Нет, не со зла. У меня нет зла ни к Штаммбергеру, ни к его коллегам. Хотя они радикально изменили мою жизнь и жизни прочих семи, или сколько нас там, миллиардов.
Злило не то, что сделано. Злило то, что никто ничему не научился.
Одни опять любопытствуют, другие - "ищут ответы". А суть одна.
И мне не нужен ответ на вопрос, что сломалось в их глупом коллайдере. Или напротив, сработало как надо. Мне неинтересно, что станет с частицей, если ее разогнать до нереальной скорости. Я знаю, что будет. Я на моцике в свое время катался. Я знаю: если что-то бездумно разогнать, то это что-то, в конечном итоге, резко остановится, наткнувшись на препятствие, и размажется в лепешку.
Мне неинтересно, почему чертов немец бессмертен. Мне неинтересно, какие бонусы получили его кореша. Потому что это не воскресит погибшего Олежку. И я не хочу рассуждать на тему, дар это или проклятие - вечная жизнь через вечную смерть. Потому что у Олега не будет даже такой жизни. Она будет у вечного немца Штаммбергера.
Мне неинтересно даже, почему мгновение перехода из Новгорода в Коровий брод сожрало полтора, или сколько там, месяца моей жизни. Потому что это время не вернется.
Так зачем мне эти ответы? И как следствие, зачем эти вопросы?
Я спустился с крыльца и пошел по дорожке. Неважно куда. Просто продышаться.
Когда у Коровьего брода вместо коровы я увидел немца, когда понял, что он жив, когда выслушал его скомканное, коверканное объяснение, в первый момент обрадовался. Обрадовался тому, что не убийца. Тому, что снова есть свобода выбора. Что можно вернуться в Москву, а можно остаться.
Сейчас от радости не осталось и следа. Было только раздражение. Может быть, немотивированное, но настолько яростное, что даже думать не хотелось, есть на него причина, или это просто мой клин.
А может, это не клин, а кризис среднего возраста, как любил говорить Борька Борзый. Хрень! Все эти кризисы трех, пяти, десяти лет, кризисы среднего возраста, временные кризисы в отношениях между мужчиной и женщиной, все это - полная хрень. Придумка психологов.
Тропинка петляла. Куда теперь? Вернуться к Артему, который остался караулить свою корову? Да ну на фиг эту корову.
Я повернул и попер через перелесок, не разбирая дороги. Впереди наметился просвет. Там, далеко впереди, сквозь сосны пробивался солнечный свет. Журчала Пышма. Только я знал, что это не солнце, а треклятая мерцающая стена.
Дернуть, что ли, туда, в свет. Прыгнуть куда-нибудь… Куда? В Москву? Тогда надо вернуться за немцем. Или - неважно куда?
Я остановился от неожиданно накатившего понимания.
Цели нет. Привязки нет. У меня была цель, потом она размылась. Ее не стало. А привязки и не было никогда. Оттого и мотает меня то туда, то обратно.
Я потер виски. Посмотрел на свет, просеивающийся сквозь сосны. Нет, родной, погоди. Мне надо понять, куда идти, а потом уже двигаться. А ты свети пока. От тебя не убудет.
Вдалеке хрустнула ветка. Заверещала и сорвалась с места перепуганная птица. Между соснами мелькнула фигура. Следом вторая.
Внутри что-то съежилось.
Высокий белобрысый мужчина и девушка. Они поднялись от реки, взялись за руки и пошли, о чем-то болтая.
Я видел их. Они меня - нет.
Ванька лыбился, как в первую и единственную нашу встречу. Яна улыбалась в ответ. И хотя это невозможно было разглядеть с такого расстояния, я знал, что на щеках у нее проступают ямочки, а в глазах пляшут веселые черти.
Свет бил сквозь сосны…
Они прошли. Быстро, медленно? Не знаю.
Мимо. Своей дорогой. Один раз они остановились и долго целовались.
Белобрысый детина впивался своими пухлыми губами в мою… нет, не мою Яну.
Потом они снова зашагали, пока не исчезли между сосен так же, как и появились.
Они ушли. Я остался.
Стоял, оглушенный, и слушал ветер.
"Один из них тебя обманывает", - слышался в его холодных порывах голос мертвого Олега.
"Не твоя это девка", - вторил ему далекий голос Митрофаныча.
Сколько я так простоял? Не знаю.
Способность двигаться вернулась ко мне тогда, когда холод внутри и снаружи сравнялись.
"Холодно, - пришла вялая мысль. - Пора домой".
- Привет.
Яна резко обернулась.
Я не хотел ее пугать, просто ждал в стороне от дороги, возле дома, и остался незамеченным. Она прошла, я вышел на тропинку и окликнул.
- Шпионишь?
- Нет. - Я взял Яну под руку и повел к дому. - Ищу тебя везде. А ты опять гуляешь?
- Гуляю, - дерзко отозвалась Яна. - Прогулки на свежем воздухе полезны для здоровья.
- С этим? - уточнил я, имея в виду Ваньку.
Яна поняла. Остановилась, выдернула руку и полоснула меня взглядом.
- Ты с ним спишь?
- Нет.
- Врешь.
- Хорошо, - нервозно ответила Яна. - Я вру, я с ним трахаюсь. Если тебе так этого хочется, пусть будет так.
Девушка смотрела мне в глаза. Снизу вверх, но так уверенно, что я засомневался в своих подозрениях.
Хотя, в чем тут сомневаться? Я же сам их видел, своими глазами. Они целовались - это факт. А постель, в конце концов, вопрос времени.
- А говорила, что любишь, - уличил я.
- Ты тоже много чего говорил, - взвилась девушка. - И про любовь. А с тех пор, как мы сбежали, не обращаешь на меня внимания. Меня как будто и нет. И вообще, ты мне Москву обещал, а сам…
- Так тебе Москва была нужна, а не я.
Но Яна не услышала, или не захотела услышать.
- …притащил в эту глушь и оставил.
- Мы остановились здесь вместе.
- Большая радость. И что дальше?
- Ничего. Надо как-то устраиваться, раз мы здесь застряли.
- Вот именно, - выпалила девушка. - Надо устраиваться. Ты, извини, здесь никто. А с Ванькой не пропадешь.
Я пожал плечами. Боль и злость отступили, осталось лишь холодное равнодушие. Я чувствовал, что это ненадолго, все вернется, но сейчас это неожиданное спокойствие было кстати.
- Ну и чего ты ждешь? Мотай к своему Ваньке.
- Вот. Ты весь в этом. Истеричка! А Ванька… он настоящий.
Девушка зло сверкала глазами, лицо ее стало жестким, несимпатичным. Такой Яны я еще не видел. Быть может, такой она была на самом деле, хотя мне не хотелось в это верить.
В любом случае, сейчас она загнала себя в тупик. Пыталась сделать виноватым во всем меня - видимо, так ей было легче. Но только я себя виноватым не чувствовал. И истерики у меня не было.
- Можешь остаться с истеричкой, можешь идти к Ване. Твой выбор, - с ледяным спокойствием предложил я.
- Ответственность перекладываешь, - задохнулась от злости Яна. - Да пошел ты!
Она развернулась и сделала несколько быстрых шагов. Прочь по тропинке. В другую сторону. От дома Митрофаныча. Из моей жизни.
- Ты сам во всем виноват! - крикнула она, разворачиваясь на ходу.
- Конечно, - кивнул я. И вмазал от души, ниже пояса: - Штаммбергер вернулся.
Яна замерла, осмысляя сказанное.
Я развернулся и пошел к дому. Поверила она мне или решила, что я спятил? А может, подумала, что просто мелочно мщу и придумал это назло…
Неважно. Она оставалась здесь, без меня. Она выбрала сама.
Прав был Митрофаныч, не моя это девка. И мертвый Олег был прав.
В душе росла тоска. Я придавил ее усилием воли, зная, что она все равно вернется. Никуда не денется. Только затаится на время, чтобы потом выбраться и подло пустить яд в сердце в самый неподходящий момент.
Подошел к дому, поднялся на крыльцо, толкнул дверь. Скрипнуло, уютно повеяло теплом, жареным луком и самогоном.
Они все-таки напились. И сдержанный на алкоголь немец, и отстранявшаяся от самогона Звездочка. Про любителя залить за галстук Митрофаныча и говорить не стоило.
Хозяин натрескался до такой степени, что растерял страх и сидел теперь в обнимку со Штаммбергером. Оба покачивались в такт песенке, которую намяукивала на ломаном русском набравшаяся Звезда.
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла.
- Эх! - гаркнул Митрофаныч и подхватил гитару. Но вместо того, чтобы ударить по струнам, забарабанил по нижней деке, и они запели на два голоса.
Ой ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.
Митрофаныч со звездой горланили кто в лес, кто по дрова. Хозяин нещадно долбил ладонями по гитаре. Немец текста, видимо, не знал, или петь не умел, что не мешало ему прихлопывать в ладоши.
Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть услышит, как она поет,
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет.
Троица выглядела бесподобно. Признаться, в тот момент я забыл обо всем, даже о Яне.
- Эх! - снова рявкнул Митрофаныч и выдал финальную дробь, такую забористую, что я испугался за гитару.
Инструмент выдержал. Митрофаныч покосил на Звездочку мокрым глазом и спросил:
- Ты откель наши песни знаешь?
Звезда неопределенно взмахнула рукой: мол, я и не так умею.
- Она еще "Калинку-малинку" может, - поделился я знанием репертуара.
- Сережа! - заулыбалась Звезда.
- Мы здесь выпить, - поведал Штаммбергер. - Немношко.
Митрофаныч обошелся без слов, только кивнул, подзывая к столу.
Я подсел к веселой троице, оценивая масштаб посиделок. "Немношко", по мнению Вольфганга, в пересчете на человеческий объем укладывалось, должно быть, литра в два с половиной. Во всяком случае, в огроменной, казавшейся почти бездонной, бутыли осталось сильно меньше половины.
- Хорошо посидели.
- Хорошо сидим, - запинаясь, уточнил Митрофаныч.
Способности хозяина в области русского языка основательно приблизились к способностям иностранцев. Митрофаныч глотал буквы и слоги, дикция его прихрамывала на обе ноги.
- Чем контактики протирать будете? - поддел я.
- У меня еще есть, - отмахнулся хозяин. - Выпьешь?
Я кивнул. Отчего не выпить в хорошей компании, которая хороша настолько, что разговоры на раздражающие меня темы заводить уже не станет. Просто не сможет.
Бутыль тряслась в нетвердой руке хозяина. Самогон расплескивался по столу мутными лужицами.
- А Вольфганг мне все объяснил, - доверительно поделился Митрофаныч. - Пока тебя не было. Правда.
- И ты все понял, - кивнул я, чувствуя, что даже если возьму разгон с места в карьер, то вряд ли догоню нажравшуюся троицу.
- Зря смеешься, Серега. Ты вот смеешься, а я теперь знаешь кто?
- Пьяный мужик, - попробовал угадать я, не особенно надеясь на попадание в нетрезвую логику.
Собственно, я в нее и не попал.
- Не-е-е, - протянул хозяин. - Я теперь Хранитель Знания!
Он сделал страшные глаза и приложился к стакану. Я последовал его примеру. Самогон обжег пищевод, тепло угнездился в желудке, оставив во рту ненапрягающее послевкусие.
Митрофаныч протянул четвертинку луковицы.
- Заешь, - назидательно изрек он. - Надо закусывать! Я теперь все знаю, Серега. И про анабиоз, и про коллайдер, и про червоточины. Серьезно. Угу. И Звезда тоже.
- И я, - кивнула моя тайская спутница.
- Йа-йа, - подтвердил немец. Сухо закашлялся.
- Только она не поняла ничего, - авторитетно пояснил Митрофаныч.
- А ты понял?
Хозяин кивнул.
- И что тебе в том знании?
- В знании - сила!
- Йа-йа, - снова поддакнул Штаммбергер.
- Ну, обменяй его на сигареты и кефир, - предложил я.
- Сигарет поблизости нет ни у кого. А кефир я не пью… Кстати!
Рука хозяина потянулась за бутылью, снова щедро расплескала самогон по стаканам и столу. Выпили.
Тихо потрескивали дрова в печи. Гудел ветер. За окном пошел снег. Он валил мохнатыми крупными хлопьями, засыпал дом и двор, и поселок с тремя названиями.
Снаружи было холодно, а внутри царил скромный уют. Здесь было защищено и тепло. И мир, кажется, сузился до этого крохотного уголка, где пахло луком и самогоном. Приятная недолговечная иллюзия.
Я закрыл глаза.
- А я тебе хату присмотрел, Серега, - задушевно поведал Митрофаныч. - Хозяева анабиоз не пережили, так что она ничейная. Ладная хата. Стены крепкие. Крышу поправим, я помогу. Конечно, внутри похозяйничать придется, но это ерунда.
- Найн, - встрепенулся немец. - Уходить. Москау. Я есть провожател.
Я открыл глаза и вернулся в реальность. Звездочка дремала, уткнувшись лицом в стол. Немец и Митрофаныч смотрели на меня с пьяной выразительностью и молча требовали ответа.
Хозяин не выдержал тишины первым.
- Значит, уходишь, - вздохнул он тяжело. - А говорил, останешься.
Он ждал от меня ответа. Ответа не было.
- Я подумаю, - отвел я взгляд.
- Ништ подумать, - помотал седой головой немец и снова заперхал.
Кашель был нехорошим.
- Найн, - повторил он сипло, когда приступ закончился. - Очен маленький время. Я не мочь ждать долго. Скоро умират.
Они снова смотрели на меня с двух сторон и ждали решения. Один вернулся с того света, чтобы выполнить обещание и проводить меня в Москву, второй принял меня как родного и заботился о моем будущем в поселке покоя.
- Вольфганг, вы все равно сейчас не сможете никуда уйти.
- Потчему? Я смочь.
Старик поднялся из-за стола, сделал шаг в сторону, но его так повело, что он едва удержал равновесие и спешно вернулся обратно.
- Не смочь, - расстроено констатировал немец.
- Я подумаю, - повторил я. - Утром дам ответ. А сейчас не хочу об этом думать. Наливай, Кирилл Митрофаныч.
Снег шел всю ночь. Мы пили до утра. Немец отпал раньше. Мы с Митрофанычем сидели и квасили до тех пор, пока за окном не забрезжил рассвет. Только тогда расползлись: я на лежак, хозяин на полати.
А снег продолжал валить, будто решил отыграть свое. Тихо, мягко. Под такой снег, как под затяжной дождь, хорошо спится.
Кажется, мне даже снилось что-то. Причем вспомнить, что именно, я не смог, но ощущение от сна оказалось приятным.
- Кирилл Митрофаныч! - вторгся в сон далекий вопль. - Дядь Сереж!
Не соображая со сна толком, что происходит, я сел на лежаке и огляделся. За окном было светло, кружились редкие снежинки.
Немец спал, уткнувшись мордой в стол. Звездочка приоткрыла один глаз и мутно глядела на мир, понимая не больше моего. Митрофаныч сел на печи и свесил ноги. Рожа у хозяина была мятая, но во взгляде чувствовалось присутствие мысли, которому я искренне позавидовал.
- Артемка, - сипло выдавил хозяин и закашлялся.
Тихо матерясь, съехал с печи, постанывая, схватился за голову. Перекрестился на красный угол.
- Господи боженька, прости меня грешного. Сколько ж мы вчера вылакали?
Я не стал отвечать на риторический вопрос. Пустая бутыль под столом и вторая, початая, того же феерического объема на столе говорили сами за себя.
Звезда закрыла глаз. Митрофаныч добрался до ведра с водой, зачерпнул кружкой и выпил все одним долгим глотком. Вторую кружку вылил на голову. Выдохнул. На роже появилась блаженная улыбка, которая тут же и слетела, как только резко забарабанили в дверь.
Каждый удар будто канонадой прогрохотал в больной голове. Немец резко сел, очумело поглядел по сторонам. Звездочка открыла, наконец, оба глаза. Но тут же сморщилась и поспешила смежить веки.
Дверь распахнулась с такой силой, будто ее хотели сорвать с петель.
На пороге стоял Артем. Парень видимо долго и быстро бежал. Он тяжело дышал, пучил глаза.
- Дядь Сереж, там… - Артем задохнулся и махнул рукой куда-то в сторону. - Я там… корову ждал. А оттуда… пришли… мужики с ружьями. Тебя спрашивали, дядь Сереж.
- Чего?
Соображалка с похмелья работала вяло.
- Меня здесь никто не знает.
- Толком говори, - проворчал Митрофаныч.
Артем перевел дух и заговорил спокойнее.
- Я у брода сидел, корову ждал. Вчера ж так и не пришла, только дядь Вольфганг. А коровы не было. Так я ее сегодня караулил. А из света вместо коровы мужики пришли. Много. Восемь. Злые. Один такой хриплый и скалится, как волчара. Он у них за главного.
Хриплый и скалится. Перед глазами мгновенно всплыла физиономия большого человека Гришки Фарафонова. Неужели Фара нас нашел?
- Ружьями помахали, - продолжал тараторить Артем. - Спросили про тебя.
- С чего взял, что про меня?
- Он так и спросил: мол, не приходили из света мужик с бабой, старым фашистом и… - Артем потупил взгляд и добавил совсем смущенно: - узкоглазым пидором… Извините, дядь Сереж.
- А ты чего? - Я пропустил мимо ушей и извинения и их причину.
- Ничего. Сказал, что не знаю. Они мне ружье к носу, говорят: если врешь, башку отстрелим.
- А ты?
- Я сказал, что все равно не знаю. Послал их к Ване-радисту. Сказал, может он знает. Они и ушли. А я к вам побег. Ружья у них. И сами дикие. Как бы беды не было, дядь Сереж.
Осознание рухнуло ледяным водопадом. Мысли запрыгали, как шальные белки.
Фара. Больше некому. Меня здесь никто не знает. И через червоточины с людьми и ружьями за мной в компании бабы, немца и тайца мог пойти только он. Значит, надо бежать.
Вот и решение созрело. Само. Видно, не судьба мне в Белокаменном броде имени всякой живности поселиться.
Значит, ноги в руки, немца с собой и - в Москву.
А Яна?!
Внутри похолодело. Артем отправил Фарафонова и компанию к Ване-радисту. К нему же вчера ушла и Янка. Я рефлекторно вскочил на ноги, дернулся к двери.
- Стой! - рявкнул Митрофаныч.
Я замер. Хозяин выглядел на удивление трезво, даже похмельным его трудно было назвать.
- Кто эти, с ружьями? Ты их знаешь?
- Кажется, знаю. Фара и сопровождение.
- Scheißen! - выругался Штаммбергер.
Митрофаныч смерил немца оценивающим взглядом.
- И он "кажется, знает". Что за Фара?
- Один большой человек из Великого Новгорода.
- Это тот, у которого ты бабу увел? - Митрофаныч нахмурился. - Хреново греют батареи. Ладно, договоримся.
Я помотал головой:
- Не договоримся. Не те там люди, чтобы договариваться. Да еще и обижены. Уходить нам надо, вместе с немцем. Побыстрее, от греха подальше.
- Значит, не останешься, - вздохнул Митрофаныч, будто у меня был выбор, и все сейчас зависело от моего желания. - А обещал.
- Вам же лучше будет, если мы уйдем.
- Может, и так, - задумчиво протянул Митрофаныч.
Двор был бел. Снегу намело выше колена. Он скрипел, проминался под ногами. На ровном, серебрящемся ковре оставались темные провалы следов. Их было немного: мои, немца и Митрофаныча возле крыльца. Да еще смазанная дорожка, убегающая за забор - следы Артема.
Фигово. По следам парня Фара нас в момент найдет. Хотя… Артем их к Ваньке отправил. А там, что бы ни произошло, Фарафонов будет знать, где меня искать.