– Плывет домой. В контейнере на грузовом судне "Мария", со штампом "Срочно. Хрупкое". Без документов и с потерей памяти об этом дне в дальнейшем. Намаялся я с ним… перевезти тело, упаковать, дать на лапу капитану… Надеюсь, когда мистер Финней прибудет в Нью-Йорк, его основательно перетрясут в полиции и какое-то время он проведет за решеткой, как сомнительная личность. Так что все с ним в порядке. Уж не думаешь ли ты, что я мог бы его…
– Если бы было необходимо – смог бы, я уверен. Но пока в убийствах нужды нет.
– Люблю, когда ты называешь вещи своими именами. – Пробормотал Жак. – Но на самом деле ведь, Яков, нужда может скоро наступить. "Дженерал Электрик" – серьезный противник. Если они взялись за дело, то…
– Ничего страшного. Пока его найдут, пока выяснят, что случилось… И потом, мы всегда можем ужесточить проверку для тех, кто присоединяется к проекту. Финней вот поначалу выглядел надежным, и, гляди ж ты… "Безвестный секретарь, укравший разработки хозяина". С двумя годами в помощниках это я, значит, ошибся… У некоторых такая раздутая подозрительность…
Яков говорил тихо, глядя перед собой – мыслями он явно был далеко. Жак замялся, потом все же решился спросить:
– Матич… с ним-то что приключилось?
– Несчастный случай. В лаборатории… – Шварц вздохнул и посмотрел на помощника уже другим, живым и теплым взглядом. – Случайности в нашей жизни тоже бывают, поверь. Частично она из них и состоит. Матич был… он был и вправду уникальным человеком. Блестящий ученый, и говорить с ним мне было легко. Он впитывал идеи, как губка. И не просто слушал, но анализировал, сопоставлял и создавал затем удивительные вещи. Если бы не этот пожар… – Яков чуть дернул уголком рта. – Я бы не находился здесь сейчас.
– Но это же хорошо, что ты здесь. – Жак неуверенно улыбнулся.
– Наверное… Но что говорить о том, что "могло бы быть"?
– Да ты только об этом и говоришь, когда на тебя находит желание пооткровенничать. – Теперь уже Жак ухмылялся во весь рот. Яков притворно грозно цыкнул на него, и француз посерьезнел. Потом, неожиданно для себя самого, зевнул. – Американцы точно не создадут проблем?
– Не успеют. Иди спать, друг мой. Светает.
– Да, да… А ты, как всегда, будешь книжки глотать. Мне интересно, поймаю ли я тебя хоть раз за такой прозаической вещью, как сон? – Жак поднялся с кресла. – А отчет я, кстати, закончил.
– Что, прямо сидя на бесчувственном теле мистера Финнея?
– Гораздо раньше. Что я, по-твоему, идиот? Я, пока его ждал, три страницы рожицами измалевал от нечего делать. Ну, покойной ночи.
Радости Джилл поначалу не было предела. Дядя нашел фотографа! И не простого, а с опытом, причем джентльмена. Но вскоре она поняла, что удачная находка для газеты на самом деле обладает целым букетом недостатков. Мистер Хоббс имел обыкновение принимать "лечебные" дозы алкоголя по утрам, днем и вечером, и еще несколько раз "для профилактики", удалившись в курительную комнату. И все бы ничего – в конце концов, фотографы могли, хоть и с натяжкой, причислить себя к творческой прослойке, а люди искусства частенько прикладывались к бутылке; по крайней мере, на их пьянство всегда закрывали глаза, но Хоббс плохо влиял на молодых журналистов. Отпускал сальные шуточки насчет Джилл – делая вид, что шутит тихонько, на самом деле прекрасно понимая, что девушка все слышит, но воспитание не позволит ей сделать ему замечание; то и дело подбивал молодежь уйти пораньше с работы и выпить в пабе. Как будто знал, что на рынке труда сейчас днем с огнем не сыщешь даже того, кто сможет хотя бы приблизительно объяснить, что такое фотография. Джилл терпела его выходки пару недель, потом пожаловалась дяде. Но он слабовольно развел руками, сетуя на необходимость собственного фотографа в газете – и Джилл подозревала, что Хоббс уже проложил дорогу к дядиному если не сердцу, то добросердечию, с помощью задушевных разговоров за стаканчиком бренди. Причем – дядиного бренди. Тогда предприимчивая девушка пошла на хитрость. Она, наблюдая за новичками, заметила, что Рори не сильно охоч до выпивки, любезные предложения фотографа отвергает, и хмурится, когда тот скабрезно шутит. Словом, ирландец вел себя куда порядочнее так называемого джентльмена Хоббса и явно был настроен по отношению к работе серьезно. Она затеяла с Рори разговор насчет карьеры, и прозрачно намекнула, что журналист, умеющий к тому же фотографировать, вдвойне ценен и получает тоже вдвое больше. МакЛири, с его простодушием, подвоха не заметил и принялся "окучивать" Хоббса, расспрашивая того о тонкостях профессии. Именно то, что Рори обратился к нему абсолютно искренне и без задней мысли (что входило в расчеты коварной Джилл), заставило Хоббса раздуться от важности и понемногу начать делиться секретами мастерства. Джилл рассчитывала, что уже к январю, а то и раньше, Рори вполне сможет взять на себя обязанности фотографа. А, поскольку мистер Хоббс особой прыти в работе не проявлял, и всегда старался от нее увильнуть, уже к февралю можно будет сказать дяде: "Мистер Кромби, все фотографии делает МакЛири, а мистер Хоббс сидит без дела и только пьет".
Джилл, видя, что ее план начинает претворяться в жизнь, ощущала себя Макиавелли. Она по-прежнему помогала Рори, хотя тот, преодолев первую робость, становился все самостоятельнее; писала свои статьи, брала интервью у интересных людей – словом, много работала и жила полной жизнью. Но время от времени вспоминала Адама – причем каждый раз ее преследовало чувство, будто она своими руками оттолкнула от себя что-то важное. Либо упустила какую-то существенную деталь. А еще ее преследовало ощущение, что он рядом. Это случалось редко, в основном, когда она в одиночестве возвращалась из редакции. Правда, в последнее время до дома ее провожал Рори. Они сдружились; он по-прежнему общался к ней, как с учительницей, но теперь не боялся высказывать свое мнение и, пожалуй, что относился покровительственно в некоторых вопросах – тех, что касались жизни простых рабочих.
Когда Джилл впервые пришла в гости к семье МакЛири, она очень смущалась, и в глубине души ожидала увидеть ужасные трущобы, нищету, низость и грязь – несмотря на то, что ежедневно наблюдала перед глазами хоть и бедно, но опрятно одетого Рори, который вел себя вполне прилично. То ли романы Диккенса, описывающие ужасы Ист-Сайда, были тому виной, то ли детские впечатления от поездки в рабочий район Лондона, но Джилл слегка дрожала, когда шла субботним вечером в квартал Уилспет, держась за локоть Рори. Там проживали работники многочисленных фабрик Острова, и фантазия девушки рисовала картины безногих, ползущих вслед, моля подать монетку, беспризорных детей с худыми лицами и, конечно, толпы падших женщин. Она была немало удивлена, когда увидела бедные, но аккуратные домики, выстроившиеся рядком. Ни побирушек, ни проституток, зато много улыбающихся людей. Да, тут было шумно – бегали и играли дети, но они отнюдь не были изможденными, хоть особой полнотой не отличались. Но это была здоровая худоба, происходившая от игр на свежем воздухе и подвижной жизни.
– Так тут, на Острове, даже последний бедняк, сидя без работы, живет куда лучше, чем рабочий в… ну, скажем, в тех местах, откуда я родом. – Пояснил Рори, когда она, поборов несмелость, поведала ему свои сомнения. Конечно, умолчав о тех ужасах, что крутились в голове. – Тем, кто не получает хотя бы однодневный приработок, дают еду, койку в бараке. Нет, нет! – Завидев круглые глаза Джилл, поспешил уточнить Рори. – Это нормальные бараки, там тепло, народ пьет чай с капелькой рома, играет в карты… А уж тем, у кого есть работа, даже самая простая и черная, платят хорошо. Хватает на отдельную комнату и еду, и даже откладывать можно по чуть-чуть.
Еще пару месяцев назад Джилл бы ужаснулась такому определению "хорошей платы". Она искренне верила, что существует два мира – нищеты и богатства, и они настолько отдалены друг от друга, что обитатели одного мира для других все равно что сказки на ночь – страшные или же прекрасные.
– Так и есть, – подтвердил ирландец. – Там, дома. Или на континенте. "Два мира", это вы верно подметили. Но здесь другое дело. Тут соблюдают… высокий уровень жизни. Заботятся о репутации.
– А твой словарный запас очень расширился за последнее время, – искренне похвалила ирландца Джилл.
– Спасибо, – покраснел тот. – Стараюсь. Ну а что насчет уровня… Есть, конечно, и забияки, и те, кто проводит вечера в пабах, но таких стараются выпроводить с Острова – сами же рабочие. Нам тоже надо… блюсти репутацию. О, вот мы и пришли.
Они зашли в небольшой двухэтажный домик. Внизу располагалась общая кухня, прачечная, и что-то наподобие гостиной, правда, использовалась она, судя по всему, не по назначению – там гладили и сушили белье.
– Мэг с Джинджер не работают на фабрике, или еще где, а берут стирку у тех, кому не хватает на это времени, ну и с этого пусть небольшой, но доход есть. У нас маленький сын, вы знаете… а Джинджер еще слишком мала, чтобы ее взяли куда-то, тут с этим строго. В Манчестере она работала в шахте, пока не переехала с братом сюда.
Поднявшись по скрипучей лестнице, Рори указал на дверь, ведущую направо.
– Добро пожаловать.
Джилл сняла шляпку и вошла в комнату – обставленную скромно, но со вкусом. Повсюду в вазах стояли сухие букеты, на стенах даже висели картины. Впрочем, присмотревшись, Джилл поняла, что это вырезки из журналов. Но смотрелись они все равно мило. Навстречу гостье вышла жена Рори, Мэг. Цветущая девушка с ясными, словно лучащимися глазами и красными от стирки руками, которые она, смущенно улыбаясь, пыталась спрятать под передником.
Джилл поздоровалась, протянула руку, но Мэг отчего-то присела в реверансе.
– Я ведь не королева, – тихонько рассмеялась Джилл. Она старалась не шуметь – Рори упомянул, что ребенка к этому времени уложат спать в соседней комнате. Он с особой интонацией произнес это – "в соседней комнате", и Джилл стало ясно, что ирландец чрезвычайно гордится тем, что зарабатывает достаточно для аренды двух комнат.
– Простите, – Мэг протянула руку.
Они уселись за стол, и хозяйка выставила богатое по здешним меркам угощение – сыр, подсохшие яблоки и остатки рождественского пудинга. Мэг, стараясь держать себя великосветски, разлила чай. Поначалу разговор не клеился, но Рори старался, с одной стороны, всячески показать молодой жене, что Джилл не кусается, а с другой – убедить коллегу, что он нее тут не ждут разговоров о погоде. Блестяще справившись с этой задачей – ее упростило то, что обе девушки были общительны и, в целом, обладали довольно широкими взглядами, – он устроился у камина и раскурил маленькую трубку.
Джилл с удивлением посмотрела на Рори. Она ни разу еще не видела его курящим.
– Это отцова трубка, – пояснил ирландец. – Раз в день, вечером, когда прихожу домой, выкуриваю одну… в память о нем. Он рано умер… работал с известью, это вредно для легких. Но все равно курил. Меня взяли к себе дядя с тетей… – И Рори принялся рассказывать о детстве и Ирландии, да так интересно, что Джилл забыла о времени.
Вечер получился замечательный. Джилл по-новому взглянула на этот "другой мир", и нашла его очень милым, вовсе не страшным, а даже по-своему красивым. Да, конечно, эти люди тяжело работали, растили детей без игрушек, не знали, что такое "личный доктор" или балы, но… была в них какая-то спокойная мудрость. По крайней мере, в семействе МакЛири – точно. Настало время возвращаться домой, и Рори, перед тем как выйти ее провожать, поманил Джилл пальцем, открыв дверь в соседнюю комнату. Она тихонько подошла, заглянула в спальню и в полосе света, падающего из приоткрытой двери, увидела колыбель, в которой спал ребенок, не старше полугода.
– Это Дуглас, – прошептал Рори. И в голосе его было столько гордости и любви, что Джилл чуть не расплакалась.
Она украдкой достала платок, вытерла глаза и, вернувшись в столовую, сказала:
– Чудесный малыш.
Ирландец проводил ее домой, у порога особняка Кромби они пожали друг другу руки; он пошел прочь, а Джилл долго стояла, глядя в темноту, и плакала отчего-то.
В понедельник, придя в редакцию, они с Рори переглянулись тепло, и она поняла, что у нее появился друг.
В последующие дни она все чаще думала об Адаме. Не потому, что раньше всерьез рассматривала его как возможного мужа, а визит к семейству МакЛири пробудил в ней желание завести свою семью, нет – по крайней мере, Джилл горячо убеждала себя в этом. И, похоже, это было правдой. Дело было в другом – она как никогда остро ощутила ту самую потерю, чувство, будто что-то упустила. Словно в какой-то, самый важный, неприметный внешне момент она могла бы что-то сказать или сделать, и все вышло бы иначе. Что "все", она не знала. Возможно, они бы с Адамом и не поженились бы, влюбленность пропала бы сама собой; или же он решился бы уйти от Шварца и они сыграли свадьбу уже весной – как именно могло бы выглядеть настоящее, было уже не важно. Но Джилл твердо верила то, что нынешнее положение вещей – неправильное. Словно сломалась какая-то шестеренка в механизме, и теперь весь мир вокруг скрипит и содрогается… а все потому, что она в некую секунду не сделала чего-то.
Если Рождество Джилл провела с семьей, то Новый год Кромби отметили дважды – в редакции и дома. На работе было веселее, тем более что к тостам, шуткам и традиционным розыгрышам прибавилась хорошая новость – мистер Хоббс ушел из газеты. Мистер Кромби застал его роющимся в ящике своего стола, и тут же выгнал, потрясая кулаками. Потом, правда, он впал в меланхолию, утверждая, что разуверился во всем человечестве, но это быстро прошло, когда Джилл сообщила, что Рори готов заниматься фотографией. Дядя на радостях прибавил ирландцу зарплату и даже пообещал отправить того на специальные курсы фотографов в Лондон на неделю. В редакции поставили елку, вручили друг другу подарки. Джилл принесла для МакЛири сразу четыре подарка – кисет с дорогим табаком и новые ботинки для самого Рори, красивое кружево для Мэг и слюнявчик для маленького Дугласа. Ирландец, смущенный ее щедростью, долго мял в руках бумажный пакет, перевязанный бечевой, наконец, отдал подарок Джилл. Она развернула бумагу и ахнула. Внутри была чудесная деревянная рамочка для фотографий, покрытая искусно вырезанными цветами. Рори признался, что сделал ее сам и предложил вставить туда фотографию Джилл, которую он тоже намеревался сделать сам, как только та разрешит. "Вы подарите ее своему возлюбленному, ну, или у себя поставите", сказал он.
И в этот момент Джилл решила во что бы то ни стало поговорить с Адамом.
Правда, до реализации плана дело дошло не сразу. Работы в редакции по-прежнему было много, и Джилл все откладывала визит. Наступил январь, потом февраль… Зимние шторма прошлись по острову, навевая уныние и тоску. Мир замер в ожидании весны.
Лишь в марте, когда море из свинцово-черного снова стало синим, подули теплые ветра и на холмах распустились первые дикие цветы, Джилл вспомнила об обещании, данном самой себе.
Она тщательно подготовилась к встрече. Надела строгое деловое платье, накапала в стакан с водой десяток капель настоя корня валерианы, залпом выпила.
И, ясным воскресным днем, тринадцатого марта, направилась на Николаевскую, 23.
Визит тринадцатый, несчастливый
Декабрь выдался во всех отношениях суетный, хлопотный. Погода словно бы тоже никак не могла определиться – то ли ей радовать морозцем под Рождество, то ли рвать ветрами зонты из рук людей и навесы у лавок, то ли согревать всех солнцем.
Карл Поликарпович безвылазно все свое время проводил на фабрике, а о делах друга Якова знал лишь по коротким звонкам последнего – русскому изобретателю выделили ангар на острове Св. Мартина, благо, туда как раз подвели мост, а то неожиданные шторма снесли в океан мост плавучий; несколько рабочих даже утонуло. В ангаре началось строительство – но чего именно, никто не знал. Вход туда устроили только по пропускам, в обстановке секретности, и Яков сделался даже более прежнего деловит и собран, Клюев все никак не мог его вытащить хотя б на чашечку чая.
У самого фабриканта, впрочем, дел тоже невпроворот было. Стал на поток "часо-чайник", с десяток в день выходило из недр клюевских мастерских, а на подходе был электро-мотор, и что с ним делать, Карл Поликарпович не имел ни малейшего представления. Пожаловался Шварцу, тот посоветовал дельного мастера, что разбирался в электричестве, и еще одного, инженера. Оба немцы, что польстило самолюбию Клюева, и оба такие дотошные и упрямые, что он было подумал выписать с родины русских мастеров, так довели его своими постоянными спорами эти двое – Генцель и Майер. Причем благо бы орали друг на друга, посуду били, кулаками махали, как нормальные люди – нет, шагали у доски с чертежами и подолгу нудно рассуждали, приводя различные доводы – и ни один не хотел уступать другому. Клюев, пожелавший присутствовать на первом их совещании, изумился, мол – разве Шварц не изобрел уже двигатель, о чем тут спорить? На что оба специалиста посмотрели на него снисходительно, и объяснили, что техническая идея одно, а практическое воплощение – совсем другое. Беседу они вели на немецком, и фабрикант надеялся, что только тон их спокоен, а на самом деле они честят друг друга на чем свет стоит, но в конце концов понял, что, скорее всего, разговор их сух и скушен. Клюев еще немного посидел, подперев кулаком щеку, послушал их вежливые "нихт, нихт", призадумался в разрезе новой науки генетики о счастливом стечении обстоятельств, что разбавило рассудительную кровь его предков русской горячностью души, да и ушел, предоставив мастеров самим себе.
В краткие минуты досуга Карл Поликарпович запирался в кабинете с самоваром и баранками, словно бы желая подольститься к своей русской половинке. И, открыв потайной ящик стола, перечитывал телеграммы и письма от Петруши.
Сыщик из Певцова получился знатный, хоть сейчас в "пинкертоны". Он неукоснительно соблюдал все указания Клюева, расспрашивал осторожно, конспектировал открытия свои на разлинееной бумаге и отсылал отчеты раз в неделю – пухлые письма, на которых четким почерком было выведено: "Клюеву К. П., Главпочтамт, о. Св. Марии, острова Силли, Великобритания (Остров Науки), до востребования, лично в руки", на трех языках – русском, французском и английском. Почтовый служащий, в первый раз отдавая Карлу письмо, удивленно приподнял брови, но фабрикант многозначительно сунул ему пять фунтов, и с того момента служащий делал вид, будто никакого письма в природе вроде бы и не существует.
Вот и прохладным декабрьским вечером, в канун католического Рождества – коего Клюев не признавал, хотя и радовался вместе со всеми горожанами, поддавшись праздничному настроению, с удовольствием вкушал сливовый пудинг в ресторанах и глазел на салюты, – Карл Поликарпович получил очередное письмо от Петруши. Забрал с почты еще утром – но все недосуг было, дел навалилось, но теперь, в тиши кабинета, когда мастера и рабочие уже покинули фабрику, остановили станки и погасили свет, Клюев собрался ознакомиться с новым донесением. Перед тем как вскрыть его, он достал предыдущие, перечитать – не только чтобы освежить в памяти течение событий, но и потому что последняя телеграмма внушала тревогу, и Клюеву хотелось на всякий случай проверить, не упустил ли он чего.