– Вот ежели бы ты ныне дал свое слово, что царевна без моего дозволения вовсе ни с кем под венец не пойдет, коли расхочет за Дугласа, тогда…
– Даю слово, – быстро выпалил я, не успев отдать отчета в том, что говорю, и торопясь быстрее покончить с этим.
Дошло лишь через несколько секунд, но было уже поздно. Что с возу упало – у того и пропало, как говаривал шведско-углицкий принц Густав Эрикович.
Ладно, со свадьбой придется немного погодить.
Дмитрий меж тем, замявшись, неловко уточнил:
– Ты свое слово даешь?
Ах, тебе надо, чтоб и Мефистофель его подтвердил?! Нет уж, милый, перебьешься. Концерт окончен и возвращаться к сыгранному не станем, так что тебе придется обойтись простым человеческим обещанием. И вообще, тебе что, мало слова потомка шкоцких королей?!
Я невинно осведомился, сделав вид, что не понял:
– Желаешь, чтобы я дал такое слово от имени престолоблюстителя?
– Да нет, хватит и твоего, княжеского, – несколько разочарованно ответил Дмитрий.
Кажется, парень понял, что кина не будет. Вот и славно. К тому же теперь у меня появляется возможность поправиться, пусть и не взяв назад опрометчивое обещание, но кое-что в нем… подработав.
Я посмотрел на удовлетворенно склонившего голову Дмитрия и торжественно произнес:
– Даю тебе крепкое слово, государь, что царевна Ксения Борисовна Годунова обвенчается в церкви только с тем, кому ты сам разрешишь на ней жениться. В том клянусь тебе ныне. – И, повернувшись к закоптелой иконе, сиротливо висящей в углу, медленно перекрестился три раза, степенно добавив: – Пусть господь будет свидетелем моей нерушимой клятвы.
Вот так-то куда лучше. Теперь и волки сыты – вон как довольно улыбается, и овцы будут творить чего хотят, потому что теперь мне никто не помешает посвататься, обручиться и так далее.
Что же до церкви, то ее можно и оттянуть по времени, тем более что особо и оттягивать нечего, ведь между этими процедурами существуют определенные сроки, которые требуется соблюдать.
Учитывая же, что у Ксении траур по отцу годовой, то есть раньше середины апреля следующего года не может быть даже сватовства, получается, что свадьба даже без оттяжек состоится не ранее конца мая, а то и в июне. Правда, последние три месяца какой-то странный полутраур, но все равно в любом случае раньше середины января никаких мероприятий затевать нельзя.
– Теперь все, – твердо сказал Дмитрий. – И я тебе свое даю, что боле ей ни в чем препон чиниться не будет. Пущай живет где возжелает.
Так, с этим, кажется, разобрались. Осталось лишь на всякий случай еще раз напомнить про царевича и про… веревочки.
– Но помни, государь, что изменить связь наших жизней даже я теперь не в силах. – Попрекнув: – Нет чтоб поблагодарить за подарок, а ты меня в темницу.
– Благодарствую… княже, – нехотя проворчал он, но, не удержавшись, добавил: – Хошь и не ведаю за что.
– А веревочки уравнял?! – искренне возмутился я, и было с чего.
Я, можно сказать, кучу времени вбухал на репетицию фокуса, трижды порезав палец об острую грань перстня, проделал все без сучка и задоринки – Кио с Акопяном поаплодировали бы, а ему все не слава богу.
И чего тебе еще надо, хороняка?!
Или ты вновь ничего не понял?
Пришлось еще раз втолковать, что его прежней жизни оставался от силы год, не больше, зато теперь, пока не скончается вот это человеческое тело, Дмитрию жить и жить.
– А ежели я сам на себя петлю накину? – недоверчиво усмехнулся он.
– Если я в это время буду жив, то либо веревка порвется, либо сук сломается, либо дерево рухнет, – пожал плечами я. – Да мало ли чего. Словом, не выйдет у тебя ничего. Да и остальное тоже. Стреляться станешь, пищаль осечку даст, топиться будешь…
– А с колокольни спрыгну? – перебил Дмитрий. – Вон, с Ивана Великого. Эва какая вышина. Неужто уцелею?
– Жизнь уцелеет, а руки-ноги переломаешь, – предупредил я. – Так что не советую.
– Вот, – нашел он к чему придраться. – Так и все прочие твои подарки непременно с подвохом. Взять хошь богомаза, коего ты мне оставил…
Поначалу я даже не понял, о ком он говорит. Лишь чуть погодя, когда Дмитрий, чудовищно исказив фамилию и обозвав Микеланджело Молоканой, до меня дошло, что речь идет о привезенном Алехой итальянском художнике.
Вообще-то я не собирался оставлять Караваджо в Москве, но при отправке народа в Кострому строптивый итальянец заупрямился не на шутку, заявив о своем нежелании ехать в какую-то глушь, ибо предварительный уговор был о том, что он работает в столице Руси.
Приведенные мною доводы в пользу этой поездки не помогли, и я решил, что нет худа без добра. Сделаю-ка я нашему "красному солнышку" подарок, сосватав ему этого художника.
Однако у Микеланджело оказался на редкость строптивый и обидчивый характер. К примеру, он еще кое-как мирился с тем, что король именует его иначе, все-таки его величество. Но когда и прочие с легкой руки Дмитрия стали нещадно уродовать оба его имени, напрочь игнорируя фамилию, так что Микеле Караваджо очень быстро превратился в Миколу Каравая, тот взбесился не на шутку, и уже трижды это приводило к хорошим дракам.
Хорошо, что в силу специфики своей профессии ему не довелось общаться с начальными боярами и прочими советниками государя, но парочке прислуживавших в царевых палатах холопов физиономию он начистил изрядно.
Нет, мне, конечно, куда легче было с ним общаться, чем всем прочим, ибо изрядно помогала… музыкальная школа, которую я некогда окончил. Дело в том, что пусть не все, но подавляющее большинство музыкальных терминов взяты из итальянского языка, и те два десятка слов, что я использовал в разговорах с Караваджо, всякий раз неизменно приводили художника в неописуемый восторг.
Приятно, черт побери, хоть изредка услышать в чужой стране малюсенький кусочек родной речи, потому он и любил со мной общаться, но даже если бы я не знал их, то уж во всяком случае с его именами и фамилией все равно бы ничего не напутал.
Словом, в ответ я резонно посоветовал Дмитрию не называть парня как попало. Небось ему самому тоже было бы обидно, если б кто-нибудь стал его величать Митяем, а то и какой-нибудь Мотей.
А уж коль у его холопов язык упрямо не желает правильно выговаривать имя итальянца, пусть называют нейтрально – господин художник или синьор живописец, как я с самого начала повелел своей дворне.
– Сказывал уже, – вздохнул Дмитрий. – А взять монаха Никодима… – И сурово уставился на меня.
Я сразу сделал удивленные глаза и поинтересовался, при чем тут князь Мак-Альпин, тем более что видеть мне его после того письма довелось однажды, да и то мельком, в чем я хоть сейчас могу поклясться на иконе.
– Где?! – азартно выпалил он, сверкая глазами, как гончая собака, которой вот-вот дадут понюхать след.
– Там же, возле Чудова монастыря, – равнодушно ответил я.
– А… потом?
– Ты же знаешь, что мне нет резону захаживать в такие обители без особой нужды, – напомнил я. – Коли надо, так сам и сходи, или…
– Или, – кивнул Дмитрий. – Нет его там. Как в воду канул. Спугнул ты его, князь, с этим письмецом.
Да знаю я.
И еще как спугнул.
Это ж какой страх должен быть у человека, чтобы он пешим ходом, лишь изредка используя попутки, то бишь телеги и струги, отмотал чуть ли не пятьсот верст, причем всего за десять дней, добравшись аж до Кирилло-Белозерского монастыря, и не факт, что осел там надолго.
Думается, стоит только дойти слуху, будто государь собирается прокатиться туда на богомолье, как отец Никодим вновь рванет в бега и на сей раз финиширует не ближе чем в Соловках.
Но монах – это мой козырь в рукаве. Вот когда мне понадобится разрешение на брак с царевной, тогда его местонахождение будет извлечено на свет божий. Раньше не имеет смысла. А пока…
– Басманову прикажи, он мигом найдет, – посоветовал я.
– И все узнает, – подхватил Дмитрий. – Нет уж. Из-за твоего письмеца все так вышло, вот ты его и сыщи.
– Каким образом? – удивился я. – Для меня вроде уже и клетка приготовлена, и топор наточен. Как я обугленный и без головы стану его искать?
Дмитрий хитро прищурился и неожиданно напомнил:
– Неужто запамятовал? Я ж тебе еще до суда сказывал, что, коль голоса разделятся, свой за твою невиновность отдам. А у меня слово крепкое, и раз обещался, так с пути уже не сверну.
Ну, острослов! Ну, комик! Ну, задира!
Я сам большим сатириком слыву,
Но у тебя куда острей сатира…
Не в бровь, а в глаз! Я не переживу!
Я весело рассмеялся, не в силах сдержаться – уж очень забавно звучали последняя фраза. Хоть бы мне постеснялся такое говорить.
Он насупился, обиженно глядя на меня, но затем и сам расхохотался, причем еще громче, чем я. Когда Басманов осторожно приоткрыл дверь, заглядывая к нам, то рот его приоткрылся от удивления.
Еще бы, приговоренный или почти приговоренный к смертной казни, только непонятно какой, веселится вместе со своим главным судьей, который вообще закатывается от гомерического хохота, держась руками за живот.
– Чего это вы там оба? – не утерпев, поинтересовался он у меня потом.
– Да вспомнилось кое-что из… охоты в Путивле, – недолго думая ответил я.
– Счастлив твой бог, князь, – вздохнул боярин. – А я, признаться, уж и не чаял, что государь повелит тебя отпустить, да еще и эвон – на свое венчание на царство пригласит остаться.
– Для того и рассмешил, – пояснил я. – Веселый человек – добрый человек. Мотай на ус, Петр Федорович. Когда будешь сидеть в темнице, на всякий случай развесели судью. Глядишь, и помилуют.
Боярин только крякнул, выразительно посмотрев на меня.
"Типун тебе на язык!" – отчетливо читалось в укоризненном взгляде, но вслух он ничего не ответил.
Признаться, оставаться на это венчание мне совсем не хотелось, так что если Басманов решил, будто это для меня привилегия, то он ошибался. Скорее уж досадная, хоть и короткая, всего на четыре дня, если считать сегодняшний, задержка.
Но куда тут деваться, когда Дмитрий… попросил.
Сам-то он – тут я больше чем уверен – рассчитывал меня этим еще больше задобрить, чтобы я снял заклятие. Ну и чтоб худого не было, как обтекаемо выразился он.
Под худым подразумевались в первую очередь некие происшествия с самим государем, которые, стоит меня отпустить, непременно случаются.
Впрочем, тут как раз все вышло с точностью до наоборот.
Глава 26
Неугомонный
Солнце было ярким. Глаза слепило так, что, выйдя из-под свода Константино-Еленинских ворот, я поневоле зажмурился, вновь привыкая к дневному свету. Все-таки пять дней в темнице, при тусклых свечах, сказывались.
Проморгавшись, я обнаружил, что как ни удивительно, но у меня полно встречающих. Был бы тут Алеха, непременно бы ляпнул нечто вроде "выход после отсидки вора в законе".
Хотя, если призадуматься и вспомнить, что в средневековой Руси ворами именуют как раз тех преступников, которые умышляют на власти и самого государя, я и есть вор. А если добавить к этому, что ныне я вновь в почете и уважении у этой самой власти, то и впрямь в законе.
А вот и мои "подельники".
Пока еще настороженные, зорко поглядывающие по сторонам в опасении очередного подвоха или покушения на жизнь своего воеводы. Да и подходить не торопятся – выжидают, скромно толпясь в сторонке и вежливо уступая первые места тем, кто в чинах посолиднее, так что первым обнимать меня кинулся князь Хворостинин-Старковский.
Вслед за ним пришел черед и поляков – Михая Огоньчика и еще пары шляхтичей, с которыми мне довелось пообщаться на том самом памятном пиру по случаю въезда Дмитрия в столицу.
Однако и своих гвардейцев забывать негоже.
Может, это и неправильно, но я в тот миг не задумывался об издержках панибратства. Дубец успел только скинуть с головы шапку, а вот поклониться не вышло – я проворно заграбастал парня в объятия, а следом и прочих – Пепла, Артема Курноса, Изота Зимника….
– А почему вас шестеро? – поинтересовался я у Дубца. – С остальными, часом, ничего не приключилось?
Тот неопределенно повел плечами:
– Ни к чему всем-то, а то мало ли что. Коли сызнова тебя, то и нас вместях с тобой, потому и решил, чтоб кто-то остался. Я им даже на твое подворье не велел ходить, где ентот… В слободе дожидаются.
Оставалось лишь кивнуть в знак одобрения. Что и говорить – растет парень на глазах, а уж хватает и вовсе на лету – что с подстраховкой, что с перестраховкой, словом, почти готовый воевода. В перспективе, конечно.
Едва закончил эту приятную процедуру, как объявился еще один встречающий. Признаться, кого-кого, но Микеланджело я и вовсе не ожидал увидеть.
Разило от итальянца – хоть святых выноси. Не иначе как успел остограммиться, а то и обутылиться по случаю столь радостного известия. Эдакая убойная смесь вчерашних вин с нынешней свежей медовухой, хорошо приправленная чесночком и луком.
– Князь Фьёдор, я верить, что ты все хорошо. Я молить Дева Мария, чтоб единственный, помимо принца чьеловек, кой иметь правильный язык и никогда нье искажать мой имя, выходить из страшное место на свобода и… – Караваджо, понизив голос, заговорщически шепнул мне на ухо: – Я поведать король, что не писать его портрет, пока он тебя не отпустить, и он девать некуда…
После эдакого сумбурного сообщения художник подбоченился, всем своим горделивым видом давая понять, что если бы не его страшная угроза, то как знать, как знать…
Я не стал разочаровывать Микеланджело. Напротив, заверил его, что от всей души благодарен своему спасителю, который неистово боролся за мое спасение, не убоявшись даже царя, и еще раз украдкой на всякий случай огляделся по сторонам – всех ли обнял, никого не забыл?
– Ежели ты ищешь князя Дугласа, то, когда я за ним заехал, он мне поведал, что, мол, в своем терему тебя ждать станет, – неверно истолковал мое поведение Хворостинин.
Вот как, в своем терему…
Это с каких же пор он стал его? Или Дмитрий расплатился им за предательство?
Впрочем, сейчас не до разборок с недвижимостью – надо подумать, как отпраздновать свое возвращение на волю и то, что теперь практически все позади.
Оставалась лишь Любава, но я не думаю, что Дмитрий станет упрямиться из-за какой-то монашки. Имелись дела еще и помимо нее, но опять-таки пустяковые, не требующие незамедлительного решения, то есть до завтра-послезавтра вполне подождут.
Итак, как обмыть, а главное – где, поскольку видеть шотландца мне чертовски не хотелось.
Но тут подходящий альтернативный вариант выдвинул князь Иван, робко предложивший заглянуть к нему на подворье, которое совсем близко.
А что, это мысль. Правда, боюсь, что дело вновь непременно дойдет до виршей, но зато там не будет Квентина, тем более что он, скорее всего, не знает, где живет Хворостинин. Вот и пусть дальше ждет меня… в своем терему.
– Надеюсь, места у тебя хватит для всех? – на всякий случай уточнил я и выразительно кивнул в сторону шестерки гвардейцев.
Сразу оживившийся князь Иван с пылкой горячностью заверил, что голодным и тверезым из-за стола никто не выйдет, и мы веселой толпой подались к нему.
Слово свое Хворостинин сдержал и даже, если можно так выразиться, перевыполнил его. Стол ломился от яств и выпивки.
Правда, без виршей не обошлось, но не за пиршеством, а еще до него, пока слуги носились туда-сюда, выставляя на нарядную алую скатерть одно блюдо за другим.
Надо сказать, что Иван выказал себя примерным учеником – в его последнем стихотворении я понимал практически каждое слово. Разумеется, звучали пока его стихи слишком выспренне, было слишком много патетики и еще много чего слишком, но тут уж ничего не попишешь – как может парень, так и строчит.
Однако когда он отвлекся, давая очередные ценные указания дворскому, я обнаружил на дальнем углу его стола стопку изрядно помятых исписанных листков. Вообще-то без позволения хозяина нехорошо самовольно рыться в чужих вещах, я и не стал, но заинтересовался надписью вверху самого первого листа: "Роспись о приданом".
– Никак жениться собрался? – весело спросил я вернувшегося Ивана.
– Да нет, – замялся он. – То тоже я на досуге как-то, для потехи, а выкинуть все руки не доходили…
– Вирши, что ли? – изумился я.
– Какие там вирши… – раскраснелся от смущения Иван. – Так, баловство одно. Сказываю же, для потехи писано. – И торопливо скомкал лист.
С трудом уговорил его показать, перед тем как он выбросит. Может, я бы и не настаивал, но странный заголовок заинтриговал не на шутку.
А через минуту после начала чтения я обнаружил, что Хворостинин может писать и иначе, причем куда лучше – без всяких "слишком", да и рифма практически не хромала.
Успел я прочитать лишь самое начало, но мне хватило и этого: "Вначале восемь дворов крестьянских, промеж Лебедяни, на Старой Резани, не доезжая Казани, где пьяных вязали, меж неба и земли, поверх леса и воды; да восемь дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью, три человека деловых людей, четыре человека в бегах, да два человека в бедах, один в тюрьме, а другой в воде…"
Дочитать не успел – малиновый от смущения Иван, не выдержав, бесцеремонно выхватил у меня лист, очевидно неправильно поняв мой смех.
– Сказывал ведь, баловство, – почти простонал он.
– Иван Андреевич, – проникновенно произнес я, кладя ему руку на плечо и аккуратно вынимая у него скомканный листок. – Поверь мне, что это не баловство. Больше тебе скажу – прочитав всего лишь начало, я сразу убедился, что ты и впрямь поэт. И таланта в тебе… – Я выразительно закатил глаза к низенькому потолку опочивальни.
Хворостинин недоуменно уставился на меня, не веря своим ушам.
Убеждал я его долго – никак не укладывалось в голове князя, что шутливое баловство тоже может быть стихами, а ему, балбесу эдакому, надо работать дальше, причем именно в том же направлении, то есть делать упор на юмор и сатиру, раз у него так здорово получается.
Каждая строка звучала у него в этой "Росписи" просто и незамысловато, но весьма и весьма. Прямо тебе Гоголь в стихах:
– Неужто и впрямь оное баловство ты взаправду за вирши числишь?! – спустя несколько минут взмолился он, продолжая сомневаться, не разыгрываю ли я его.
– Баловство… – протянул я. – Да ты только вслушайся, как звучит. – И с выражением прочел: – "Да с тех же дворов сходится на всякой год всякого запасу по сорок шестов собачьих хвостов, да по сорок кадушек соленых лягушек, киса штей, да заход сухарей, да дубовой чекмень рубцов, да маленькая поточка молочка, да овин киселя; а как хозяин станет есть, так не за чем сесть, жена в стол, а муж под стол; жена не ела, а муж не обедал…"
– Шутковал я, – прошептал он.
– Вот так и дальше… шуткуй, – твердо произнес я.