– Рассказывал, Зиновий Петрович, – вытягивается врач.
– И… Вы так сразу ему поверили? – Вице-адмирал делает несколько шагов к столу. – Потому что он показал вам это? – берет паспорт. Тот раскрывается на страничке с фотографией, и на главкома царского флота начинаю взирать биометрический я из две тысячи четырнадцатого. Смотрю, надо сказать, весьма бесстрастно для окружающей обстановочки. Знал бы тогда…
– Да, Зиновий Петрович, я поверил. – Лицо Матавкина полно решимости. – Поверил потому, что Вячеслав Викторович продемонстрировал мне еще кое-что…
– Что же? – Рожественский пристально смотрит на меня. Переводит взгляд на смартфон в руке.
– Вот этот прибор, Зиновий Петрович. – Матавкин указывает на "Хэтээс". – На нем есть фотографии будущего, которые невозможно подделать. И я могу дать слово чести, что…
– Почему же мне вы их не показываете? – перебивая, он делает ударение на "мне". Голос скорее заинтересованный, чем злой. Вид недоверчивый, но уже не столь враждебный. Неужели дошло?!
Почему-почему… Потому как сдох сей артефакт! Или разрядился… Был бы исправен – небось давно по-другому бы со мной общался! Как тебе объяснить-то?..
– Не включается он, Зиновий Петрович… – стараюсь вновь стать политкорректным, насколько возможно. – Возможно, разрядился, не исключено, что поломка…
– Дайте сюда! – высокомерно протягивает руку.
Даю. Несколько секунд тот вертит его, рассматривая со всех сторон. Не найдя ничего сверхнеобычного, не отдает обратно, положив поверх бумаг. Затем, кряхтя, усаживается на свое место.
Ну вот зачем тебе он, а? Разбирать станешь? На "Камчатку" отдашь мастеровым, чтобы вынесли, так сказать, "вердиктъ"?.. И что они скажут?.. Шайтан-машина-де?..
Неожиданно Рожественский властно указывает на диван:
– Садитесь.
Садитесь?! Вот это поворот! Что это с тобой? Поверил наконец? Про суд чести-то я зря ляпнул, наверное. Хотя… Гляди ты, как зацепило! Чайку не предложишь?
Мы с Матавкиным тесно усаживаемся рядом. Острое колено врача упирается в ногу и напряжено, будто высечено из камня.
Адмирал вновь листает страницы паспорта, останавливаясь почти на каждой. Подносит к глазам, разглядывая на свет. "На зуб его еще попробуй… – невесело думается мне. – Хотя… В иллюминатор не выкинул, и на том спасибо. Впрочем, в Россию-матушку у меня теперь путь один, так что…"
– Предположим, я вам поверю. – Флотоводец откладывает злосчастное удостоверение, так и не попробовав на зуб. – Хоть и звучат ваши слова весьма фантастично и неправдоподобно. – Наливает воды, выпивая одним махом. Отставляет стакан в сторону, упирая в меня тяжелый взгляд. – Послушаем, что вы расскажете. А вы, Аполлоний Михайлович, садитесь сюда и записывайте! – указывает на стул.
Матавкин срывается, усаживаясь с краю стола.
Прям вот все-все тебе рассказать? Включая полет Гагарина и атомную бомбу? А на закуску про авианесущий крейсер "Адмирал Кузнецов", чтобы ты от зависти тут же крякнулся? Обойдешься. Кто тогда эскадру во Владик поведет?!
– Господин адмирал, разрешите одну просьбу перед тем, как я начну рассказ? – вкладываю в голос все свое обаяние. Оно у меня от природы так себе, но тут уж чем богаты. Сойдет и так.
Получаю в ответ сдержанный кивок. "Похоже, упоминание "суда чести", да еще при подчиненном, не забыто. И вряд ли вообще забудется когда-либо…"