Таким образом, по версии Блейна, все дело заключалось в ряде чисто соматических заболеваний. Однако сам Флоровский в письмах указанного периода несколько иначе характеризовал свои проблемы со здоровьем. Придавая этому обстоятельству большое значение, он счел необходимым специально остановиться на нем в первых же письмах, направленных своим потенциальным наставникам. "А моя болезнь - признается Флоровский Глубоковскому - заключается единственно в неврастеничности с астматическими припадками". В первом письме Флоренскому он также жалуется на "крайнюю болезненность и слабость сил", подробно передает свою историю болезни, которую резюмирует словами: "Но - главное - такое сильное потрясение нервной системы и всего здоровья, что до сих пор я не могу оправиться вполне". Наконец, некоторые письма Флоренскому Флоровский сопровождает прошениями о молитве, которые формулирует не в традиционной общей форме ("помолитесь о грешном рабе Божием имярек"), а с уточнением, что нуждается в молитве "об исцелении раба Божия Георгия от недугов тела и души", "о умиротворении и успокоении своей встревоженной и искушаемой соблазнами души". Очевидно, болезнь Флоровского имела выраженный психосоматический характер, и, как следует из его прямых признаний, он сам вполне отдавал себе в этом отчет.
В пользу такой версии свидетельствует также целый ряд дополнительных указаний. Прежде всего, сами по себе внутренние метания Флоровского, неспособность принять окончательное решение, в частности, при выборе между университетом и духовной академией, указывают на подверженность неврозу. Его самооценка двоится: с одной стороны, он с явным удовольствием сообщает корреспондентам о своих "блестящих" успехах в учебе, о поощрениях со стороны родственников и преподавателей, но одновременно его письма полны не менее пафосными формулами самоуничижения (он неоднократно называет себя "ничтожным", "слабым" и т. п.), за которыми чувствуется реальная неуверенность в себе, граничащая временами с отчаянием. Эти чередования самоуверенности с самоуничижением не похожи на какой‑то сознательный прием, скорее это признак болезненной мнительности, переменчивости мыслей и настроений, доставлявшей Флоровскому серьезное беспокойство: "Бывают колебания, довольно мучительные и сильные, и тогда я теряю под собой почву"; "Моя неустойчивость и легкая переубедимость - точнее - самопереубедимость - характерна для меня вообще и составляет предмет терзаний и страданий".
Развитию невроза должна была способствовать и сама обстановка, в которой проходили детство и юность Флоровского. Младший и довольно поздний ребенок вполне благополучной и обеспеченной семьи (что само по себе создавало определенный психологический прессинг, связанный с неявным требованием соответствовать ожиданиям семьи), после перенесенной в детстве болезни Георгий был окружен повышенной заботой, значительную часть гимназического периода провел на домашнем обучении и все время, включая каникулы, находился в изоляции от той жизни, которой жило большинство его сверстников. Отсюда - преследовавшее Флоровского мучительное чувство одиночества и отрезанности от жизни: "В настоящее время, - писал он в восемнадцатилетнем возрасте, - я чувствую себя как‑то особо; у меня почти уничтожилось чувство реальности окружающего, ощущение близости к людям, общности с ними и т. д.".
Причины своего одиночества Флоровский видел в том, что "никогда не был ребенком и молодым, не знал ни товарищей, ни знакомых, ни общества, ни жизни, ни природы". Причем он страдал не только от житейского одиночества, обусловленного отсутствием нормальных друзей и подруг, но и от одиночества духовного, связанного с неудовлетворенной потребностью живого диалогического общения на волнующие его темы: "Прежде времени себя обрекши на серьезный труд, уединившись от жизни, от общества, не встречаясь ни с кем долгое время, не будучи ни с кем духовно близок, я опирался на книги".
Одиночество, отсутствие полноценного общения, обостренное и невысказанное (до поры) переживание своей жизненной миссии у Георгия Флоровского, который с раннего детства "занимал в семье особое положение всеобщего любимца", могли способствовать формированию акцентуированной личности нар- циссического типа с предрасположенностью к острым неврозам. "Сверхстимуляции, дефициты или злоупотребления в специфической сфере формирования структуры Я, - пишет А. Лэнгле, - встречаются прежде всего в семейных отношениях. Часто это "особое положение", которое ребенок занимает у одного из родителей или у бабушки с дедушкой, несоразмерные похвалы с их стороны, вытесняющие общение с самим собой и конструктивную критику со стороны других".
Весьма вероятно, что ухудшения здоровья, на которые Флоровский жаловался в письмах 1910–1911 гг. (т. е. накануне того заранее внушающего страх момента, когда "с гимназическим аттестатом в руках придется решать вопрос: "Quo, quo vadis""), действительно имели место и были в значительной степени обусловлены психосоматически, развились на почве сильного стресса. Психологические переживания могли довести Флоровского до серьезного нервного истощения, в состоянии которого он, судя по всему, провел последние месяцы в гимназии и время вступительных экзаменов в университет. Понятное дело, что тут было уже не до продолжения душещипательной переписки с духовно- академическими наставниками…
Однако разрешение проблемы, происшедшее "само собой", не слишком‑то успокоило Флоровского. Как и следовало ожидать, поначалу в университете его многое не удовлетворяло: это и "секулярный" дух, и необходимость тратить время на "чуждые, скучные и обременительные" филологические предметы, и неизбывное одиночество: "Меня сильно удручает и угнетает то одиночество и та уединенность, на которую я обречен в университете… Еще труднее найти какое‑либо разделение своих религиозных исканий, что вызывает их лихорадочное трепетание от бурных взрывов до почти полного погасания". В начале университетского обучения образ далекой духовной академии по–прежнему вызывал у Флоровского прилив сентиментальных чувств: "И при мысли, что я уже мог бы быть в числе тех, кто изучает divina, нечто вроде слез появляется на глазах".
Как показывает переписка, почти до самого окончания университета Флоровский не слишком четко осознавал, чего же именно он хочет от жизни, в частности от высшего образования. Уже в гимназический период у него появилась идея собственной жизненной миссии, однако она долго оставалась смутной и не могла принять каких‑то конкретных очертаний. Возможно, одна из причин - в том, что это не была стандартная мечта о карьерном успехе на определенном поприще, а нечто смутное, сложносочиненное. И едва ли является простым совпадением, что в идее жизненной миссии юного Флоровского можно выделить составные части, которые напрямую перекликаются с элементами "всеединой системы знания" В. С.Соловьева…
По замыслу своего создателя, эта система должна была явить синтез науки, философии и религии: "Ввести религиозную истину в форму свободно–разумного мышления и реализовать ее в данных опытной науки, поставить теологию во внутреннюю связь с философией и наукой и таким образом организовать всю область истинного знания в полную систему свободной и научной теосо- фии". В рамках соловьевского теократического проекта носитель "теософского знания", воплощающий некий собирательный образ ученого, философа и пророка в одном лице, должен был участвовать в правлении наряду с царем и первосвященником.
В юности Флоровский не на шутку увлекался идеями Соловьева, осмыслению которых посвятил и свои первые печатные выступления ("Новые книги о Владимире Соловьеве"; "Из прошлого русской мысли"). Очевидно, построения провозвестника философии всеединства оказали сильное влияние не только на ход мыслей одесского вундеркинда, но и непосредственно на его духовно–психологическое формирование. Во всяком случае, три элемента, из которых составилась идея жизненной миссии Флоровского, реконструируемая на основе его писем (и не только) - это по существу прямая проекция соловьевской триады "все- единого знания". Причем близость к Соловьеву заключалась не только в совпадении составных частей этой триады, но и в сакрализации ее элементов. Так, в одном из писем Глубоковскому он с пафосом писал об "ученом служении у Престола Всевышнего", т. е. рассматривал значение научной деятельности по примеру со- ловьевской "теургии", в контексте священнослужения, и ставил ее по крайней мере не ниже последнего.
Ситуация в семье - не менее сильный фактор формирования личности и убеждений юноши, чем идеи, почерпнутые из книг. У Флоровского воздействие этих факторов оказалось параллельным, ибо его семья представляла собой некое подобие соловьев- ской теософии в социологическом измерении: отец - священник и богослов, представитель системы духовного просвещения; дяди, брат и сестра - представители науки; наконец, "специализация" самого Георгия в этот период может быть определена вернее всего как философия. Безусловно, первичная роль в данном случае принадлежала семье, которая имела в жизни молодого Флоровского огромнейшее значение и фактически заменяла ему весь окружающий мир (если не считать книг, набором которых болезненный юноша тоже был обязан семье). Однако, несмотря на это, семья не могла транслировать Георгию представление о его жизненной миссии в готовом виде. Как указывает Э. Эриксон, в подростково- юношеском возрасте психосоциальная эволюция, связанная с формированием персональной идентичности, происходит в форме динамического взаимодействия принципов конформизма ("верности") и бунтарства.
Поскольку Флоровский был личностью достаточно сильной и неординарной, он не мог ограничиться пассивным конформизмом и безропотно подчиниться тем установкам, которые исходили от семьи. Будучи в семье младшим и болезненным "всеобщим любимцем", Георгий был обречен на всевозможные психологические сверхстимуляции и настойчиво проецируемые извне жизненные программы. Подобное психологическое давление закономерно влечет у молодого человека реакцию противодействия, ибо представляет угрозу его свободе в поиске самотождественности, в творчестве себя. Не исключено, что именно вследствие наличия подобного опыта акцентирование необходимости самостоятельного и свободного личностного выбора стало одним из излюбленных мотивов в творчестве Флоровского.
В то же время семейное влияние само по себе было неоднозначным по причине разницы в характере образования, мировоззрения, деятельности членов семьи, включавшей в себя представителей столь контрадикторных социальных лагерей, как духовенство и интеллигенция. При этом по своим человеческим качествам все они были вполне "хорошими людьми", профессионалами своего дела, и пользовались искренним уважением со стороны Георгия. Таким образом, определиться между двумя семейными традициями самореализации и связанными с ними ценностными моделями он мог только на основе свободного, не обусловленного какими‑то субъективными эмоциональными предпочтениями выбора.
Не в силах принять радикальное решение, которое означало бы нежелательное ниспровержение авторитета какой‑то части ближайших родственников или даже отказ от семейных установок вообще, и в то же время находясь перед неотступной задачей утверждения автономии своей личности, уяснения ее содержания и границ, Флоровский нашел своеобразный выход. Он полностью не отверг и не принял ни одну из внушаемых со стороны семьи моделей, но воспринял и синтезировал их в своей собственной оригинальной версии. Взятую от отца религию он "деклерика- лизировал", а заимствованную у родственников–интеллектуалов "научность", напротив, подчинил религиозным задачам и уже от себя лично дополнил все это философией в качестве некоего связующего звена. При помощи такой реинтерпретации он сохранил духовную преемственность сразу со всей семьей и одновременно вполне основательно утвердил свою самобытность, тем самым реализовав необходимую долю и "бунта", и "верности" (конформизма). Разумеется, этот синтез родился не единовременно, а его составные части на практике не могли прийти к гармоничному сосуществованию и находились в состоянии конфликта, пик которого пришелся на начало 1911 г., когда предстояло сделать выбор Academia vel Universitas.
Что означали для юного Флоровского элементы его жизненного проекта: наука, философия, религия? Научное призвание, следование идеалу "научности", "строгой научной работы" с ранних лет импонировало Флоровскому, соответствовало его педантичному характеру и способностям, которые получали подтверждение "блестящими" успехами в учебе, интересом к научным книгам, лестными поощрениями родственников и преподавателей. В конкретном ситуационном плане этой научной ипостаси Флоровского соответствовала идея поступления в университет или, "по крайней мере", в Санкт–Петербургскую, а не Московскую духовную академию. Однако научные устремления Флоровского периодически подвергались атакам со стороны его религиозного максимализма, требовавшего идти в Московскую духовную академию и внушавшего, что "изучение истории, хотя бы церковной, хотя бы в религиозно–провиденциальном аспекте, а особенно мелкая и детальная работа критически и аналитически источников, не есть ли угашение духа Христова, не есть ли отречение от истин духовного опыта"? Но не умолкал внутренний голос и с другой стороны: "Отказываясь от научной работы, не стану ли я зарывать в землю Богоданный талант?!"…
Второй элемент жизненной миссии - философия, в особенности традиция русского мессианизма (от славянофилов до Соловьева), идеями которого юный Флоровский был глубоко увлечен, что отразилось уже в первых его печатных опытах. По замыслам Флоровского, философия должна была стать как бы внутренним наполнением его научной деятельности, придать ей целостность и смысловую направленность. Легко согласуемая и с религией, и с наукой, философия не вызывала во Флоровском внутренних терзаний, но, наоборот, выступала в качестве своеобразного агента гармонизации между время от времени конфрон- тирующими в его сознании наукой и религией.
Религия была важна для юного Флоровского прежде всего в качестве некоего идеального горизонта научно–философской деятельности, в духе концепции всеединства. Характерно, что религиозное призвание для него в эти годы отнюдь не ассоциировалось со служением церкви в качестве священника. В исповедальных, наполненных подробностями письмах, посвященных мучительной дилемме Academia vel Universitas, Флоровский ни разу не затронул этого очевидного вопроса, который не мог бы его не волновать, если бы он хоть отдаленно планировал тогда стать священнослужителем. Притом что прямое предназначение духовной академии, по которой он так томился, есть именно подготовка священнослужителей.
Зато в письмах уже университетского периода Флоровский не раз позволил себе критически обмолвиться в адрес церковных институтов и напрямую высказался о нежелании становиться священником - в силу обстоятельств, "заставляющих под большое сомнение брать возможность плодотворного участия в церковных делах. Здесь все довольно‑таки безнадежно, и деятели, руководящие жизнью церкви в Одессе, и в центре, и в провинции явно ниже своего положения. Горький опыт нашей одесской жизни заставляет меня ставить окончательно под вопрос возможность жить и дышать спокойно и свободно, будучи служителем церкви ex offices". Вероятно, в данном пункте он испытывал определенное влияние своих "секулярных" университетских профессоров и родственников–интеллигентов, которые сами отказались от наследственного "духовного" пути и едва ли могли желать "по- повства" своему юному и тоже способному к науке "любимцу" Георгию. В таком случае понятно, почему отец–священник не выражал "полного одобрения" идее младшего сына поступать в духовную академию, - идее, вызванной какими‑то смутными восторженными мотивами в духе "ученого служения у Престола Всевышнего" и не связанной с реальным намерением принимать священный сан.