В прихожей что-то тихо пошебуршало, и в комнату скользнула Яна.
- Ты где была? - я постарался спросить как можно мягче, но в голосе против воли прозвучали требовательные нотки.
- Гуляла, - небрежно пожала плечами Яна.
Просто. Как ни в чем не бывало. Как будто никто ни в кого не влюблялся, не бежал из Новгорода, не ссорился. Словно и не было между нами ничего. Вообще ничего. Совсем.
- Я за тебя волновался.
- Напрасно, - бесцветно обронила Яна, распустила волосы и скользнула на лежак. Придвинулась к стенке.
Я сел рядом, вгляделся в полумрак, прерываемый дрожащим светом от печи.
Звездочка уже тихо посапывала на своем месте. Когда успела только?
Лег рядом с Яной, сказал тихим шепотом:
- Нам надо поговорить.
- Не сейчас, - так же спокойно и отстраненно произнесла она.
- Ян, это серьезно.
Девушка повернулась ко мне, посмотрела блестящими в темноте глазами.
- Я устала. Все устали. - Она легонько чмокнула меня в нос. - Завтра поговорим. Хорошо?
Завтра поговорить не вышло. Чуть свет меня растолкал хозяин и, поднеся палец к губам, жестами погнал на выход. Заспанный, я вывалился в морозное утро.
- Что стряслось?
- Ничего, - бодро сообщил Митрофаныч. - Рабочий полдень. Печку тут одной поправить надо. Баба без мужика живет. На подхвате будешь.
"Бабу" звали Дашей. Было ей лет двадцать пять, не больше. По градации Митрофаныча она больше подходила под понятие "девка", и у меня создалось впечатление, что хозяин решил поработать сводней.
Даже если и так, занятие это было бесполезное.
После спячки Даша осталась без родителей. Мишка, что ухлестывал за девушкой до анабиоза, заснул с удочкой в Пышме по колено в воде. Девчонка оказалась одна, предоставленная самой себе. Замкнулась. Только "дядя Кирилл", как она звала Митрофаныча, за ней приглядывал.
В другое время я с удовольствием пообщался бы с милой грудастой Дашей, но только не теперь.
Печка действительно нуждалась в ремонте. До обеда я проторчал на подхвате у Митрофаныча, после чего был отпущен, как "абсолютно бесполезный в печном деле субъект".
То ли Митрофаныч решил, что моя помощь ему более не требуется, то ли в самом деле хотел свести меня с грустной Дашей и теперь отметил тщетность попытки.
Дома я никого не застал. Митрофаныч остался у Даши. Яны не было. Со Звездой я столкнулся в дверях. Она убегала за водой "с каким-то тётя Вера". Я остался наедине с самим собой.
Вот и все. Я один. Совсем. Чужой в чужом доме. В чужом поселке. В чужой стране. В чужом мире.
От осознания тотального одиночества накатила тоска.
Мне всегда хотелось уехать из Москвы. Вообще из России. Меня там ничто не держало, кроме пары друзей и горстки приятелей. Ни семьи, ни родных. Могилы родителей? Все эти кладбищенские бредни - чушь собачья. Родители живут в моей памяти, а не под куском мрамора. Под могильной плитой всё давно сожрали черви.
Я хотел уехать. Я уехал.
Оказалось, там не лучше. Там все непривычно. Многие моменты укрылись от понимания, про другие я понял только одно: я никогда не смогу этого понять. Там был чужой мне уклад. Там я потерял близкого друга. Там у меня не было ничего.
Я захотел вернуться. Я вернулся.
Почти. Пусть не добрался до Москвы, но вернулся в Россию. И что?
Здесь прекрасно себя чувствовали Митрофаныч и Артем. Здесь устроилась Яна. Здесь даже Звезда нашла себе место. А я?
Один. Некстати. Не на своем месте.
А где оно, это свое место?
Говорят, нужно держаться корней. Я бы хотел, но у меня их нет. Меня ничто нигде не держит. Я как перекати поле: подул ветер, меня понесло. Сменилось направление, меня несет в другую сторону.
Может быть, в этом есть какой-то смысл, но я его не понимаю.
Рыба ищет - где глубже, а человек - где лучше. Нас этому учили со школы, как и другим "народным мудростям". Я ищу, где лучше, а выходит, как у рыбы на мелководье: куда ни ткнись, везде мелко.
Почему так?
Снова захотелось выпить. И снова наползло то ненавистное состояние, когда возникают вопросы без ответа. Вопросы, не требующие ответа. Вопросы, не имеющие ответа.
Я вышел на крыльцо, прикрыл дверь в хату.
Вернуться, что ли, к Митрофанычу, помочь с печкой. Пусть даже ему и не нужна моя помощь.
Не нужна помощь. Я не нужен.
А ведь хотел здесь остаться, планы строил. Зачем, если я ни к чему?
- Здрасьте, дядь Сереж, - окликнули с дорожки.
Я обернулся на голос. По тропинке, вдоль останков хозяйского забора, топал Артем. Бодро махал рукой.
Я кивнул в ответ:
- Опять за дровами?
- Не, - улыбнулся парень, сворачивая на наш двор. - На реку. За коровой.
- Раньше на реку за рыбой ходили, - мрачно ухмыльнулся я. - Теперь за коровами. Куда мир катится?
- Уже прикатился, - поддержал игру мальчишка. - Дальше катится. Айда со мной.
На реку за коровой. Я улыбнулся. Смешно, конечно, но лучше так, чем навязываться.
- А пошли, - кивнул я парню и спустился с крыльца.
Стена золотистого света шла точно по водной глади, вдоль русла. На бег Пышмы сияние не влияло никак. Речка текла обычным порядком. Свет разделял ее на две части. Плотный, непрозрачный. Понять навскидку, насколько широка Пышма, и как далеко отсюда ее противоположный берег, было невозможно. Разве только знать это заранее.
Артем остановился, притаился за чахлыми кустами, на которых болтались последние засохшие листья.
- Здесь будем ждать, - сообщил он почему-то шепотом.
Я кивнул.
Вот значит, как выглядит этот брод, давший новое название поселку. Не только новое название - новую жизнь. Домашняя скотина в проснувшемся мире - это такой козырь в рукаве, о котором даже мечтать нельзя.
За годы спячки домашние животные либо передохли, либо одичали. За считанные дни после пробуждения люди оскотинились. В одичавшем и оскотинившемся настоящем иметь домашнюю скотину, и не иметь из-за этого проблем было сродни библейскому чуду.
Белокаменный Коровий брод доказал: чудеса случаются.
- Долго ждать-то? - спросил я.
Артем пожал плечами. Шепнул:
- Всяко бывает. Иногда недолго, порой дотемна. Но чаще недолго. И всегда в один день.
- А потом чего?
- Чего? Возьмем корову, отведем в коровник. Да вы не бойтесь, она не бодучая.
Не бодучая. Это прошлые были не бодучими. А кто ее знает, какая на этот раз выйдет. Может, оттуда вместо домашней коровы дикий бык припрется. А за светом тут, видно, какая-то временная аномалия. И корова одна и та же. И домашняя. Тридцать лет она прожить никак не могла. Значит, приходит из прошлого.
Кстати, этим можно объяснить и выпавший из жизни месяц, испарившийся в мгновение между нашим входом в свет в Новгороде и выходом из него возле Белокаменного.
- А чего шепчешь? - спросил я.
Артем пожал плечами:
- Так как-то… по привычке.
- Конспиратор.
Необычности, странности и непонятности подбивают на благоговейный шепот. Я понимал парня: у меня у самого зародилось предвкушение чего-то волнительного.
С другой стороны, для Артема-то все это должно быть рутиной. Сколько он отсюда этих коров уже перетаскал.
Через полчаса сидения в кустах, от волнительного ожидания чудес не осталось и следа. Сперва стало зябко. Потом откровенно холодно. Неприятный ветер продувал жидкие кусты и нас с Артемом. Не знаю как парня, а меня так до костей.
- Долго еще? - не выдержал я.
Он снова пожал плечами.
- Надо было у Митрофаныча согревающего прихватить, - проворчал я, чувствуя, как постукивают от холода зубы.
Артем резко приложил палец к губам:
- Тс-с-с!
Я замолчал, вслушиваясь в шелест голых ветвей на ветру. Где-то вдалеке послышался тихий всплеск воды.
- Корова? - спросил я, отметив, что тоже перехожу на шепот.
Артем довольно кивнул, странно зажестикулировал. Так в американском кино, стоя под запертой дверью, актеры, играющие полицейских, показывают актерам, играющим их напарников, как они сейчас будут брать преступника.
То есть показывали. Раньше. Когда еще было кино, и актеры чего-то стоили.
Плеск усилился, приблизился. Кто-то шел вброд через Пышму.
Четыре четырки, две растопырки, сзади вертун - вылезла из глубин памяти дурацкая детская загадка, которую загадывала мама. Ответ был известен заранее, но мне нравилась сама формулировка. Особенно про четырки и растопырки. В них было что-то уморительно-смешное.
А еще мама мягким голосом пела песенку-загадку про "ко", которые пасутся далеко на лугу. И ответ был тот же самый, и тоже заведомо известен. Но фраза: "Правильно, коровы. Пейте, дети, молоко, будете здоровы" - вызывала у меня неизменный восторг. Потому что - правильно. Потому что я угадал, верно ответил, и вообще молодец.
Как давно это было…
Всплеснулось совсем рядом. Свет возле брода ожил, забегали искорки. Наметилась тень…
И из стены золотистого сияния вывалилась фигура.
Это была не корова. Возле света стоял человек.
Старый. Даже древний. В лабораторном комбинезоне.
- Чего это? - не понял Артем.
Я не ответил.
Не мог отвечать.
Вообще потерял дар речи. Потому что происходящего не могло быть по определению!
Я бы не удивился, если бы оно произошло там, за стеной. Но здесь, в реальном мире это было невозможно.
Человек перевел дыхание, огляделся и шаркающей стариковской походкой побрел прямо на нас.
Я вздрогнул. Артем посмотрел на меня странно. Удивление на его лице сменилось испугом.
- Вы чего, дядь Сереж?
Я лишь мотнул головой. Попытался сглотнуть, но во рту пересохло.
Мужчина в лабораторном комбинезоне преодолел уже половину расстояния, разделявшего наше продуваемое всеми ветрами укрытие и Пышму. Теперь можно было в деталях разглядеть испещренное глубокими морщинами лицо старика, его редкие седые волосы, выцветшие глаза, сизые, похожие на червей губы.
Выглядел он хреновенько. Кожа на лице и руках шелушилась, где-то потрескалась до крови. Но, в любом случае, сейчас Вольфганг Штаммбергер смотрелся куда лучше, чем в последнюю нашу встречу, когда я закопал его хладный труп в километре отсюда на пару с Митрофанычем.
И я готов поклясться, что старик тогда был мертвее некуда. И закопали мы его достаточно глубоко, чтобы он смог выкопаться без посторонней помощи…
- Дядь Сереж, - потеребил за локоть Артем, - вы чего, покойника увидали?
Я кивнул. Именно, покойника.
Мертвец шел ко мне.
Он уже увидел нас и двигался целенаправленно к кустам, в которых мы засели.
В тот момент мне жутко захотелось развернуться и дать деру. Но ноги отказывались повиноваться. Сердце колотилось, готовое разорвать грудь. По спине, несмотря на холод, потекла липкая струйка пота.
- Этого не может быть, - промямлил я. - Не может этого быть!
Вольфганг Штаммбергер поднял руку в приветственном жесте и отсалютовал мне как старому боевому товарищу.
- Отчен добрый фечер! - крикнул он.
Голос старика сорвался, он закашлялся, сплюнул. Поднял голову и посмотрел немного виновато.
- Наконец я фас выискивал.
И ощущение реальности рухнуло с громким треском, как башни-близнецы сентябрьским днем в начале века.
- Хороший шнапс, - похвалил Штаммбергер митрофанычево пойло.
Отставил стакан и занюхал половинкой кислого яблока.
Хозяин кивнул. Он сидел в стороне от немца, поглядывал на старика с опаской. Я его понимал: сам едва свыкнулся с мыслью, что закопанный немец снова жив.
Митрофаныч смириться с тем, что сидит за одним столом с живым покойником, еще не успел, потому пил. Торопливо, пытаясь при помощи допинга сравнять грань между текущей действительностью и действительностью привычной.
- Между третьей и второй промежуток небольшой, - сообщил хозяин и поглядел на меня.
- Вообще-то между первой и второй, - поправил я, подвигая Митрофанычу стакан немца, до которого хозяин поостерегся тянуться.
- Без разницы, - буркнул тот, разливая самогон. - Мне, Серега, сейчас все едино. Хоть между пятой и шестой. Мне мозги на место поставить надо.
Звездочка в нашем застолье участия не принимала. Она сидела на лежаке у меня за спиной и непонимающе таращилась на Вольфганга. Кажется, Звезду появление старика перемкнуло еще основательнее, чем нас с хозяином.
Митрофаныч придвинул мне наполненный стакан, затем второй, тот, что предназначался немцу. Я снова исполнил роль передатчика: двинул стакан дальше по столу.
Штаммбергер широты хозяйской души не оценил:
- Опять выпить? Найн! Столько нельзя.
- Что русскому хорошо, немцу - смерть, - не стал спорить Митрофаныч и немедленно выпил.
После третьего стакана взгляд Митрофаныча сделался масляным. Напряжение, что чувствовалось в каждом его движении, спало.
- Ты, Вольф, не обижайся, но я скажу. Я тебя, труп твой окоченевший, своими руками землей закидал. Вот этими руками.
Хозяин продемонстрировал мозолистые ладони, весомо потряс ими.
- Так что… вот, - закончил он бессвязно.
Немец новость о собственной кончине принял без малейшего напряга.
- Я понимать ваш недоумений, - заговорил он негромко. - Это есть закономеренно.
- Это не закономерно. Это против законов бытия! - взорвался всегда спокойный хозяин. - Или это чудо божье.
Митрофаныч быстро перекрестился на красный угол с мутными ликами Николая-угодника и Божьей Матери.
- Прости господи!
- Господь ни при чем, - покачал головой немец. - Мы сами это сделайт. Хотя и многое не понимайт.
- Кто "мы"? - не понял Митрофаныч.
- Мы есть группа ученых. Мы запускать коллайдер "Ника". У вас в Дубна. Мы получать бозон Хиггс. Потом получать непредсказательный результат. Анабиоз. Вы фсе спать. Мы - нет. Мы приобретать неожиданный способность. Нечеловеческий способность.
Митрофаныч выпучился на немца, заморгал непонимающе, как разбуженная среди бела дня сова.
- Чего? - пробормотал он.
- Они не люди, - пояснил я. - Пока мы тридцать лет дрыхли их милостью, они получили какие-то способности. Божий дар.
- Да-да, - закивал Штаммбергер. - Например, я не умирать.
- Он бессмертный, - перевел я для Митрофаныча.
- Не софсем так, - поспешно поправил немец. - Я умирать. Много раз. Боль, мука. Умирать. Фсе время. Потом снова возрождаться.
- Его дар в том, что он возрождается всякий раз, как умрет, - продолжил играть в переводчика я. - А проклятье в том, что он очень быстро снова дохнет. И, судя по всему, ему это не очень нравится.
- Йа, - кивнул немец.
- Это я понял! - снова разорался успокоившийся было Митрофаныч. - Но как?
Немец повел плечами и притянул к себе нетронутый стакан. Видно, для него это была больная тема.
- Какая разница? - покосился я на Митрофаныча. - Тебе это так важно знать?
- Важно.
- Зачем?
- Важно, - с нажимом повторил хозяин. - Потому что человек имеет право знать, что с ним происходит.
Немец крутил стакан в руке, мелкими глоточками потягивал самогон. На Митрофаныча он сейчас смотрел с большим интересом, чем на меня. Оно и понятно: хозяин проявил любопытство, ему можно на уши присесть.
- Я могу объясняет, - оседлал своего конька Штаммбергер. - Есть множко версий. Есть очен занятный версий. Например, я говорить с корейский коллега. Очен любопытно. В следствие наш эксперимент там возникла червоточина. В нее попал… - немец пощелкал пальцами, подбирая слово, - Flugzeug. Нелепост. Стечений обстоятельств. Но все так совпасть, что они посчитать: причина анабиоза в этом. То ест они принимать следствие за причина. Очен-очен любопытно. Много версий. Правда - одна. Я объясняйт. Не фсе, но многий.
- Не надо, - мягко попросил я.
- Нет, пускай объяснит, - потребовал Митрофаныч. - Давай, Вольф. Объясни. Вы что, все теперь такие?
Старик поглядел непонимающе.
- Ну, бессмертные, - пояснил хозяин.
- Нет, - замотал головой Штаммбергер. - Это мой способность. Другие нет. Другие иначе.
- Другие, это какие?
- Другой ученый, который запускать эксперимент.
- А мы?
Немец покачал головой.
- Слушай, Кирилл Митрофаныч, - не выдержал я. - Тебе что, правда, все это интересно? Чего ты от него хочешь?
- Понять хочу, в чем тут божий промысел. Если все по воле господа, так и это тоже.
Нет, все же хозяин забавен в своей наивности.
- Ты что, не понял еще? Вот он, бог. Перед тобой сидит.
- Не богохульствуй, - насупился Митрофаныч.
Я зло расхохотался.
- Богохульство? Забудь это слово. И образа свои забудь. И семь дней творения. Это был старый мир. А мы живем в новом. Вот перед тобой один из богов нового мира. Эти новые боги не творили этот новый мир семь дней. Они его вообще не творили. Они облажались, понимаешь? Это была конкретная лажа. Просто кто-то опять полез туда, куда не просили. И полез не чтобы понять, а чтобы попробовать. Это вечная проблема нашей науки. Всем рулит эксперимент. Этим умникам не надо думать, они как дети. Им бы распотрошить и посмотреть что внутри. Или проверить на реакцию всего со всем. Или вот посмотреть, что будет, если взять и разогнать что-то. А будет известно что - бум. "Частицу бога" они получили!
Немец нахмурился. Митрофаныч смотрел на меня сердито.
- Серега, успокойся.
- Я успокойся? Лучше б вы успокоились со своими лишними вопросами. Посмотри на него, - я кивнул на Штаммбергера, - вот твой новый бог. Сейчас их еще много, так что вот тебе новое язычество. Пройдет тысяча лет, кто вспомнит, что это были просто люди? Эти люди с их новыми способностями станут творцами нового мира. Они обрастут легендами. У каждого появятся свои функции. Но они не все бессмертные. Значит, со временем богов станет меньше. Этот, что перед тобой сидит, со своим бессмертием может претендовать на роль единого бога, который потеснит старый пантеон. Пройдет еще тысяча лет и вот тебе уже новый создатель. Только не Саваоф, а Штаммбергер. А если кто-то решит посмотреть, что у него внутри, а потом увидит его воскресшего, вот тебе уже и новый Иисус. А они не боги. Они люди. Ученые, но не умные. С простым человеческим любопытством. И научный интерес у них давно к этому любопытству приравнен.
- Серега, у тебя каша в голове, - снова одернул Митрофаныч.
- Они сотворили новый мир по ошибке, - с хладнокровным спокойствием продолжил я. - Они понимают в этом своем творении не больше тебя или меня. Но они продолжают экспериментировать. Хочешь, он расскажет тебе о своих наблюдениях. Может, ты даже получишь какой-то ответ. Сколько трупов за этим ответом?
- Серега, - совсем помрачнел Митрофаныч. - Поссоримся.
- Сколько? - повторил я. - Да какая разница! Вам же любопытно. И тебе, и ему. Любопытствуйте дальше, не стану вам мешать.
Я встал из-за стола и направился к двери. Митрофаныч смотрел на немца извиняющимся взглядом. Я вышел.
- Он не со зла, Вольфганг, - донесся сзади голос Митрофаныча, впервые назвавшего немца нормальным именем.
Я хлопнул дверью.