На нас с Серегой, бредущих по краю дороги, никто внимания не обращал, только иногда приветственно помахивали руками. Когда солнце поднялось высоко, увидели впереди на обочине легковушку с колесами на блестящих спицах. Подошли ближе и разглядели пару солдат, разогревающих на костре консервы и немолодого офицера с витым блестящим шнуром на погоне, сидящего рядом на складном табурете. Мы хотели пройти мимо, но немец подозвал и что-то долго назидательно говорил, иногда улыбаясь. Ни я, ни Серега ничего не поняли - моя мама учила нас в школе французскому, который сама знала очень хорошо. Офицер покровительственно улыбнулся, достал из стоящего рядом портфеля желтой кожи маленькую длинную упаковку и протянул малому. Сережка брать не хотел, но после моего тычка локтем - ну его, еще обидится и накостыляет - неуверенно взял. Это оказалась шоколадка. Отошли за поворот - лесная дорога иногда петляла - Серега достал и нетерпеливо разорвал яркую обертку. Под ней в почти прозрачной кальке была длинная плитка, разделенная на прямоугольники надрезами. Шоколад оказался приторно сладким, но мы съели его очень быстро. Малый облизал свои пухлые как у девчонки губы и, впервые за день изобразив нечто похожее на улыбку, признался: "А ничего так".
К повороту на местечко подошли уже ближе к вечеру и, не сговариваясь, побежали. Из-за леса тянулись струйки черного дыма, несло гарью и копотью. Повернули за деревья и встали. Аэродрома, можно сказать, не было. Взлетное поле испятнано многочисленными воронками, на стоянках дотлевали остовы самолетов. Много разрушенных капониров. На месте казарм валялись кучи чадящих раскиданных бревен.
- Как же это? - поникнув, протянул Серега.
- Война, - глупо ответил я, угрюмо наблюдая за жителями, закапывающими большую яму у самого леса. Из-под земли еще были видны чьи-то руки и торчащая вкось сломанная нога в красноармейском ботинке. На фоне буро-черной запекшейся крови белая кость смотрелась как-то неестественно. Рядом с ямой надсмотрщиками стояла пара немецких солдат с винтовками и поторапливала людей: "Шнель-шнель". И еще был запах. Какой-то приторно-сладковатый дух тления. Чем-то похожий на вонь от случайно раздавленной грузовиком в прошлом году кошки. Только здесь были мертвые люди. Много... Малый смотрел, а меня начало выворачивать. Прислонился к стволу растущей на опушке лиственницы и долго травил коричневую слизь. Шоколадка?
****
В нашем домике было пусто, только явные следы торопливых сборов. Но и папин тревожный чемоданчик, и две мамины сумки - маленькая с документами и большая с вещами - стояли у самой двери в общей комнате. Я сунулся в свой закуток - на кровати сидор с моими шмотками. В небольшой спальне родителей распахнутый шкаф с вывернутой на постель одеждой. Зачем-то покопался в меньшей сумочке. Тут был мамин паспорт, мой комсомольский билет и свидетельство о рождении, какая-то старая грамота, другие бумаги - толстенная такая пачка. Некоторые совсем старые с "ятями".
Пошел к деду Моте выяснять, что здесь было. Шавки, которая всегда меня облаивала, на дворе почему-то не было. Кривоватая конура была пустой с валяющейся сверху веревкой и самодельным кожаным ошейником. В доме баба Соня пришивала к дедовой рубахе желтую тряпицу. Увидела меня, бросила все и всплеснула руками:
- Коленька, сиротинушка, живой! А мы уж думали...
Это с чего вдруг я сиротинушка?
Она бросила все на лавку, не обратив внимания на свалившуюся на пол рубаху, подскочила, уткнулась носом в мое плечо, обняла и заревела. Я гладил ее по седой голове - платок сполз на спину - и ничего не понимал. И чего талдычит о каком-то сиротстве? О чем это она?
Сбивчиво, утирая уголком своего привычного головного убора все время текущие слезы, начала рассказывать о вчерашней бомбежке. Что-то о тысячах самолетов с крестами, с самого утра со страшным ревом падающих как коршуны на аэродром, о громадных взрывах, о дьявольском огне и клубах все заполонившего черного дыма. Бабка все время сбивалась на свой идиш - в местечке большинство говорило на нем - и мне приходилось ее переспрашивать. Кое-как понял, что немцы воскресным утром бомбили аэродром. А через пару часов прилетели опять. Вот во время второй бомбежки родителей и накрыло одной бомбой. Как это? И маму, и папу?! Дошло до меня не сразу...
Пришел в себя много позже. Сижу на лавке с ногами и обнимаю колени. Дед Мотя что-то выговаривает жене. Потом сунул мне в руки большую кружку - вода была мутной и горькой, и почему-то обжигала горло...
****
Голова трещала, а во рту был жуткий привкус сивухи с сильной сухостью. Раскрыл глаза и долго смотрел на потолок - побелка была вся в мелких трещинках. Потом все-таки сел и увидел на столе большой кувшин, накрытый чистой тряпицей. И пустую железную чашку с отбитой у края эмалью. Кое-как дотопал до стола - шатало, как на пароходе во время экскурсии в прошлом году - и напился прямо из кувшина. Стало легче, но очень захотелось за угол. Осмотрелся, сообразил, где нахожусь и побрел на двор. К отхожему месту уже бежал. Только на обратном пути вспомнил вчерашнее. Чего баба Соня несла? Вон же на аэродроме кто-то самолетный мотор гоняет. Что я М-105П, который на Яке стоит, по звуку не узнаю?
Дед Мотя, ввалившийся в калитку с моим сидором в руке, большим узлом на плече - я с удивлением узнал мамин любимый гобелен, доставшийся ей от родственников - и с желтой шестиугольной звездой, нашитой на рубаху, заставил споткнуться.
- Проснулся, малец? Солнышко давно за полдень перевалило, а ты все спишь. Эк тебя шатает. Иди в хату, там поговорим.
Я что, почти сутки дрых?!
Рассказывал старик долго. И про воскресные бомбежки, и про то, как оставшиеся в живых летчики при первых слухах о немецких танках - от границы на взмыленной кобыле примчался красноармеец с известием, что его стрелковый полк "намотали на гусеницы" - улетели на оставшихся целыми самолетах. Остальные красноармейцы и командиры, забрав всех лошадей и телеги в местечке, следом. Танки действительно появились ближе к вечеру - четыре штуки с плоской пулеметной башенкой, смещенной вправо. Маленькая колонна прошла дальше на восток, не останавливаясь. А потом приехали другие оккупанты на повозках и обычной двуколке с немцем-управляющим бывшего пана и начали наводить свой порядок.
- Орднунг это у них называется, - пояснил дед. - Сорвали на сельсовете флаг и свой, тоже красный, но с черной свастикой в белом круге понавешивали. Приказали, - прогундосил копируя: - Всем лицам еврейской национальности желтые звезды на одежу нашить, - указал на свою грудь. - Кобыздоха мово пристрелили, - тяжело вздохнул, но глаза были абсолютно сухими, - вчерась заставили убитых ваших таскать и закапывать, а сегодня ямы на аэрдроме ровнять. Туды машина с их механиками пришла. Повыкатывали из целых капониров справные самолеты, гоняли полдня моторы, что-то проверяли. Говорят, завтра угонют. А тебе, паря, уходить надо. Прознают, что ты сын главного красного командира - плохо будет. Дружбана твово Серегу с матерью кто-то сдал, - опустил голову, принимая вину односельчан на себя, - уже забрали и куда-то повезли.
- Куда? - вскинулся я.
Дед Мотя только плечами пожал и деловито продолжил:
- Я в ваш дом забежал, порылся трошки. Ты уж прости, что без спросу. Вещички твои прихватил, - он указал на мой солдатский вещмешок, презентованный когда-то техником Елизарычем, - в документах, - ударение было на "У", - пошукал малость. Твое свидетельство и партейную книженцию, - так дед комсомольский билет назвал, - приложил к тряпкам, - опять ткнул рукой в сидор. - Остальные бумаженции в промаслену бумагу во много слоев заверну и прикопаю под старой яблоней на заднем дворе, где собаку зарыл. Авось не догадаются под гнилыми костями сыскивать. А счас тебе подзаправиться надо как следует - когда еще драпанувшую армию нагонишь.
Это "драпанувшую" резануло по ушам, но говорить я ничего не стал. Увы, но старый еврей был прав. И о погибших родителях дипломатично напоминать мне не стал. Лучшие наши вещи себе прибрал? Ну, а куда я с ними попрусь?
- Давай наворачивай, - дед притащил с летней кухни большой еще горячий горшок томленого мяса, - у Пелагеи корову панский прихлебатель стрельнул - сам знаешь, больно бодючая была. Поделилась баба трошки, - положил буханку черного хлеба и длинный нож, присовокупив: - С собой режик на всяк пожарный возьмешь. А пока тебе в дорогу разного соберу, - вытащил из узла мои парадные кожаные ботинки и поставил у лавки: - Не дело в сандалетах по лесу шкандылять.
Ел я молча. Не очень-то хотелось, но понимал что надо. Потом долго хлебал кисленький бабы Сони морс, глядя, как старик готовит меня в дорогу. Большой белый каравай и завернутое в чистую тряпицу копченое мясо, два коробка спичек и пакетик соли грубого помола. Белые мешочки с крупами, уложенные в небольшой железный котелок с кривоватой проволочной ручкой. Десяток вареных яиц. Запеченную в тесте курицу, сочащуюся жиром, он старательно укутал в вощеную бумагу, а сверху еще и газетой замотал, чтобы ничего не запачкать. Курицу наверняка сготовила Мотина жена по своим неведомым рецептам. Вкуснее я ничего не пробовал. Где сама баба Соня спрашивать не стал - нет ее, значит, помогает кому-то работящая старушка. Не умеет без дела сидеть.
Дед взвесил на руке собранный сидор, согласно кивнул сам себе, присовокупив "Своя ноша не тянет", и сел, наблюдая за шнуровкой мною ботинок. Дождался завязывания и резко подхватился, протягивая вещмешок:
- Ты уж не обессудь, коли что не так, - протянул: - Война - штука тяжкая. Немчура - солдаты сурьезные. Еще на той империалистической убедился. Увидимся али нет, не знаю, но ждать буду. И про бумаженции никому не сбрехаю.
Обнял он меня крепко, потом что-то долго на своем идише гнусавил. Молитву из талмуда? Я хоть и комсомолец - в полку принимали! - возражать не стал. За этот с небольшим год, что знаком с Мотей, ничего плохого от него не видел...
****
Обходя аэродром вокруг, все-таки подошел со стороны леса поглядеть на большую могилу. Ни пирамидки, ни крестика. Сволочи...
А недалеко в ряд стояли три самолета. Два "Ишака" и... - глазам своим не поверил! - папин Як с бортовым номером "тринадцать". Вспомнил, как отец смеялся над предрассудками полковых летчиков - никто не хотел брать это "несчастливое" число. А потом приказал воентехнику второго ранга Павлу Елизаровичу Кривоносу нанести его на свою командирскую машину.
Палатки немцев и два грузовика с будкой стояли метрах в трехстах. Около стола руководителя полетов и летней столовой фашисты устроились. Там и пировали. Слабые порывы ветра доносили пьяные выкрики и смех. Празднуют гады. Не отдам я им наши самолеты. Лучше спалю к чертям. Лес, он вот, рядом - успею сбежать. Где находятся сливные краны топливной системы, мне было хорошо известно - несколько раз сцеживал в банки и относил военинженеру Мамонтову пробы бензина на какие-то анализы. Даже не прячась, подошел, перочинным ножом отщелкнул замки "дзус" лючков и открыл краники у обоих И-16. Собрался открывать у Яка и остановился. Посмотрел на истребитель, и захотелось еще раз посидеть в кабине. Вскарабкался на крыло, сдвинул фонарь - даже парашют не забрали. Устроился на нем, включил тумблера, как будто готовлюсь к полету. Зашевелились стрелки, загорелись лампочки. Привычно обежал взглядом приборную доску, как учил папа. Отметил полные баки, еще теплый двигатель. Открутил кран воздушной магистрали - под пятьдесят атмосфер. Сидел и смотрел, прощаясь с крылатой машиной. Обтянутую шершавой кожей ручку управления гладил. Закрыв глаза, представлял, как взлетаю на истребителе. Сглатывал слезы, не желая расставаться...
А потом как стукнуло - да чего ж я херн...й страдаю?! Бери да лети! Елизарыч с мотористом и оружейником самолет вылизали. Карбюраторы настроены идеально, мотор еще половины ресурса не выработал, заводится с полутыка. Уж лучше горбанусь на посадке, чем тайком от фашистов по своей же земле пробираться буду. Решительно натянул парашютные лямки, застегнул и отрегулировал длину. Затем повторил то же самое со страховочными ремнями. Сначала открыл масляный инжектор. Повернул трехходовой кран горючего на питание от обоих баков, прошприцевал бензонасос и цилиндры, выставил рычаг нормального газа на запуск - шаг винта и так стоял на минимуме - и... задумался. Все ли я так, как надо делаю? Лопух! А колодки? А "Ишаки"? Оставить их гадам целыми? Никогда!
Отстегнулся, вылез, откинул от колес деревянные чурбаки, достал из сидора коробок и опять задумался. А успею? Должен! Не просто должен - чувствую, что могу. Ведь поднимал же в небо учебно-тренировочный вариант точно такого же Яка. Теперь уже пригибаясь, прокрался к деревьям и срезал большую ветку. Вернулся и прогнал листьями натекший до вони бензин от одной машины к другой. Сунулся в сидор, нашел спички, предусмотрительно положенные дедом Мотей. Они почему-то зажигаться не хотели, ломались. Посмотрел на очередную маленькую деревянную палочку, развалившуюся на две половинки в моих трясущихся пальцах. Надо взять себя в руки.
Закрыл глаза, прислушался к себе - бестолку, воспринимаются только пьяные выкрики немцев и уже надоевшее пиликанье губной гармошки. Ну же! Очередная спичка вдруг зажглась. Совершенно спокойно сунул ее в коробок к другим коричневым головкам и зашвырнул шипящий огненный клубок к стоящему рядом Ишаку.
Вот это полыхнуло! Ощущая треск шевелящихся от жара волос на голове, ринулся к Яку. Как вскочил на крыло и затем оказался в кабине, сам не понял. Не застегивая ремней, открыл кран пневмосистемы на запуск, перещелкнул выключатель магнето в последнее положение и тут же выжал пусковую кнопку вибратора зажигания. Мотор чихнув, тряхнул самолет, выдал с обеих сторон капота клубы дыма и заревел, набирая обороты. Плавно сдвинул газ до упора - папа всегда говорил, что быстро нельзя, движок может не "принять". Тем более полностью не прогретый. Як послушно покатился вперед, покачиваясь на неровностях и увозя меня от пышащих жаром "Ишаков". Впереди ни хрена не видно - длинный капот тысяча сильного мотора все загораживает.
Да куда же меня несет? Там же палатка немцев и их грузовик. Лихорадочно толкнул правую педаль, но самолет как катился прямо, так и не думал сворачивать, набирая скорость. Стопор костыля снять! Все равно несусь туда же. Тормозная гашетка! Сдуру даванул слишком сильно - аж хвост вздернулся в крутом повороте. С испугу отпустил, все-таки чуть отдав ручку от себя, чтобы раньше времени не оторваться. Иначе при взлете машина задерет нос и, сразу потеряв скорость, грохнется обратно. Спокойно, спокойно. Немного левую ногу вперед, чтобы от закрученного винтом воздуха, давящего на высокий киль, вправо не потащило. И костыль обратно застопорить. Так, капот с сероватым прозрачным диском винта опускается, и наконец-то вижу вперед, а не только в стороны. Бросил взгляд на указатель скорости - уже можно! - и плавно потянул ручку на себя. Тряска исчезла сразу - оторвался! Обратно отжал чуть вперед - угол тангажа на плавный подъем. Альтиметр? Уже пару сотен метров высоты набрал - быстро-то как. Кран шасси на уборку - зеленые лампочки послушно погасли. Проверил по указателям на крыльях - торчавшие раньше штырьки спрятались в свои гнезда. Нормально - машина, совсем чуть-чуть просев, плотнее "уселась" в воздухе, сама запросилась вперед и вверх. Прибрав немного газ, поправил шаг винта. Летим! Хорошо летим! Как же это здорово, когда земля уплывает вниз, а навстречу несется бездонный голубой простор! Только глаза от лютого ветра слезятся - очков-то нет. На ощупь ищу сзади круглую рукоятку фонаря. Закрыл с некоторым трудом. Совсем другое дело - проморгался и опять все нормально вижу. Набираем высоту уверенно. Курс? Сто девяносто. А надо на восток. Левая нога, наклон ручки в ту же сторону и ослабить нажим на нее. Земля подо мной крутится по часовой. Хорош, девяносто на компасе. Да что ж ручка-то так давит? Убрать нагрузку штурвальчиком триммера. Вот, совершенно другое дело. Пройтись взглядом по приборам. Температура воды в системе охлаждения до нормы не дотягивает. Немного прикрутим заслонки радиатора. Мановакуумметр? Положение стрелок соответствуют режиму работы мотора.
Теперь не мешает и осмотреться. Нет! Сначала застегнуть ремни. Сколько раз отец говорил: "Пилот должен быть пристегнут всегда".
А чего это нас потряхивать начинает? Высота! Плотность воздуха падает и смесь в результате слишком богатая. Подвинуть немного высотный корректор. Вот, кажется, все нормально. И вдруг накатило дурное какое-то чувство, что уже не раз держал в руках ручку управления самолетом. Не слабеньким Як-1, а мощнейшей боевой машиной, способной молнией взлететь аж в стратосферу. Вооруженной ракетами дальнего - на десятки километров дотянутся до врага - и ближнего боя. С некоторым трудом сосредоточился и выгнал из себя все лишнее, мешающее управлять папиным истребителем. Ну дурость ведь - Як и с чего-то слабенький. А эресы*, по словам военинженера третьего ранга Мамонтова, на наш истребитель только собираются ставить.
Внизу медленно проплывал лес - в Белоруссии его много. Какой-то темноватый. Это на четырех тысячах метров солнце в зеркало светит, а внизу-то уже смеркается - вечер как-никак.
Наверное, надо бы уже место подыскивать - скорость триста с лишним и фронт я, скорее всего, давно перескочил.
А что это впереди чуть поблескивает? Даже через прозрачно-сероватый диск винта - лопасти, чтобы не бликовали, в черный цвет выкрашены - замечаю. Причем - совсем немного, но выше меня. Приглядеться - отец всегда хвалил за зоркость. Папа... Мама... Не думать о них! Как Красный командир подполковник Воскобойников всегда говорил - никогда нельзя отвлекаться в небе от управления. Думать только о полете и выполнении задания. Две маленькие темные точки, иногда вспыхивающие солнечными зайчиками. Самолеты, от стекол которых отражается свет? Солнце-то у меня сзади. Ну а что это еще может быть? Наши с задания возвращаются? Спешат на свой аэродром, пока светло? Дядя Витя как-то говорил, что у немцев все пилоты-ночники через Ламанш летают, британских империалистов бомбят. Значит, сейчас здесь их быть не должно. А наши летчики меня на свой аэродром выведут, пристроюсь за ними и сяду. Может быть, даже не очень побью машину.
Чуть добавить газ и довернуть немного влево. Приближаются. Теперь хорошо видно, что двухмоторные бомбардировщики. Несущие плоскости сзади почти не видны, но темные блямбы моторов под ними по бокам от толстого фюзеляжа различаются отчетливо. Хотя вот и широкие крылья проступают. Идут немного выше и быстро приближаются. Такие медленные? Вон, уже стрелок в желтом шлемофоне головой крутит и рукой от солнца заслоняется. Надо газ сбросить, а то воткнусь. Уже каждую заклепку видно. А почему у него кресты?!