В качестве второго, косвенного фактора своего раннего интеллектуального пробуждения Флоровский указывал на слабость здоровья в детстве и юности. Из‑за постоянных болезней он не мог регулярно посещать гимназию и подолгу находился на домашнем обучении; в условиях постельного режима чтение книг заменило ему основную массу развлечений, типичных для большинства сверстников. Как сообщает Э. Блейн, "к тринадцати годам Георгий Флоровский прочитал все тома "Истории России" С. Соловьева; в четырнадцать - многотомную "Историю Русской Церкви" Голубинского; в пятнадцать - работы Ключевского, Чаадаева и большинства славянофилов. Еще в гимназии он читал Зелинского, Карамзина, Флоренского, Булгакова. Когда в возрасте восемнадцати лет Георгий поступил в университет, ему было позволено не посещать занятия по той причине, что он "уже знал все требуемые учебники"". При всем уважении к Флоровскому и его биографу Блейну, довольно трудно представить, чтобы тринадцатилетний подросток прочитал "все тома" С. М.Соловьева и Е. Е. Голубинского. Похоже, данный пассаж "Жизнеописания о. Георгия" - один из примеров того, что Р. Барт описывал как современную мифологию вундеркинда: "Миф о гении - миф поистине неисчерпаемый. Классики некогда заявляли, что гений - это терпение. Сегодня же гениальность состоит в том, чтобы опередить время, написать (или для начала прочитать. - А. Ч) в восемь лет то, что нормально пишется в двадцать пять. Это количественный вопрос времени - надо просто развиться немного быстрее других. Поэтому привилегированной областью гения оказывается детство"…
В 1911 г. Флоровский окончил с золотой медалью полуклассическую (т. е. с изучением не двух древних языков, а одного - латинского) гимназию и поступил на историко–филологический факультет Новороссийского университета в Одессе. Решение о поступлении в университет не было для Флоровского легким и очевидным, ему предшествовали напряженные раздумья, сомнения и тревоги, ставшие первым опытом экзистенциального страдания. Все это нашло отражение в письмах Флоровского Н. Н. Глубоковскому и П. А. Флоренскому. Эти письма, ныне опубликованные, представляют собой ценнейший документ: они не только освещают подробности жизни и демонстрируют круг интеллектуальных интересов, но также раскрывают душевные коллизии Флоровского - взрослеющего, обретающего персональную идентичность, захваченного исканием своей жизненной миссии и строящего планы на будущее.
Несмотря на успешность в учебе и семейное благополучие, юный Флоровский страдал от одиночества и растерянности в жизни. Он нуждался в человеке, которому мог бы излить свои заветные думы и тревоги, встретить понимание и получить совет. Ни отец–священник, ни кто‑либо из родственников не подходили на эту роль, а вне дома у Флоровского практически не было друзей: "Тут хотелось бы сосредоточиться и найти у кого‑нибудь поддержку и разъяснение. А я чувствую себя совершенно одиноким и почти никого, кто бы был возле меня и мог помочь мне в нужном направлении. А все иное мне так чуждо, так странно, непонятно!!". В итоге он решился на отчаянный поступок: написать и отправить исповедальное письмо - в другой город, через всю страну, человеку, доселе совершенно незнакомому. Несмотря на то, что Флоровский был настроен религиозно и волновавшие его проблемы имели прямое отношение к религии, своим доверенным лицом он избрал не "старца" из Оптиной пустыни, а человека мирского - Н. Н.Глубоковского, профессора Санкт–Петербургской духовной академии, авторитетного ученого–историка и библеиста. Данное обстоятельство символично, ибо характеризует религиозный интеллектуализм Флоровского, который с самого начала предпочитал "научный", а не мистический путь.
Первое письмо Глубоковскому Флоровский написал в 16–летнем возрасте, а менее чем через год он таким же образом обратился к еще одному светилу церковной науки - доценту Московской духовной академии П. А. Флоренскому. Сам по себе этот факт едва ли может означать разочарование Флоровского в своей переписке с Глубоковским, и трудно согласиться с утверждением С. М. Половинкина, что Флоровский "не нашел" в Глубоковском руководителя. Их переписка вполне удалась и представляет интерес, помимо прочего, как замечательное культурно–историческое явление. Эта переписка была начата Флоровским–гимназистом и вынужденно прервалась накануне эмиграции, когда он уже читал лекции студентам. Таким образом, в отличие от переписки с Флоренским, она продолжалась довольно долго и не прекратилась даже в период охлаждения религиозного энтузиазма Флоровского. Не исключено, что переписка с Глубоковским имела какое‑то продолжение и за рубежом. В то же время Флоровский в принципе не мог быть удовлетворен своей перепиской что с Глубоковским, что с Флоренским, ибо то, чего он ждал от них, - избавление от "мучительных противоречий", уяснение своей цели в жизни, - нельзя получить ни от какого наставника извне, это нужно самостоятельно выстрадать. Данную истину юный Флоровский осознавал не вполне, поэтому не будет удивительным, если выяснится, что он пытался переписываться с кем‑нибудь еще, преследуя все ту же цель.
Надо отметить, что Глубоковский проявил максимальную корректность, внимание и доброжелательность к своему юному и несколько экзальтированному корреспонденту, а как ученый он обладал значительно большими заслугами и авторитетом, нежели достаточно молодой еще тогда Флоренский. В то же время было бы неправильным рассматривать Глубоковского и Флоренского как неких конкурентов по заочному духовному руководству над Флоровским, для которого здесь имело место своеобразное разделение специализаций. Если его переписка с Глубоковским приобрела преимущественно деловой и научный характер, то в общении с Флоренским Флоровский стремился найти не только единомышленника в богословско–философских исканиях, но также некоего мистического наставника, и даже молитвенника, хотя в начале их переписки Флоренский еще не был священником.
Дело в том, что в 1911 г. Флоровский серьезно увлекся трудами "новейших русских философов соловьевской школы", под впечатлением от чтения которых, очевидно, и решился написать Флоренскому - представителю этой плеяды, в наибольшей мере вызывающему доверие с точки зрения "церковности", - как‑никак доцент духовной академии!.. Кроме того, с осени 1912 г. Флоренский возглавлял печатный орган Московской духовной академии - журнал "Богословский вестник", и в качестве главного редактора пригласил Флоровского к сотрудничеству, что имело большое значение для начинающего автора. Ведь, как он писал Глубоковскому, "читать напечатанным то, что стоило многих дней работы, что писалось давно и обдумывалось и т. д., и знать, что одновременно и многие другие люди читают и проделывают за мною умственную работу - это побуждает в душе какие‑то странные, трудно определимые чувства". В конечном счете, эти два ученых мужа - Глубоковский и Флоренский - олицетворяли для Флоровского два пути христианского познания: научно–исторический, который ассоциировался с Глубоковским - профессором более "научной" и либеральной Санкт–Петербургской академии, и путь богословско- метафизический, характерный для академии московской, настроенной более "церковно" и мистически, олицетворением которой выступал Флоренский.
В первом письме Глубоковскому, датированном 27 мая 1910 г., Флоровский лаконично, но очень емко охарактеризовал свою жизненную ситуацию: "Происхождение из духовной семьи, тяжелая болезнь, обрекавшая и обрекающая меня на одиночество, природный характер и склонности - все это способствовало развитию религиозного направления (чувства, не скажу) и придания религиозного наклона моим научным занятиям". Флоровский ощущает свою способность и призвание к продуктивной научной работе, однако религиозный характер его интересов вызывает "недружелюбность членов семьи" - представителей "секулярной" науки: "Семья сулит мне ту же ученую дорогу, по которой пошли братья моей матери, да и мой брат и сестра". Естественным выходом было бы поступление в духовную академию, однако оно представляется затруднительным по причине слабости здоровья, и, таким образом, ничего не остается, как готовиться к поступлению в университет. В связи с этим Флоровский возлагает свои упования на моральную и интеллектуальную поддержку Глубоковского. Второе письмо Глубоковскому написано 19 февраля 1911 г., - когда до окончания гимназии оставалось меньше полугода, - и свидетельствует о готовности в корне пересмотреть жизненные планы. Флоровский сообщает, что, несмотря на ухудшение здоровья, "принципиальное согласие на поступление в Академию (очевидно, речь идет о согласии со стороны семьи. - А. Ч.) мною, наконец, получено, и через год (в 1912) я, может быть, войду в храм - богословской науки".
Вскоре после этого, 16 марта 1911 г., Флоровский написал первое письмо Флоренскому, с которым спешил поделиться своей уверенностью, что должен поступать именно в духовную академию, которую воспринимает как наиболее прямой путь "служения Господу" и уповает на поддержку со стороны Флоренского в осуществлении своей мечты: "Моя заветная мысль, не оставляющая меня уже третий год, - поступить в Академию, и на пути к осуществлению этой мечты ряд непреодолимых с внешнего вида препятствий… Академия для меня является больше, чем школой учебной, она должна - по моему разумению - заучить меня быть христианином… Я стремлюсь в Академию, чтобы вырваться из мучительных противоречий, чтобы всецело предаться богоискательству, чтобы в изучении богословия окрепнуть духом, всецело предаться на служение Господу… Я не знаю, что делать. Пишу Вам, как старшему брату во Христе".
Помощь Флоренского ему тем более необходима, что не только "секулярно" настроенные родственники–ученые выступают против, но и "отец, верующий пастырь Церкви, однако, не относится к моим убеждениям с полным одобрением. Я колеблюсь из стороны в сторону, то я начинаю утверждаться в вере, то все идет прахом". Амплитуда этих колебаний широка: от вопросов метафизического порядка до житейских, бытовых. Наряду с жалобами на болезнь, которая привязывает его к дому, Флоровский делится своим страхом выпасть из родительского гнезда: "Могу ли я жить вне родительского дома, вдали от родительского попечения, без ласки и привета, да еще в общежитии, "на людях""? В любом случае, он не чувствует себя готовым поступать в академию сразу же по окончании гимназии, следующий год он планирует "употребить на основательную подготовку к экзамену", а пока надеется получить разрешение побыть вольнослушателем - не иначе, как по примеру В. С. Соловьева, имя которого, впрочем, при этом не упомянуто.
Спустя две недели, 30 марта 1911 г., Флоровский пишет очередное послание Глубоковскому, преисполненное новых горестных сомнений. Теперь к страхам по поводу своей болезни, привязывающей его к дому, прибавляется внезапное охлаждение былого мистического воодушевления и мысль, что его истинное призвание не в богословии, а в науке, где он может "с успехом работать". "Приближается пора выпускных экзаменов, и вопрос о том, куда деваться после них, приобретает наибольшую резкость; и вместе с тем сомнения и недоумения усиливаются и создают нерешительность. Если еще неделю назад я так категорически решал поступить в Академию, и именно в Московскую, чтобы предаться изучению догматического богословия и метафизико–философских проблем и утвердиться в охватившем эту академию мистико- религиозном–арационалистическом направлении, что и думать не мог о чем‑либо ином, - то теперь наоборот, какой‑то панический ужас возбуждается во мне Московской Академией и мистикой и пр., и я решаю посвятить себя изучению исторических дисциплин в связи с религией… Однако, возможен поворот назад и повторение прежнего увлечения мистикой".
Вопрос соотношения мистического и рационально–научного познания религии Флоровский формулирует в виде жесткой дилеммы: "Есть ли абсолютная религиозная ученость историко-научного исследования, или самовоспитание должно достигаться одним внутрь углублением и созерцательной, умной жизнью"? В конкретном же преломлении, применительно к его жизненной ситуации "эти вопросы соприкасаются тесно с вопросом: Academia vel Universitas?.. А если выбирать историю Церкви, то нужно поступать, по крайней мере, в Санкт–Петербургскую Академию, где можно совмещать и работы в обширных книго- и древлехранилищах".
Следующее письмо, отправленное через три недели Флоренскому (от 22 апреля 1911 г.), свидетельствует о глубоком внутреннем смятении. На протяжении двух страниц Флоровский ведет изнурительный спор с самим собой. Уже первая фраза, состоящая из сплошных самопротиворечий и невнятных оговорок, демонстрирует всю глубину пропасти между мечтой поступить в духовную академию и страхом перед возможностью осуществления этой мечты на деле: "Решение поступить, рано или поздно это станет возможным, в Академию сложилось у меня в окончательном виде уже давно, и я утвердился в нем почти до невозможности изменить его". Вслед за этим, снова перечислив свои сомнения, Флоровский все же заявляет, что они не заставят его отказаться от академии, поступление в которую он воспринимает как некий религиозный подвиг: "…это меня не смущает, не изменяет нисколько решения поступить в Академию. "Не имам[ы] зде пребывающего града, но грядущего взыскуем"".
Однако, несмотря на все пламенные порывы и клятвы, в итоге Флоровский все же отказался от прежних намерений и поступил в Новороссийский университет. Его переписка со своими заочными духовно–академическими наставниками прервалась на целый год - видимо, увлекла новая университетская жизнь, да и неловко, должно быть, было перед ними за внезапное изменение своего мучительно выстраданного решения. Во всяком случае, когда летом 1912 г. Флоровский возобновил переписку с Флоренским - теперь уже священником, - он вынужден быть начать с оправданий: "Обстоятельства сложились так, что я не смог исполнить своего пламенного желания, и принужден был поступить в Университет". Очевидно, его убеждения о величии свободных творческих поступков личности, о том, что в покорности обстоятельствам, "в малодушии именно и заключается греховность воли, ищущей "объективных" костылей", в ту пору еще не сложились. Быть может, потом они сложились как раз не без влияния драматических переживаний собственного опыта "малодушия". С другой стороны, впоследствии из факта, что он так и не получил духовного образования, Флоровский извлек позитивное зерно, сделав элементом своей богословско–философской доктрины критику "школьного богословия" и сознательное дистанцирование от него.
Впрочем, есть основания предполагать, что Флоровский "сломался" и поддался "обстоятельствам", принуждавшим его отказаться от духовной академии и поступить в университет, по вполне уважительной причине, связанной с состоянием здоровья. Почти во всех его письмах 1910–1911 гг. присутствуют жалобы на плохое здоровье, которое "прогрессирует в сторону ухудшения". Вскользь касаясь данного вопроса, Э. Блейн просто перечисляет болезни, перенесенные Флоровским в детстве и юности: "Вначале из‑за болезни печени он был вообще прикован к постели, затем начался остеомиелит, который потребовал… четырех серьезных операций, "почти чудом перенесенных". Уже и после поступления в университет болезни все еще преследовали его - в частности, редкая инфекционная болезнь горла, для лечения которой потребовались сильные средства".