– Дотянули бы, разве по вам не видно, – перебил я своего старшого, – поэтому играть все равно буду.
И сыграл.
Как ни странно, спустя минут десять боль куда-то улетучилась, словно и не было вовсе. А может, она просто махнула на меня рукой, потому что я сразу сказал ей – сколько ты ни пытайся, а гитару в сторону не отложу.
Часть песен пришлось исполнить из вчерашнего репертуара – уж очень просили гвардейцы их повторить, – но хватало и новых. Одну, между прочим, по заказу отца Антония, который хоть и внимательно слушал, но, не удержавшись, неодобрительно заметил, что у меня все сплошь мирское и ни одной духовной.
– Будет тебе и духовная, отче, – охотно кивнул я, но, прикинув, уточнил: – Почти духовная.
Ратники несколько разочарованно переглянулись, но возражать не посмели и с грустью уставились на меня, смирившись с тем, что я сейчас выдам какой-нибудь псалом. Но я не царь Давид, накатавший их, если верить Библии, целую кучу, а потому недолго думая вновь затянул Высоцкого.
Увы, но языческого там тоже хватало – птицы Сирин, Алконост, Гамаюн, – но хоть было указано, что они из сказок, зато все остальное... А когда я запел про купола, которые в России кроют чистым золотом, чтобы чаще господь замечал, то тут священник и вовсе прослезился, прокомментировав:
– Вот ведь и мирское, почитай, но яко же душевно, и сразу же: – А еще таковское?
Я оглянулся на разочарованно вздохнувшую Ксению, которой – оно и понятно – очень хотелось о любви, почесал в затылке и... ухитрился исполнить оба заказа одновременно, спев про золотой город. Только – каюсь перед Гребенщиковым – самое начало песни я чуточку изменил.
Так, всего один предлог, но ее содержание резко изменилось: "Над небом голубым...".
И вновь слезы показались не только на глазах у священника, но и у нескольких ратников, а Ксения и вовсе разревелась, так что я растерялся, и концерт на этом окончился.
Правда, невзирая на неимоверно тяжелый день, который давал о себе знать, неугомонный Самоха все равно затребовал назавтра новый рубеж, и я ляпнул:
– Волга.
– Это ж чуть ли не сотня верст, княже! – ахнул Травень. – А нам ить еще и струг на волоке тащить.
Самоха угрюмо засопел, прикидывая. На сей раз он был уже не столь уверен.
– Одно худо – с волоками мы... – Он сокрушенно почесал в затылке.
– Струг тащить не вам, – уточнил я. – А что до сотни верст, тут согласен, и правда далековато.
– Ну-у, – облегченно протянул Самоха, не согласившись со мной. – Ежели струг тащить не занадобится, к тому ж вниз по течению, беспременно дотянем...
Чуть ли не полдня я прикидывал, какие еще песни звучат не слишком современно и подойдут к исполнению, поскольку чуял – эти дотянут.
Хорошо, что бабуля, которую частенько оставляли со мной – или меня с нею, как правильнее? – вместо колыбельных напевала из более привычной ей советской эстрады, а память у меня была хорошая.
К тому же исполняла она их не только в качестве убаюкивающего средства, поскольку вообще любила петь, так что весь ее репертуар, невзирая на обширность, я прослушал не по одному разу, а когда ей надоедало петь самой, то она включала старенький проигрыватель и постоянно меняла пластинки.
Понятно, что про стройотряды и БАМ не лезло ни в какие ворота, равно как и "Гренада". Да и "Трус не играет в хоккей" тоже слишком специфичен, зато шуточные "Зима", "Хромой король" и большая куча о любви звучали совершенно нейтрально и вполне годились для исполнения.
Впрочем, хороших песен, если не брать в расчет откровенную пошлятину современной мне попсы, хватало и без эстрады моей бабули, если припомнить кое-что из творчества малоизвестных широкой публике бардов...
Я оказался прав – дотянули. Пришлось петь.
И вот что удивительно – мои черти были вымотаны до предела, но никогда не забуду, как горели их глаза, когда я пел:
И на краю, спиной упершись в небо,
Плечом к плечу в свой бой последний встали,
И друг за другом уходили в небыль,
Неся кровавый росчерк острой стали...
Такое ощущение, что они хоть сейчас готовы встать и идти вслед за неизвестным героем в последний и решительный, с двумя мечами в руках...
Кстати, национальность автора они сразу определили правильно и влет, хотя были в тексте непонятные слова, которые я не менял, предпочтя вместо этого заранее пояснить их смысл.
– Хошь и местрели у него, а не нашенские гусляры, а заместо былин баллады – все одно с Руси он родом али родичи имелись, – уверенно заявил Одинец и расплылся в улыбке, узнав, что так оно и есть, а автора звать Вадимом.
Вообще-то она понравилась всем, но ему в особенности, так что главным образом по его инициативе я в конце исполнил "Балладу о двух мечах" еще раз.
Четвертый день был привольным – я не стал назначать рубежей, заявив, что теперь, когда мы вышли на Волгу, можно и немного расслабиться, будучи убежденным, что на реке нас ни за что не взять.
Не то чтобы я был уверен в несокрушимости своих воинов. Сила силу ломит, и против нескольких сотен или тысячи все равно не выстоять, но для этого нас вначале надо... догнать, а вот тут у преследователей возникли бы немалые проблемы.
Я бы даже сказал – неразрешимые.
А вот про берег не подумал.
Хотя даже если бы и подумал – проку с того...
Глава 15
Гладко было на бумаге...
Начало всем будущим неприятностям положили не учтенные мною в том пасьянсе, который я разложил, качества Дмитрия.
Все-таки я был о нем куда лучшего мнения, но, как выяснилось, напрасно.
Нет, я уже знал по Путивлю, что, когда парня разжигает, как сказал бы отец Антоний, греховный огнь в чреслах, наш государь становится неудержим и напорист, словно петух в курятнике.
Плюс к тому его нетерпение неимоверно усилилось после отъезда Годунова. Уж очень благоприятно все складывалось – нарочно не придумаешь.
Получалось, что брат теперь далеко, мать в расчет брать тоже не имеет смысла, а о Квентине он вообще, скорее всего, даже не задумывался, так что можно было смело идти на приступ сердца Ксении.
Но для начала следовало поразить ее... своей щедростью.
Это ж надо додуматься, чтобы решить купить любовь царевны?! Чай, она не девка возле храма Василия Блаженного с кольцом во рту.
Нет, прав был Филатов, тысячу раз прав, когда писал:
Не подчиняясь нравственным законам,
Ничто всегда останется ничем!..
Мир движется вперед от фазы к фазе...
В один прыжок пройти свой путь нельзя...
А если кто из грязи сразу в князи, -
Плохие получаются князья!..
От себя же добавлю, что уж цари-то и вовсе никудышные.
Холоп – он и есть холоп.
Даже Басманов, надо отдать ему должное, с которым государь поделился своей задумкой, сразу усомнился насчет мудрости этой идеи с украшением, хотя вслух ничего не сказал и перечить не стал, дорожа своими добрыми доверительными отношениями с ним и стараясь во всем ему потакать.
Одним словом, Дмитрий не пожелал явиться к царевне в келью Вознесенского монастыря с пустыми руками, да и предлог был необходим достойный, а потому он решил сделать ей подарок, для чего заглянул в свою казну.
Драгоценных камней, которые он там отобрал, вполне хватило бы для украшения не одного, а двух или трех кокошников, но ему хотелось придумать нечто необычное, вычурное, чтоб поразить и ослепить, наивно рассчитывая такой небывалой щедростью вмиг решить дело в свою пользу.
Посетовав на то, что ничего стоящего нет, и попрекнув дьяков, он хотел было вернуться к себе в палаты, но тут Меньшой-Булгаков, невзирая на предостережение Басманова, стоящего за спиной Дмитрия и показывающего дьяку увесистый кулак, пал государю в ноги и раскололся до донышка...
Не подумал я, когда давал команду выпустить хранителя казны сразу после нашего с царевичем отъезда. Надо было распорядиться, чтоб через недельку.
К тому же этот паразит не сошел с ума – у него и впрямь был просто нервный припадок от такого бесцеремонного расхищения ценностей, вверенных ему для сбережения. Поэтому уже на второй день он, едва придя в себя, принялся строчить список "украденного" князем Мак-Альпином, благо было на чем.
Ведь я по своей душевной доброте приказал, чтобы ему ни в чем не отказывали, так что бумагой, свечами и чернилами палачи его снабдили – пиши не хочу. Вот он и катал, причем в нескольких экземплярах, один из которых в подтверждение своих слов тут же вручил царю.
Дмитрий бушевал здорово.
Жадным он не был – тут я его просчитал правильно, но его снедала злость за то, что как ни крути, а его опять надули и в очередной раз усадили в лужу, причем с головой, и макнул его туда вновь не кто иной, как князь Мак-Альпин.
Однако нет худа без добра. Зато у него появился благовидный предлог переговорить с царевной.
Например, о загадочных ожерельях, которые Федор возжелал изготовить и подарить своей сестрице, да еще и своей невесте, причем, как теперь выяснилось, за его счет.
Получалось, щедростью не удивить, но зато можно напугать. Мол, братец ее, запустивший лапу в царскую сокровищницу, повинен смерти, ибо это даже не татьба, а куда хуже, но он, царь, отходчив, так что может и простить его, если...
Вдобавок я не учел, да и не мог учесть еще один фактор – "мамочку" государя, которая тоже находилась в Вознесенском монастыре и к которой Дмитрий бегал чуть ли не каждый день якобы посоветоваться.
Правда, у инокини Марфы и Марии Григорьевны с Ксенией Борисовной кельи были в домах, располагавшихся чуть ли не в противоположных углах – я постарался, но семь верст не крюк не только для бешеной собаки, но и...
Словом, ехидная дамочка заглянула все-таки в гости – уж очень ей было приятно поглядеть на ту, которая некогда чуть не выжгла ей глаза, и утереть ей нос, напомнив о былом, а заодно похвалиться настоящим.
О чем они вели речь – не знаю, но то, что на повышенных тонах, – точно. Стены в Вознесенском монастыре крепкие, толстые, а вот двери... Нет, они тоже прочные, дубовые, но при желании подслушать можно, особенно если Христовым невестам скучно.
К тому же финальную часть и подслушивать было не обязательно, поскольку бывшая царица Нагая через некоторое время вылетела из кельи Марии Григорьевны как ошпаренная, а вдогон ей громкий голос вдовы Годунова еще и припечатал:
– Не видать тебе, старица немытая, моей дочери как своих ушей!
Ну и кто, скажите на милость, мог ожидать, что проболтается родная мать?!
Дальше все пошло по нарастающей, поскольку хоть монахини Никитского монастыря, прислуживавшие "Ксении Борисовне", и не пускали инокиню Марфу в келью к "царевне", стоя насмерть согласно моим инструкциям, зато они никак не могли помешать ей сообщить о странных словах царицы-вдовы пришедшему навестить свою матушку Дмитрию.
В итоге тот к вечеру уже знал практически все, и не только знал, но и успел лично убедиться в произведенной подмене.
Ничего не подозревающему Басманову оставалось лишь хлопать в недоумении глазами и клясться и божиться, что он тут ни при чем, тем более сам наблюдал, как царевна залезла в возок и покатила в монастырь, а на обратном пути в нем никого, кроме Федора и князя Мак-Альпина, не было.
Вот так впервые и всплыла моя фамилия, за которую Дмитрий тотчас уцепился, как учитель за шалуна-мальчишку, успевшего столько напроказить, что достаточно ему оказаться недалеко от места происшествия, как начинают подозревать именно его.
Точно так же и со мной.
Такую пощечину Дмитрий стерпеть не пожелал и заявил Басманову, что если он не отыщет царевну, то...
Заодно дал ему ценный совет – Ксения Борисовна однозначно там, где находится князь Мак-Альпин. Басманов было усомнился, но Дмитрий повторил это, точнее, проорал еще раз... и еще... уже вдогон уходящему Петру Федоровичу.
Ну и прочие бояре подсуетились.
Хоть они и терпеть не могли Басманова, считая его сопливым выскочкой – и четырех десятков на свете не прожил, а уже в государевых любимцах, – но ненависть ко мне была куда сильнее.
Всего за день они совместными усилиями вызнали, что струг с князем двинулся по иному маршруту, нежели остальной караван царевича, а что до Новодевичьего монастыря, то Мак-Альпин вообще туда не заезжал, не говоря уж о том, чтобы оставить в нем монахиню.
Правда, настоятельница Новодевичьего сообщила и о том, что зато была у них где-то в ту пору мать игуменья из Никитского. Вот та и впрямь привезла одну из сестер своей обители, но это они пропустили мимо ушей, тем более что сестра Пелагея явно не походила на Виринею, особенно по возрасту, больше годясь последней в матери.
Правда, Аполлинарию все равно дернули на допрос, но тут Басманов действовал лишь формально, поскольку игуменью на дыбу не вздернуть, да и мало интересовал его вопрос насчет будущей судьбы сестры Виринеи, не говоря уж о неведомой Пелагее, а потому настоятельница отделалась легким испугом.
Зато кучера Волчу этот допрос весьма заинтересовал, и он тем же вечером рванул в Малую Бронную слободу, где полным ходом шло экстренное совещание, учиненное моими бродячими спецназовцами, поскольку сообщение кучера было уже вторым по счету.
А ведь князь Мак-Альпин перед своим отъездом от имени царевича Федора поставил четкую задачу выкрасть сестру Виринею из монастыря и привезти в Кострому. И как ее теперь выполнять?
Поначалу все звучало достаточно просто – вывести ее чуть ли не за руку из обители, а если даже какая-нибудь любопытная и пристанет по дороге, то нахально заявить ей, что это никакая не Ксения Борисовна, а в конце грубо посоветовать ей разуть глаза или умываться почаще.
Что же касается внезапного исчезновения царевны из своей кельи, то там им надлежало оставить письмо, написанное ею собственноручно. В нем она подробно изложила и про выздоровление матушки, и про свободный выбор, и про предчувствие страшной опасности, грозящей брату, от которой она должна его спасти.
А уж как и каким образом она покинула Вознесенский монастырь и саму Москву – плевать. Об этом пусть думают и гадают другие, а их задача куда полегче – всего-навсего довезти Любаву до Костромы.
Но теперь все летело в тартарары, и нужно было придумать нечто такое, чтоб... Словом, ничегошеньки у них не придумывалось, а известие Волчи окончательно их добило.
Сам я успел переговорить с Любавой на случай ее внезапного провала, и какой линии ей держаться – тоже подсказал. Помогли путивльские воспоминания о перчатках, головной боли во время крещения и прочие мефистофельские заморочки.
Мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Стояла на коленях перед сном, молилась богу, прося его о прощении, ибо полюбился ей царевич не на шутку, как тут зашел князь Мак-Альпин, одетый во все черное и с глазами, горящими как угли...
Дальше куча мистики, а в конце самое, пожалуй, важное:
– Если не знаешь, что ответить на тот или иной вопрос, то сразу начинай жаловаться, что ничего не помнишь, – наставлял я ее. – А очнулась уже здесь, в этой келье, где тебя отчего-то все называют царевной, да так упорно, что ты и сама настолько растерялась, что и сейчас ничего не поймешь. И тут же простодушно начинай всех спрашивать: кто я теперь?
– А они меня не сочтут за?.. – И Любава выразительно постучала себя по голове.
– Это было бы здорово, если б сочли, – хмуро заверил я ее. – Насколько мне ведомо, на Руси юродивых пока еще не пытают.
Для монахинь Никитского монастыря, которые оставались при ней в прислужницах, мой инструктаж был еще короче – знать ничего не знаем, ведать не ведаем. Не иначе напустили на нас злые чары, вот и все.
Но помимо этого я на прощанье, опять-таки на случай провала, велел выставить близ монастыря целую бригаду "нищих", чтоб в случае чего Лохмотыш, возглавлявший их, послал экстренного гонца мне наперехват.
Причем даже указал населенные пункты, близ которых надлежало находиться посыльному, если разоблачение по тем или иным непредвиденным причинам произойдет ранее ожидаемого мною.
Так что первым, кто сообщил совету бродячих спецназовцев о нехороших делах, творящихся в Вознесенском монастыре, был как раз человек из бригады Лохмотыша, а уж Волча оказался вторым, отчасти дополнившим его сведения.
В связи с такими чрезвычайными обстоятельствами совет решил послать к князю Мак-Альпину не одного, а сразу пятерых гонцов в разные места, а то мало ли – вдруг и у него где-то произошла непредвиденная задержка.
Один из них как раз и был Волча, которому повезло больше остальных.
Дело в том, что непредвиденная задержка, как назло, действительно приключилась – направив вечером струг к берегу, Травень насадил его на топляк. Пробоина оказалась солидной – такую без специалиста залатать нечего и думать.
Получалось одно к одному – и там и тут не слава богу.
Правда, о том, что там не задалось, я еще не знал, так что воспринял вынужденную остановку хоть и с досадой, но в то же время не сильно расстроился – в конце концов, ничего страшного не произойдет, если ребята получат выходной, который заработали по праву. Я так и объявил, что завтра всех ждет честно заслуженный ими отдых.
Поутру я разослал во все стороны людей, чтоб дошли до ближайших деревень и разыскали специалиста по ремонту. Тогда-то в деревушке под веселым названием Шишки Волча и повстречался с моими посланцами, прибыв вместе с ними в наш лагерь.
Вернулись они без специалиста по ремонту, что удручало еще сильнее, поскольку разыскать нас посланным Дмитрием людям не столь и сложно – вопрос только времени, а учитывая, что государь пообещал внушительную награду за успешный розыск, добавлю, что весьма непродолжительного времени.
Ладно, я мог бы в очередной раз сам сунуть голову в пасть разъяренного тигра, но ведь Дмитрий, как удалось выведать моим бродячим спецназовцам, не забыл и о царевне, которую, дескать, похитил подлый князь Мак-Альпин, и посулил за ее вызволение из моих грязных лап вдвое большую сумму, чем за меня.
Получалось, что те, кто разыщет нас, невзирая на мое добровольное согласие проследовать с ними в Москву, все равно не отстанут, пока не прихватят с собой еще и Ксению.
Это означало, что... нужно срочно искать специалиста, тем самым развязав себе руки. Отправив струг в Кострому, я мог рассчитывать, что на реке его перехватить не получится, а что до остановок, то причаливать к берегу вовсе не обязательно, лишь бы имелось съестное.
Следовательно, задача номер два – накупить припасов.
С нею нам как раз удалось справиться, равно как и с поиском мастера по ремонту речных судов, а вот с самой починкой мы не уложились.
Я, признаться, особо и не надеялся, что получится обойтись без боя, поэтому кое-какие приготовления сделать успел.