– Церковь! – Воздев руки, воскликнул Жак. – Да кого она только не жгла! Джордано Бруно вспомните! Нашли, кого слушать… колдовство? Темные времена, варварские нравы! Когда пленные арабы рассказали крестоносцам, что воду кипятить надо, прежде чем пить, а не молитвы над ней начитывать – тогда тифа и дизентерии не будет, те, прежде чем попробовать, долго рассуждали, можно ли, ведь черная магия! И остальные не лучше… Памфлет сочинишь – обижаются и ославляют как чернокнижника. Взойдешь на башню понаблюдать за ходом звезд небесных – не иначе ждешь в гости Дьявола, а чего тебе еще там ночью делать? И стоит один раз отказать какому-нибудь наглому баронишке в том, чтобы привести "силой магии" чью-нибудь красавицу жену в его постель, как он тут же на всех углах начинает кричать, что ты колдун! И вообще, украл фамильные драгоценности!
– Жак, кончай эту греческую трагедию. – Яков усмехнулся. – А ты, Карл, успокойся и взвесь все хорошенько. Я абы кому доверять бы не стал, а Жак – он верный человек, талантливый, опытный алхимик и наделен незаурядным умом.
Мозетти остыл довольно быстро и похвалу слушал, смущенно жмурясь.
– Я знаю, – продолжил Яков, – ты его недолюбливаешь. И, в общем, есть за что – темпераменты у вас разные, он тебе, возможно, кажется нахальным и шумным…
Клюев фыркнул и покосился на Жака, который, сама покладистость, только руками развел, мол – грешен, что поделать.
– Словом, подумай, прежде чем кидаться кричать всему свету о том, во что все равно никто не поверит. Ну а если ты все же решил обнародовать изыскания своего помощника, то подумай хотя бы обо мне. Мой проект такого скандала, основанного на невероятных и громких "разоблачениях", не перенесет. Это полностью скомпрометирует его серьезность и научность – кто поверит в успех моего дела, если в помощниках у меня "трехсотлетний граф Калиостро"?
Яков опять был кругом прав, и Клюев тяжело вздохнул. Ему ведь не поверят, но на Шварца в любом случае ляжет тяжесть раздутых сплетен, Петрушу вообще могут упечь в одну из этих новомодных австрийских лечебниц. Да и дела самого Карла Поликарповича пошатнутся, фабрика закроется, рабочие разбегутся… А Настасья Львовна опять расхворается на нервной почве…
Картина, представшая перед внутренним взором Клюева, была поистине апокалиптической. Он вздохнул еще раз и посмотрел на Якова, но уже куда увереннее.
– Хорошо. – Сказал фабрикант. – Я не буду ничего распространять… тем более что вреда, похоже, и впрямь нет. Но! – Он поднял палец кверху. – Дневник я оставлю у себя. Это первое. И буду следить, как бы что не приключилось.
Шварц улыбнулся.
– А большего от тебя никто и не ждал, Карлуша. И я даже рад, что ты по-прежнему бдителен. Одна только просьба… Если все же решишь предать огласке этот… рассказ, ради нашей дружбы, пожалуйста, предупреди меня. Чтобы я хотя бы успел с рабочими рассчитаться, прежде чем проект закроют.
– Ты узнаешь об этом первым, – торжественно пообещал Карл Поликарпович. Они с Яковом пожали руки.
– Чаю? – с сомнением произнес Жак.
– Нет, пойду, пожалуй… – Клюев поднялся. – Я вам тут устроил Французскую революцию в разрезе… вам бы в себя прийти. Ну и мне тоже, если честно. Так что… увидимся, Яков. – Фабрикант коротко кивнул итальянцу. – Жак… Не провожайте, выход найду сам.
Шварц подошел к окну и проводил взглядом удаляющегося по улице Клюева. Тот шел ровным, уверенным шагом. Жак приблизился к патрону и едва слышно произнес:
– Неужели ты настолько ему доверяешь? А вдруг все же раструбит повсюду, естественно, исключительно из благих побуждений? Эх, зря ты не дал мне его напоить особым коньяком…
– Доверяю, Жак. Карл человек разумный, а доводы я привел внушительные, и вполне в области его понимания. К тому же, я пока что еще не разучился убеждать, причем так, чтобы человек верил безоговорочно.
– Отец обмана, – ухмыльнулся помощник.
– "Отец лжи", – поправил его Яков. – Цитируешь, так не перевирай… Тем более что это не про меня. Да и лжи особенной в моей речи не было. И Петру Игнатьевичу несладко бы пришлось – я так понимаю, подоплека твоя кого угодно заставит сомневаться в собственном рассудке; и проект наш оказался бы под угрозой. И Карлуше бы никто не поверил, разве что прицепились бы газетчики к его истории, как к занятному казусу, из которого можно создать страшилку для обывателей. Только вот тебе бы пришлось подальше от шумихи уехать, а мне сейчас помощь нужна, как никогда. Все к концу идет.
– "Все идет к концу"… – задумчиво повторил Жак. – Апокалиптически звучит.
– Как есть, так и звучит.
– Кони, Всадники бледные? Дева в багрянце на Звере ожидается? На нее я б взглянул…
Яков вздохнул.
– Ты несносен. Тянет и меня перефразировать: "Бессмертного и могила не исправит". Ладно… шекспировские страсти поутихли, а работа никуда не делась. Надевай-ка, друг мой, фартук и очки, да становись к столу. И переверни грампластинку. Слышал песню о карлике, что держал маятник часов? Вторая, поставь.
Джилл повернула звонок и постаралась придать лицу больше решимости. Дверь открылась неожиданно быстро, и за ней стоял Адам.
– Мистер Ремси. Я пришла поговорить с вами.
Юноша посторонился, пропуская ее.
– Наедине. – Добавила Джилл и направилась налево, к ближайшей двери. Однако Адам перехватил ее локоть:
– Не туда. У Якова Гедеоновича… визитер. Пройдемте в малую гостиную.
Усевшись в мягкое (неподходящее случаю) кресло, Джилл сложила руки на коленях и сказала деловито:
– Мистер Ремси. Я так и не получила внятного объяснения по поводу вашего поведения за последние месяцы, а также ясного объявления о намерениях. Я хотела бы прояснить, по-прежнему ли вы заинтересованы в дальнейшем общении, существуют ли между нами какие-то невысказанные разногласия или же…
Она запуталась, да и взгляд молодого человека стал будто стекленеть, а брови поползли вверх.
– То есть, я хочу сказать… В прошлый раз мы расстались, когда ты был несколько не в себе, только после болезни. И ведь я не выдумала свои чувства, и ты тоже, я уверена…
– Я не понимаю, – жалобно сказал Адам. – У тебя что-то случилось? Кто-то тебя обидел?
Джилл раздраженно отмахнулась и выпалила:
– Ты меня обидел!
– Я никогда… – Юноша взял ее за руку и вся злость Джилл куда-то вмиг улетучилась. – Я ни за что и никогда не причиню тебе боль, Джилл.
– Но почему тогда… теперь уже я ничего не понимаю. Что ты чувствуешь ко мне, Адам?
Ее тетя пришла бы в ужас от такой прямоты, граничащей с крайней степенью неприличия, но Джилл было все равно. Она должна была выяснить здесь и сейчас – стоит ли ей на что-то надеяться или же лучше всего будет забыть молодого секретаря и продолжать жить дальше.
Адам, ни секунды не задумываясь, ответил:
– Я тебя люблю.
– Но почему… почему ты не пришел ко мне? Не позвонил, не написал? Я ведь все это время места себе не находила!
– Мистер Шварц запретил.
Он сказал это так просто, будто речь шла о чем-то обыденном, вроде запрета покупать ветчину в определенной лавке. Джилл задохнулась, пытаясь подобрать слова, обрисовывающие все ее замешательство и обиду. Наконец она, собравшись с духом, вырвала свою руку из пальцев Адама и выдавила:
– Как такое возможно? Я понимаю, ты на него работаешь… но есть же у тебя свободное время? Разве ты не хотел увидеть меня?
– А я тебя видел. Я провожал тебя до дома каждый день, шел сзади, так, чтобы ты меня не заметила.
– Это… это очень странно, Адам, не находишь? Как он может тебе такое запрещать? А если запретил, и ты слушаешься, сейчас же ты меня видишь…
– Речь шла о том, чтобы не встречаться с тобой за пределами этого дома, и самому не искать встречи. Так я понял. Он сказал: "Не ходи к ней домой или в редакцию, встретив на улице, не заговаривай, а если все же придется, сошлись на срочное поручение и уйди".
– Он меня ненавидит? – Прошептала Джилл. – Но почему? Что я такого сделала?
– Нет, не ненавидит, – Адам снова взял ее за руку и легонько пожал пальцы. – Просто… все дело в нашем проекте. Слишком многое надо успеть, и я не могу отвлекаться, он так сказал.
Джилл заплакала. Вернее, она только сейчас с удивлением отметила, что по щекам ее текут слезы – и то лишь оттого, что стало щекотно. В груди что-то щемило, и в мешанине чувств, теснившихся внутри, самым сильным было, пожалуй, непонимание.
– Но почему? Ты ведь не работаешь круглосуточно? Что ты делаешь, когда заканчиваешь дела? Как наши встречи могли помешать? Может… – От того, что ей удалось нащупать хоть какое-то объяснение, стало почти физически легче. – Может, он думает, что ты выдашь случайно какие-то секреты, а я расскажу об этом в статье?
– Не знаю. – Адам покачал головой. – Он не говорил. Просто запретил видеться.
– Несносный, ужасный, бессердечный человек! – Теперь Джилл рассердилась. – Я бы дала ему слово… подписала бы документ, если надо! Нельзя же так поступать с человеком. А ты – ты что, никак не мог возразить?
– Я не могу ему возражать, – мягко улыбнулся Адам.
– Почему?
Юноша задумался. Но не так, будто сочинял лживый ответ, это было видно по его лицу; а так, будто пытался подобрать слова, которые Джилл поймет.
– Я ему обязан жизнью. Он мой…
– Отец? – Изумилась девушка. – О… тогда понятно. Но…
Сотни мыслей пронеслись в голове. Внебрачный ребенок, ответственность и чрезмерная забота, и, хоть Адам уже достиг совершеннолетия, все же был связан узами почтительности и послушания. Для того, чтобы пойти против воли родителя, требуется не только самоуверенность, но и решимость идти до конца, и, если надо будет, настоять на своем ценой хороших отношений с отцом… Такого она Адаму, безусловно, не желала. Если он рассорится с отцом из-за нее, это ничем не поможет, и она будет чувствовать себя ужасно. Возможно, будет корить себя всю оставшуюся жизнь.
И все же… до чего можно дойти в заботе о своем ребенке? Где та грань, которая отделяет искреннюю любовь от жестокого диктата, когда стремление оградить превращается в ограничения? Своих детей у Джилл не было, родителей она потеряла рано, и могла судить лишь по отношению к ней дяди и тети, да по книгам – и ей казалось, что мистер Шварц явно перегибает палку. Возможно, он исходит из неких религиозных побуждений?
– Мистер Шварц – еврей? – Спросила она.
– Не знаю. – Адам, с явным волнением наблюдавший за ее лицом, будто ждал опасных проявлений гнева или отчаяния, пожал плечами. – Он никогда не говорил мне о том, к какой религии принадлежит, или к какой национальности.
– Наверное, он не одобряет меня, потому что я – не еврейка… – Почти уверенно сказала Джилл.
– Нет, – с обескураживающей честностью тут же поправил ее Адам, – он сказал, что ты "помеха нашему проекту".
– Я уже ничего не понимаю, – простонала девушка. – Что за проект?
– Не могу сказать. Он секретный.
– То есть… – Джилл усилием воли заставила себя убрать руку из ладони Адама. – Ты меня любишь…
– Моя жизнь не имеет смысла без тебя. Даже когда ты вдалеке, мне достаточно знать, что ты – где-то.
– Не перебивай, – всхлипнула Джилл. – Ты меня любишь, и я тебя люблю, и ты хочешь быть со мной, но не способен нарушить запрет мистера Шварца?
– Да, все верно.
– Я, пожалуй, пойду. – Джилл встала с кресла, чуть покачнулась, но, когда Адам подставил ей локоть, чтобы ухватиться, вздернула подбородок и отвернулась, продолжая говорить уже себе под нос, не глядя на молодого человека: – Мне надо подумать… Я… дам тебе знать, когда решу, как нам быть.
Изо всех сил стараясь не зарыдать, Джилл вышла из гостиной; пока шла, она спиной чувствовала взгляд Адама, направленный на нее. Но не обернулась, даже выйдя на улицу – лишь чуть вздрогнула, когда чуть погодя (он совершенно точно стоял на пороге, и смотрел ей вслед) хлопнула дверь, закрываясь.
Карл Поликарпович отходил от дома Шварца в состоянии странном – вроде бы решение было принято, и сомнений уже не было, но в голове шумело, вертелись обрывки фраз из недавнего разговора, и неотступно преследовало его чувство, что Яков вроде как крест на нем поставил, разочаровался. Возможно, даже обиделся. Справиться с обуревавшими его эмоциями на ходу Карл Поликарпович не мог и потому, завернув за угол и увидев кофейню, призывно манящую уютным светом апельсиновых абажуров, направился туда. Столики у огромного застекленного окна, выходящего на улицу, были заняты; да он и не хотел сейчас, чтобы мельтешили перед глазами, потому даже порадовался, что ему, извинившись, предложили скромный столик в уголке кофейни, почти у входа. Заказал винегрет и крепкого чаю. Официант вернулся скоро и в дополнение к основному заказу поставил перед Клюевым блюдце, на котором возлежала булочка с изюмом.
– За счет заведения, новое лакомство, попробуйте.
Чай был сладкий, черный – но без молока, как Клюев любил. За едой фабрикант расслабился, успокоился и тревожащие его необъяснимые страхи отступили.
Колокольчик над дверью тренькнул, и Карл Поликарпович неосознанно поднял голову, посмотреть на вошедшего. И удивился, узнав в миловидной барышне, что влетела в кофейню так, будто за ней несся сатана, ту самую молодую журналистку, которая часто бывала у Шварца, и к семье которой они раз приезжали с визитом. Девушка застыла на пороге, словно бы не совсем понимала, где находится.
– Мисс Кромби! – Махнул ей рукой Клюев. – Как я рад вас видеть! Присоединяйтесь, пожалуйста.
Девушка неуверенно обвела взглядом зал и подошла к столику фабриканта.
– Да садитесь, садитесь. Как это будет по-английски? "В ногах правды нет".
Мисс Джилл опустилась на стул напротив Клюева и сняла перчатки. Пробормотала что-то вроде "Добрый день" и уставилась в стену.
– Вот так встреча, – добродушно сказал Карл и подвинул к ней меню. – Заходили на Николаевскую?
Девушка кивнула, двигаясь как-то заморожено. Клюев отметил и покрасневшие веки, и румянец на лице, вздохнул.
– Случилось у вас что? – С непритворной теплотой спросил он. Затем, вспомнив, какие намеки слышал от Жака пару месяцев назад, понимающе похлопал мисс Кромби по руке. – А, понимаю. С женихом своим поссорились, Адамом? Так это дело обычное, не берите в голову. Бывает у всех влюбленных, пройдет пара дней, и забудете про размолвку…
Вначале девушка посмотрела на него отстраненно и холодно, как и полагается английским леди, когда им задают слишком личные или же неуместные вопросы. А потом, к полному смятению Карла Поликарповича, ресницы ее задрожали мелко-мелко, и она заплакала навзрыд.
– Ох, матерь божья, царица небесная… – Забормотал Клюев по-русски, смущаясь эдаким взрывом, но вынуть из кармана платок и протянуть девушке все ж догадался. – Полноте… то есть, come down, мисс…
"Вот так-так, ткнул пальцем в небо, а попал по больному… – подумал он. – Неужто и впрямь дела сердечные?".
Журналистка промычала что-то сквозь платок.
– Простите, что? – Снова обратившись к английскому языку, переспросил Клюев.
– Он меня любит… – пролепетала девушка.
– Так это ж хорошо.
– Вы не понимаете… – снова полились слезы. – Он любит меня, но ни за что не бросит его!
– Кого? – Опешил Клюев.
– Как будто ему разум затуманили… Это неправильно. Он сказал, что не оставит хозяина, что ему жизнью обязан, и слово его закон… Это ведь как рабство! Как будто… вдруг это секта? Этот страшный человек что-то с ним сделал! Невозможно же так подчинить чужую волю, если только тут не замешано что-то ужасное! Противоестественное. Он его словно за марионетку держит!
– Да кто "он"? – Запутавшись в речах девицы, перемежающихся рыданиями, Карл Поликарпович против воли брякнул: – Кто – Жак?
– Да при чем тут Жак! – Рассердилась девица. – Я говорю о мистере Джейкобе!
Медленно, будто шестеренки в мозгу проржавели и отказывались крутиться, Клюев перевел для себя: Джейкоб – Яков.
– Вы что-то путаете… – Успокаивающим тоном произнес фабрикант. – Вот, выпейте чаю… – Расторопный официант, едва увидел, что к посетителю присоединилась дама, тут же выставил второй прибор и обновил напиток, и Клюев поспешил налить мисс Кромби полную чашку. По своему, хоть и небогатому, опыту общения с англичанами он знал, что у них "tea" решает почти все проблемы. Глядя, как заплаканная барышня схватила чашку, словно утопающий – спасательный круг, он окончательно в этом уверился. – Сейчас попьете горяченького, успокоитесь, и все мне расскажете. Ну… – спустя минуту обратился он к Джилл. – Что там у вас стряслось с мистером Ремси?
Мисс Кромби долго смотрела в стол, а затем, еле двигая губами, тихо начала говорить.
– Я пришла к Адаму. Нам надо было обсудить… то есть, понимаете, я больше не могла так – я хотела знать точно.
– Понимаю. – Сказал Клюев, хотя, наоборот, пока объяснения девицы ничего не проясняли, и отличались от того, что он слышал ранее, лишь отсутствием всхлипов.
– Если бы он сказал, что более не чувствует ко мне ничего более дружеского участия, мне было бы даже легче. Но он сказал… Он сказал, что любит меня больше жизни, что не мыслит существования своего хотя бы без осознания того, что я где-то в этом мире… Но он не может быть со мной, потому что всецело принадлежит мистеру Шварцу. Чем подобное можно объяснить?
– Например тем, что Адам имеет некие обязательства перед Яко… мистером Джейкобом, и, как настоящий джентльмен, не может позволить девушке, которую любит, связать с ним свою жизнь до тех пор, пока он обязательств этих не выполнит, – сказал Клюев и почувствовал, что вспотел, составляя такую длинную и заковыристую фразу на чужом языке. – Я так понимаю, что мистер Шварц Адама вырастил, воспитал, дал образование…
– Это все так, – кивнула Джилл и, все еще не поднимая глаз, отщипнула кусочек булки, которую Карл Поликарпович ей подвинул. – И в таких случаях принято вернуть долг своему благодетелю, а потом уже жениться, это правда, но… Дело не в этом. То, как именно он говорил… Будто он совершенно, совершенно не властен над своей судьбой или даже… точно знает, что ему недолго осталось жить.
– Вот это простите, мисс Кромби, ерунда. Никто из людей не знает, сколько ему отмеряно. Возможно, Адам просто слишком серьезно воспринимает свои обязательства, и винить его за это нельзя, а вы просто расстроились и придумали невесть что… Вы поставьте себя на его место. Вы, вижу, девушка добрая – дайте парню – как это? "подышать"? – продохнуть. Потерпите немного, он послужит у Якова, а как с долгом своим разберется, так и свадьбу сыграете.
Джилл шмыгнула носом и посмотрела на Клюева с надеждой.
– Ну вот, – обрадовался тот, – и разобрались. Вы, главное, не спешите. И не давите на него, а то бедный парень пополам разрывается. Любит, сказал? И чудесно.