Все укладывалось на свои места: и приезд урядника за тобой, в тот самый миг, когда неведомый палач поднес каленое железо к лицу Ленки-Ферт, и многое, многое другое…
- Следили, значит? докладывали?!
Ни парень, ни девка не ответили.
Только вздохнули хором.
- Дядь Друц… - вдруг всхлипнула Акулька и со свистом втянула воздух. - Дядь Друц… а ежели б ты тогда меня взял?.. ну, в ученицы? Мы б сейчас ушли отсель, правда? Вдвоем - ушли бы?!
Такая вера звенела в ее голосе, что тебя пробрала дрожь. Такая надежда из тех надежд, которым и умереть бы последними, ан Костлявая все сапоги стоптала, догоняючи. Значит, девка Друцу козырей сдавала? Значит, он отказался?!
Ай, Валет!..
- Вдвоем? - спиной, затылком, шкурой дубленой ты почувствовала, как ясно улыбнулся за твоей спиной таборный ром, фартовый Дуфуня Друц. - Вдвоем ушли бы. Улетели бы. Не передумала еще?
- Дядь Друц! миленький! Не передумала! Ноги… ноги целовать…
- Ноги не надо. Иди-ка сюда.
Тебя тронули за бедро. Тяжелая ладонь коснулась и упала, будто говоря: я с вопросом… не думай лишнего.
- Рашеля, - сказал Федюньша. - Я с тобой, Рашеля. Я с вами. Я не хочу… как кура, без головы. Не хочу. Лучше сдохну.
- Не надо, - ответила ты, видя перед собой труп на мраморе. - Не надо, Сохач. Лучше сдохни.
- Надо.
И все слова, которые ты хотела ему сказать, скомкались, вспыхнули и развеялись пеплом по ветру.
Он выбрал.
Закон есть закон.
- Ну что, Княгиня? - Друц встал рядом, плечом к плечу. - Сдадим по-новой? Две карты втемную, а?
- Сдадим, Бритый, - тихо кивнула ты.
* * *
Пронзительный, зеленый цвет.
Свет.
Холодный, аж зубы заломило. Как если бы с разбегу припала губами к певучему ключу в овраге, тому ключу, что всем дверям указчик, и на нотном стане, где спит до поры царевна-музыка - первый!
Вместо затхлой тьмы овина, где пахнет сырой кожей и еще - застарелым птичьим пометом. Почему? - неважно.
Теперь пахнет пармскими фиалками.
И еще слегка дымом костра… потому что - Друц.
У него - так.
- А-а, - это Федюньша. Не выдержал. А рябая девка только сладко ахнула, словно в миг первой, болезненно-упоительной близости.
Вот они: Адам и Ева перед грехопадением.
Вот вы: два змия без железной чешуи, без раздвоенных жал.
Искусители? кто из вас сейчас искуситель, кто искушаемый?! кто?!
"Где братва твоя, Каин?! - шутили в бараке матерые жиганы; шутили-спрашивали, да сами себе и отвечали без улыбки. - Разве я сторож братве своей?.."
Видишь, Княгиня? - теплый воздух, пустота ярко-весеннего цвета вдруг начинает зыбко струиться перед тобой. Плетутся нити, нити судеб, ткутся вечные холсты, и вот: желтизна пергамента. Все как всегда. И очень хочется знать: что у Друца? Тоже пергамент? бумага? шелк?!
Оставь… пустое.
Алые руны бегут по желтизне. Падают каплями крови, отворенной из жил; расплываются. Строка за строкой, и Федор Сохач, затаив дыхание, следит за таинственной вязью. Ему смертная охота спросить тебя: что там написано? - но он только прикусывает губу. Больно, до лопнувшей кожицы, нежной, скрывающей пунцовую мякоть. Он не спрашивает. А и спросил бы - так ты бы не ответила. Ибо сама не знаешь, и никогда не знала. Говорят, только Духу Закона, да еще св. Марте дано было понимать смысл этих знаков; а для всех остальных - отрезано.
Не в смысле дело.
- Кровью? - выдыхает в один звук Федор; и вновь ахает невидимая тебе девка, исходит тем всхлипом, что сладок и горек одновременно. - Кровью? подписывать, да?
Ты смеешься.
Кровью не надо. И чернилами не надо.
И вообще не надо - подписывать.
- Бери.
Он повинуется.
Что сейчас творится, что происходит с рябой Акулькой, когда Друц шепнул ей "Бери!" в унисон с тобой - этого ты тоже не знаешь, и знать не хочешь, потому что все-таки знаешь. Ведь корявая ладонь Федюньши тянется возле твоего плеча, берет пергамент и, повинуясь темному приказу, идущему из глубины страшной сказки без слов, начинает комкать желтизну в кулаке.
Сильнее!
Еще сильнее!
И вот: один кулак, и ничего снаружи.
Только вы; нагие, беззащитные, какими выходили в мир из материнского чрева.
Твоя рука накрывает кулак Сохача, вместе со спрятанным внутри пергаментом. Сожми пальцы, Княгиня! - сильнее! еще сильнее! Взялась?
Да, свистящим шепотом отвечаешь ты мне, единственному, имеющему сейчас власть над тобой и твоим новым крестником.
Да.
И я зажигаю перед вами огонь.
Рука в руке, и в руке Договор - давай!
Резкой судорогой всего тела ты посылаешь ваши руки в пламя. Говорят, когда крестник не успевает дернуться от ужаса, закаменев волей - это хорошая примета. Судьба благосклонна к тебе, Княгиня, к тебе и к этому парню, чья прошлая жизнь проста и размеренна… он не дернулся. Лишь всхрапнул по-лошадиному да превратился в камень, от кулака до груди. В твердый, несокрушимый гранит, пока плоть его горела в огне заедино с плотью твоей и с пергаментом, сотканным из молодой листвы безумия.
Ты ведь знаешь Закон, Княгиня? - до конца.
Держи.
Держись.
Я все вижу, девочка моя…
Ваши руки горят, каждым опаленным нервом моля о пощаде. Ваши тела сплавляются в сумасшедшем тигле, тела и Договор, не требующий подписи, ибо я не нуждаюсь в суетных заверениях или гарантиях. Я вообще ни в чем не нуждаюсь, в этом моя сила и моя кара за своеволие в делах творения… впрочем, забудь.
Гори.
Я чуть-чуть помогу тебе: видишь?
О да, ты видишь…
…удары била набатом плывут над спящим Кус-Кренделем. Отворяются ставни, распахиваются двери - первыми бегут бабы, простоволосые, расхристанные, на ходу браня последними словами визжащее потомство; следом тянутся непроспавшиеся мужики. Кое-кто выдергивает колья из первых подвернувшихся плетней: на всякий случай.
Некоторые с ружьями.
- Православные! - надрывается Ермолай Прокофьич, пока немой дворник продолжает терзать било. - Доколе! стерпим ли?!
И палец тычет зачем-то в перепуганного Тимоху-лосятника, сжавшегося в комок за купеческой спиной.
- Слыхали? Лихие людишки Филата Луковку ни за хрен песий зарезали! А старшую его, Акулину, снасильничали да в омут! убили девку! убили!
- И-и-и! - это Пелагея, Филатова женка.
И разом подхватили истошный вопль: сперва осиротевшие Луковки-безотцовщина, всем кагалом, а за ними любой, кто глотку по чужим страстям драть горазд.
- Православные! Нет сил!
А приказчик с немым уже тянут ящики с дорогой "монополькой", уже суют без счета в жадные руки…
- Имай вражин! бей в душу! Власти далеко, мы рядом!
Льется водка в глотки, рвутся колья из плетней, вот и за берданками побежали, кто сразу не спохватился… движется к окраине безликий зверь толпы.
- Факелы! пали факелы!..
Умен купец. Верно рассчитал. Раз сухим из воды вряд ли доведется, раз хитрый зачин кляпом в глотке обернулся, значит, топи лишних в той воде, закручивай половодьем! - опосля не разобраться, кто прав, кто виноват, кого за шиш убили, кого за большие деньги.
Повязан Кус-Крендель кровавой порукой.
- И-эх!..
Несется по лесу Дикая Охота.
Ближе.
Еще ближе.
Боль. Страшная, привычная. Надо спешить, после увиденного в пламени каждая минута на счету - а торопить боль нельзя. Запретно. Пока переплавится, пока сгорит все, чему гореть на роду написано, пока мука слезная силой сделается, сплавит тело с телом, душу с душой…
Ах, как больно-то!
И все-таки он не вытерпел, Федор Сохач. Мужики завсегда так… бабы - живучей. Дернулся без ума, одним ужасом телесным, шатнул камень мышц; потащил руку из огня Договорного. Чуть кулак не разжал - не кулак, уголь сизый, насквозь прокаленный! - чуть не разжал, да ты не дала, Княгиня. Вцепилась матерью в чадо единственное, что над бездной повисло; разжать не дала, но и не удержала.
Поползла Федькина ручища прочь.
Ан не освободилась.
Пошла вперехлест Друцева лапа с кулачком Акулькиным, в ней зажатым.
Тут-то ты их и увидела: голый ром-вожак, костистый, рослый, из тех коней, что и старыми борозды не портят - и девка не девка, девица не девица, тощая, кожа в пупырышках, а в глазах одно бьется: вытерплю!
Бабы - живучей… ах да, говорено уже.
Зацепились руки за руки: хочешь уйти, а останешься!..
Гори на брудершафт.
- Рашеля… прости.
И сунул Федюньша себя в огонь по плечо.
Чтоб наверняка.
Чтоб болью боль перешибить.
* * *
А пламя возьми да и погасни.
КУШ ПОД КАРТОЙ
или
ПОКАЗАНИЯ ОЧЕВИДЦЕВ
Душа наша избавилась, как птица, из сети ловящих; сеть расторгнута, и мы избавились.
Псалтирь, псалом 123
Капель дробно плясала по подоконнику.
И вприсядку, и колесом, и искрами под божьим солнышком, отвлекая людей, соскучившихся по настоящей, не календарной весне, от дел праведных.
Эй, вот она я! любуйтесь!
Впрочем, в данном случае все потуги капели обратить на себя внимание пропадали втуне. Господин полуполковник были крайне заняты: читали свежедоставленный отчет о происшествии и прилагавшийся к нему протокол опроса свидетелей.
Если тихонько приглядеться, любому покажется - их бдительность изрядно скучают. Вон, толстые пальцы, поросшие жестким рыжим волосом, с ленцой листают бумаги, взгляд наискось скользит по строчкам…
Да, все верно, скука томит.
Хандра.
И то сказать! - разве можно со вниманием и трепетом душевным читать эдакую околесицу:
Уртюмов Ермолай Прокофьев, купец второй гильдии, жительствующий в селе Кус-Крендель Мордвинского уезда, при дознании добровольно и без принуждения всякого показал:
- В ночь с 23-го на 24-е марта месяца сего года, вскоре после полуночи, в ворота усадьбы, где я имею жительствовать, постучался громким стуком Драчев Тимофей, в том же селе проживающий, православный, родом занятий - лесной добытчик. Оный Драчев Тимофей, в явном изумлении находясь, изъяснил, что стал противу воли своей свидетелем убиения, случившегося на лесной заимке, в близкой округе от села Кус-Крендель Мордвинского уезда находящейся. На той заимке, как было мне поведано, имели место быть пьянство и глумление, куда вышеизложенного Драчева Тимофея силой ввергли неведомые ему лица. Следствием указанной пьянки и глумления убиен бысть обыватель того же села Кус-Крендель, крестьянин Луковка Филат, православный. После изложенного преступного действа случилась всеобщая драка, Драчев Тимофей же, воспользовавшись суматохой, сбежал, поспешив уведомить…
Ну ясно же: не купцовы это слова! То ли писарь, то ли его не в меру ретивый начальник переусердствовал, приводя текст к общепринятому в этом медвежьем углу канцелярскому слогу.
Господин полуполковник нахмурили густые, косматые брови; перелистнули страницу.
…показал, что на вышеупомянутой заимке имеют нахождение также несовершеннолетняя дочь вышеозначенного Луковки Филата Акулина, иных же обывателей села Кус-Крендель трое, причем обоих полов: мужеского и женского. Все вышеизложенные были явно угрожаемы со стороны убийц, коими, как позже ведомо стало, обнаружились: разыскиваемые за убиение и разбой Королек Карп Прохоров, Мостовой Силантий Агафонов и Лабазников Петр Демьянов. Там же имел пребывание беглый ссыльный Дуфуня Друц-Вишневский вкупе с…
Господин полуполковник отхлебнули чаю из высокого стакана в серебряном подстаканнике. Покатали жидкость на языке и неодобрительно качнули головой. Чай ли не нравился их бдительности? отчет ли? еще что…
И снова: шелест переворачиваемой страницы.
…счел неотступным: поднимать обывателей указанного села, дабы совместным тщанием и усердием поспешить на оную заимку, имея целью предотвращение злодейства. Около половины третьего ночи из села с вышеизложенным намерением выступило до тридцати местных обывателей, вооруженных…
Ш-ш-шихх…
Еще одна не дочитанная до конца страница лениво перевернута.
…имела быть перестрелка с применением оружия огненного боя, гладкоствольного, равно и нарезного, а также эфирных воздействий, как смертоубийственных, так и вовлекающих в обман зрения. В ходе оной перестрелки я, Уртюмов Ермолай Прокофьев, получил множественные ранения ружейной картечью в мягкие ткани. Насмерть же убиты были: Подбрюшников Андрей…
А вот дальнейшее чтение, видимо, всерьез увлекло господина полуполковника. Их бдительность перестали листать страницы мимоходом и теперь ерошили аккуратно подстриженные щеточкой усы, иронически вздергивали левую бровь, а иногда даже хмыкали, усмехаясь одними губами. Словно бы и не протокол читал князь Джандиери, Шалва Теймуразович, а лихой приключенческий роман - об удалых магах-разбойниках, прекрасных дамах и проницательных сыщиках, обученных дедуктивному методу.
Впрочем, может, так оно и есть?
Заглянуть и нам, что ли, все-таки решившись неслышно встать за плечом у жандармского полуполковника?
Заглянем!
Заглянем - и немедленно выясним, что далее штиль изложения резко меняется. Показания прочих свидетелей были записаны слово в слово, так, как и было рассказано неграмотными кус-крендельчанамии. То ли писарь обленился и далее приводить все к казенному канцеляриту, то ли распоряжение на сей счет получил.
Распоряжение?
От кого? Уж не от самого ли господина полуполковника?!
Да полно-те! К чему бы их бдительности…
Впрочем, мы отвлеклись. Вон, князь уже страницу читать заканчивают!
…купец велел факела зажечь, штоб, значит, носами сузем не пахать. Только мы люди привычные, лесные, нам и в темноте сподручно. А приметят с заимки те факела - палить зачнут, многих перещелкают. Я к купцу - а он, значит, меня по матушке посылает. "Ты, - ругается, - шиш лесной, покомандирствуй мне! Вот те хрен!" И факела зажигать велит…
Господин полуполковник усмехаются. Может быть, князю Джандиери представился этот самый "шиш лесной". Идешь-идешь себе по лесу, вдруг глядь - прямо из дерева здоровенный кукиш торчит, весь мхом порос…
Весело.
…так и вышло. Как заимка показалась, так сразу и стали в нас пулять. Андрюху Подбрюшка мигом сшибли - прямо в рожу. Ну мы, бродни-валенки, в ответ жахнули жеребьем. И тут вдруг - в овине дверь аж пупырем вспучило! Вышибло ее, родимую, и в нас садануло! - саженей тридцать пролетела, ей-богу! Михайлу-немого, што у купца в дворниках служит, накрыла, паскуда, и всего облепила, ровно не дверь, а жижа болотная… Он орет, Михайла-то, а я гляжу: внутри овина зарницы вовсю полыхают, и выходят из тех зарниц четверо. Руки - чисто боженькины молоньи; огниды горючие во все стороны градом сыплются, хуже картечи! А потом как взвоют, все разом, не по-людски - и в небо прянули. По сей час: как вспомню, так на меня едун со страху нападает - жру-давлюсь, а брюхо все просит…
Успели-таки!
Успели дочитать - а вот и господин полуполковник страницу перевернуть изволили.
Нуте-с, нуте-с, что там дальше?
Показания охотника Сумарокова Николая Евграфова, жителя села Кус-Крендель Мордвинского уезда:
- Так што объявил купец Ермила привселюдно, што иттить надо в лес, наших сельчан выручать, да и людей разбойных под корень извести - мол, совсем житья не стало от окаянных. А тем, кто пойдет, он, купец Ермила, долги все прощает и водки выставляет без счета - для храбрости.
Вот.
А я купцу два рубля с полтиною задолжал. Ну и земляков выручать надоть, понятно. Так што выпил я купцовой водки раз, выпил другой, да и пошел. И много кто пошел, кто с ружьями, кто так, с топорами.
Вот.
А едва пальба зачалась, так вокруг чудеса дивные твориться стали: лес гнилым туманом заволокло, и в тумане том - тени ворочаются, аки чудища химерные. И деревья все скрыпят, скрыпят, будто от ветра верхового; а ветра-то и нет вовсе! Опосля прошел вроде мимо кто - аж холодом повеяло, как из могилы. Меня страхи взяли! мигом тверезый стал, руки-ноги ходуном ходят… Ан глядь: развидняется, уж и нет тумана никакого - ну, мы снова ружья в руки и давай палить!
Вот.
Так што наших пятеро полегло, и еще троица раненых; у купца Ермилы картечи полна задница - так ему и надоть, козлине, штоб не хоронился по кустам! А из разбойничков никто живым не ушел. Филата Луковку мертвенького сыскали, близ овина, как Тимошка и сказывал. Марфу-солдатку с дочкой - живых; только обезъязычели, бедолаги, мычат и мычат. А ссылочные, те, што мажьего семени - пропали они пропадом. И Федька Сохач с дочкой Филата, невинно убиенного - тоже. Небось, колдуны их с собою уволокли, силою волшебной.
Вот.
Капель притихла.
Угомонилась.
Совсем тихо стало; только слышен безнадежный вопль извозчика за окном:
- Седай! седай, барин!
Пусть его кричит.
Показания лесоруба Понтюхина Игната Трофимова, жителя села Кус-Крендель Мордвинского уезда:
- Все душегубцев бить пошли. Я топор взял и тоже пошел. Ружьишко-то продал, еще запрошлый год. Когда пришли - душегубцы палить стали. Я за дерево спрятался. Нешто я дурак - под пули лезть? Пущай их наши сперва пристрелят, а уж после и я бить пойду. Гляжу - мимо жихори идут. Эти, которые неприятная сила. И видно скрозь них все: вона сосенка, а вона купец Ермила в кустах корячится. Я креститься - а они только ухмыляются и пальцем грозят. Я за топор, а руки заколодели, не руки - крюки железные! А едва прошли жихори мимо, слышу - вопят: сюда, сюда! Я пошел. Смотрю - душегубцы мертвые лежат. А с ними - Филат Луковка. Ну я постоял немного - и домой…
Господин полуполковник улыбаются.
Господин полуполковник довольны. Чему, спрашивается? Тому, что никто из разбойных людишек живым не ушел? Вряд ли, господа, вряд ли… Неужели же - тому, что ссыльным магам-рецидивистам удалось безнаказанно скрыться, обведя вокруг пальца и разбойничков, и сельчан, да еще прихватив с собой две невинные души? Неужели это обстоятельство вызывает у их бдительности добродушную улыбку?!
Нет ответа…