- Вы неправы, - покачал головой старичок. - Может быть, в этой самой беллетристике каким-то бумагомаракой придуман наш анабиоз и всё, что с нами происходит. История знает немало примеров, когда писатели предугадывали будущее. Но важно даже не это. Пока вы бегаете и думаете о том, что у вас нет электричества и нечего жрать, кто-то должен заниматься воспитанием ваших детей. Кто-то должен объяснить им, что такое хорошо и что такое плохо.
- Мораль изменилась. Что ваши книжки объяснят детям?
- Прости господи, нельзя быть таким окостенелым. Проявите гибкость ума, наконец. Мораль не меняется. Никогда. Достаточно сравнить библейские притчи с законодательством. Книжки научат большему, чем вы думаете. И большему, чем можете научить вы. Вас самих надо учить. Мораль у них изменилась! Вы растерялись, озверели, ничего не понимаете и пытаетесь вывести свое озверелое непонимание в норму. Этого не будет. Придет время, и вы явитесь ко мне за знанием. И тогда я не стану злорадствовать, потому что грешно смеяться над больными и негоже - над выздоравливающими.
Старичок разбушевался. Налился румянцем и теребил бородку.
- Может быть, - сдался я. - Но ведь глупо спорить с тем, что есть голод и множество проблем. Насущных проблем. Проблем выживания. Надо выжить, а потом заниматься всякими библиотеками.
Валерий Эфроимович сверкнул глазами.
- Посмотрите на меня. Я собрал все эти книги один, своими руками. Разве я голодаю или плохо живу? Нет, молодой человек, кто хочет - всегда достигнет цели. А кто не хочет, будет искать отговорки. Сейчас им нет дела до книг, потому что у них голод. Потом им не будет дела до книг, потому что посевные. Потом сбор урожая. Война за урожай с соседями, и так далее и тому подобное. А потом их дети вырастут безграмотными шлимазлами, и они станут искать виноватых в этом. И даже найдут. Всегда находят. Такова человеческая натура: вместо того, чтобы поглядеть в зеркало, мы ищем виноватых на стороне, находим, потому что очень хочется, и бьем их, потому что надо же наказать виноватых. Хорошенькое дельце. Правда, это никому ничего не дает, но пар выпущен, и можно дальше совершать ошибки, виноватого в которых найдут потом.
- Вы как представитель многострадального еврейского народа знаете об этом лучше других, - с улыбкой поддел я Валерия Эфроимовича.
Старичок посмотрел косо, одернул плюшевый пиджачок и сказал с некоторой долей обиды:
- Нет, вы все-таки антисемит.
Старик и вправду жил неплохо. Была в нем какая-то зажиточная жилка. Нет, я не мог назвать его жлобом, но надо было признать, что он умел вести хозяйство и задумывался наперед о таких вещах, о которых я бы подумал только когда жареный петух клюнет в известное место.
Я ничего не делал. Медленно передвигался по квартире, изучал книжки и болтал с Валерием Эфроимовичем. Старик ворчал и брюзгливо называл меня захребетником. Я предлагал помощь по хозяйству и пару раз активно попытался влезть в устройство быта, чтобы не быть иждивенцем, как-то отработать свое существование в гостеприимных стенах квартиры-библиотеки. В ответ получил такую порцию ворчливого негодования, что сразу стало ясно: нахлебником меня не считают, больные люди не должны работать, когда от меня что-то понадобится мне об этом скажут, а ворчливость - отличительная черта стариков, и Валерий Эфроимович, дожив до шестидесяти семи, заслужил себе право бурчать, когда ему вздумается.
Время, прожитое в этой квартире, осталось в памяти и сердце, должно быть, самым светлым пятном после пробуждения. Это была спокойная пора, давшая возможность побороть болячки и залечить душевные раны.
Беседы с Валерием Эфроимовичем отвлекали. И вскоре о прошлом стал напоминать только кусок янтаря с залипшей внутри мухой. Откуда он взялся? Возможно, его в самом деле подарила червоточина. Но зачем мне был сделан такой подарок? Янтарь молчал. Стена света, что тянулась через всю квартиру старичка, заменяя стену с окнами, тоже не спешила давать ответ.
Я пытался экспериментировать, подносил янтарь к свету. Реакции не последовало. Хотя, какой реакции я ждал?
Прошло еще недели полторы, прежде чем я окончательно встал на ноги. Валерий Эфроимович искренне радовался моему выздоровлению, но привычно ворчал.
Нужно было решать что-то. Оставаться в гостеприимной квартире-библиотеке, или идти дальше. Я колебался, не зная на что решиться. И тогда за меня решила судьба.
Я проснулся от ощущения, что кто-то закрыл мне солнце. Бывает такое: ты засыпаешь на пляже или берегу реки. Солнце светит в лицо, а потом становится темно, ты просыпаешься, и над тобой стоит кто-то, закрывая светило.
Солнца не было, была золотистая сияющая стена. Но проснулся я именно от ощущения, что кто-то стоит надо мной, ограждая от света.
Я открыл глаза и словно окунулся в прошлое.
Штаммбергер выглядел как обычно - паршиво. Глубокие морщины, нездорово-желтая кожа. Выцветшие глаза его слезились, под ними залегли тяжелые свинцовые мешки.
- Очень добренький утро, - поприветствовал Вольфганг. - Я вас искать. Долго. Я проводить, как быть обещание. Но надо быстро. У меня мало времени.
- Возникнуть теория, что червоточина в момент перехода угадывать желание. Если очень хотеть попасть в какое-то место, возможно попадать, - немец говорил взвешенно, обстоятельно. - Если хотеть Москау, надо просто дать понять это.
Мы сидели на кухне Валерия Эфроимовича. Я оседлал табурет, немец устроился напротив, через кухонный стол. Старичок хозяин мерил шагами пространство от двери до стола.
- И что, сработает? - поинтересовался я.
- Ништ знайт. Это только теория, она еще не прошла достаточной проверки.
- Вы хотите в Москву, молодой человек? - поинтересовался Валерий Эфроимович.
Я честно пожал плечами. Перед отъездом в Таиланд я хотел сбежать из Москвы. Вообще из России. Несколько месяцев назад хотел вернуться в Россию и именно в Москву. Ответить на вопрос "куда ты хочешь?" сейчас я затруднялся.
Ладно, пожелаю в Москву.
- Подождите, - попросил старичок и вышел из кухни, прикрыв за собой дверь.
В коридоре скрипнуло, послышалась какая-то возня, шебуршание.
Я повернулся к Штаммбергеру.
- То есть, надо пожелать и всё? Так просто? Что ж раньше-то ничего не получилось? Я ведь хотел.
- Возможность есть, пожеланий не был сформулирован в момент перехода, - загундосил Вольфганг. - Возможность есть, ваш спутники своими пожеланиями сбивал импульс, размывал сигнал. - Немец встал из-за стола и развел руками: - Возможность есть, теорий ништ работать. Вы идти или оставатся?
- Иду, - кивнул я и поднялся с табуретки.
Дверь распахнулась, в кухню влетел хозяин квартиры с каким-то свертком в руках. Суетливо пихнул его мне в руки:
- Возьмите, молодой человек.
- Что это? - не понял я.
- Тулупчик, - заботливо проворковал Валерий Эфроимович. - В Москве теперь, должно быть, холодно, а вам нельзя хворать.
Старичок отвернулся и украдкой смахнул слезу. Он выглядел сейчас удивительно трогательно. Я крепко обнял старика.
- Спасибо вам, спасибо за всё.
Валерий Эфроимович одернул свой плюшевый пиджачок и махнул рукой:
- Не стоит. Ах, кто бы знал, как я хочу в Москву. Нет, конечно, больше я хочу в Нью-Йорк, но в Москву я хочу тоже.
- Так давайте с нами, - предложил я.
- Ни-ни-ни, - замахал руками старичок. - Я не могу. У меня библиотека. Ничего, придет время, Москва сама придет ко мне. Всем нужны знания.
- В Москве тоже есть библиотеки, - улыбнулся я.
- В Москве были библиотеки. И в Москве не тот народ, чтобы додуматься их восстановить. Нет, послушайте старика: ко мне еще придут. Ступайте, молодой человек.
Кивнув, я перехватил удобнее сверток и шагнул к золотистой стене. Она струилась, переливалась, освещая кухню. Возможно, за ней была Москва, надо только захотеть в нее попасть, и…
Я привычно закрыл глаза, шагнул в свет.
Надо всего лишь захотеть попасть. Куда? И будет ли желание искренним? Вообще, знает ли червоточина, что такое искренность или ее можно обмануть? А вдруг вся эта теория - очередная ерунда?
Янтарь на груди сделался теплым, будто намекая на что-то. Хорошо, понял, будем считать, что это не ерунда. Тогда пусть сама и соображает, чего я хочу. Пусть прочитает мое сокровенное и перенесет меня туда, где будет счастье.
Свет понемногу отступал. Становилось холодно. Подул промозглый сырой ветер.
- Scheißen! - выругался совсем рядом Штаммбергер.
Я открыл глаза и закашлялся. Я готов был оказаться где угодно: в Москве, в Белокаменном Коровьем броде. Да хоть на Берегу Слоновой Кости. Но только не здесь.
По хмурому небу ползли низкие серые облака.
Вправо и влево убегал заснеженный мост, разрезаемый вдоль стеной света. Под мостом застыл скованный льдом Волхов. В стороне, на холме, высилась красно-серая кремлевская стена.
От ворот кремля до реки тянулась вытоптанная дорожка следов. Ближе к воротам жгли костры. Поросль у стен вырубили и выкорчевали полностью. Теперь подобраться к кремлю незаметно стало невозможно.
Ну здравствуй, Господин Великий Новгород. Но почему ты?
Сзади свистнули. Я резко обернулся. На другом краю моста, практически на том же месте, что и в прошлый раз, стоял Толян. Только вместо ТОЗа в руках он зажимал костыли. И правой ноги до колена у Толика не было.
- Что же ты, Серега, вечно по сторонам не смотришь? А если б я тебе сейчас в затылок пальнул?
- А ты бы пальнул?
- Не из чего, - вздохнул Толян и похромал в мою сторону.
Остановился. Опершись на костыль, протянул руку.
- Ну здорова, земеля.
Сказано это было так, словно он никогда не шантажировал меня под дулом ружья и не гонял через всю страну на пару с Гришкой Фарафоновым.
- Дать бы тебе в рыло.
- Это взаимное желание, - улыбнулся Толян. - Но я думаю, мы его переборем совместными усилиями. В конце концов, ничего личного у меня к тебе нет. А Фара помер.
Он так и стоял с протянутой рукой. Простецкий, как три копейки.
- Да хрен с тобой, - решил я и пожал протянутую руку.
- Не понимайт, - покачал головой, наблюдавший за нами Штаммбергер.
Толян говорил безостановочно. Все время, что мы шли через мост и петляли дворами. По сути, это была первая возможность поговорить с того самого вечера, как он пытался заставить меня трахаться с трансвеститом, а я засветил ему прикладом в табло.
Поначалу Толян на меня крепко злился. И было из-за чего. Потому, когда у Фары, узнавшего о нашем бегстве, сорвало планку и появилось устойчивое желание догнать меня и кастрировать, Толян искренне обрадовался.
Фара взял с собой его и еще десяток бойцов, оставил кремлевскую общину на Михаила, которого держал в самом близком окружении, и бросился в погоню.
Охота на меня, немца, тайца и Янку обещала быть недолгой, а расправа скорой и кровавой. Обида кипела и подгоняла, требуя выхода.
Закончились обидки тогда, когда Фара вместе со своими бойцами выскочил из червоточины невесть где, на другом краю географии, и с ходу попал в перестрелку.
- Вы, главное, как сквозь землю провалились, а там три кабана с ружьями. И давай палить без разбору. Двоих наших положили.
Несмотря на потери, численный перевес сыграл фарафоновской команде на руку, и нападавшие отправились к праотцам. Фара обозлился еще сильнее, стал нас искать, но мы в тот момент вышли к Белокаменному, а Фарафонов со своей бригадой - у деревни Борилово под Ногинском.
В этот момент злости у Толяна поубавилось, и он предложил подумать, как бы вернуться обратно. Фара о возвращении и думать не желал. Он вообще будто спятил. Ничего слышать не хотел, пока меня и Яну не поймает.
С этим нехитрым желанием он прыгал по червоточинам две с лишним недели. Толян за это время растерял остатки злости на меня и вместо того, чтобы ненавидеть беглецов, точил зуб на обезумевшего Фару, мечтая выйти к Новгороду.
Толяну не повезло. Раньше они выпрыгнули к Белокаменному.
Погоня закончилась на горном склоне с вихрями. Из преследователей в живых остались двое. Причем сам Толян без ноги.
- Зацепило меня этой дрянью, - поделился он, сворачивая во двор. - Ногу оторвало, как у куклы Барби. Кровищи было… Думал, подохну.
- А Яна? - спросил я дежурно.
Толян безнадежно махнул рукой.
- Ногу залечил. В Новгород вернуться удалось не сразу, но получилось-таки. А тут, прикинь, полный пепс. Община наша без Фары накернулась. Мы не возвращались, а Михаилу характера, видно, не хватило. В общем, сначала все захирело, потом бараны взбунтовались. А там соседи поджали и Мишку с остатками общины из кремля выбили.
- Кто?
- Алешкинские, - непонятно объяснил Толян. - Те еще беспредельщики. В кремле, главное, засели, а дальше что? У Алешина хватки фарафоновской нет. Запасы профукали. Зима, голод. Они теперь в кремле сидят, нос высунуть боятся. Жрать нечего, голодают. Один пацанчик, что оттуда сбежал, рассказывал, что человечину жрать стали. Во до чего дошло. Фара, конечно, больной был на голову, но при нем порядок был. Стадо работало, мы охрану обеспечивали. Запас был, люди при деле. И никто никого не жрал. Заходи.
Я остановился, посмотрел на дверь подъезда - смутно знакомую. Толян приглашающе кивнул. И мы нырнули в темный зев входа, пошли наверх.
Толян явно не первый день стоял на костылях. Во всяком случае, управляться с ними на лестнице у него выходило шустро, словно он учился этому с детства. Последним, шаркая, шкандыбал вечный немец.
Лестница тоже казалась знакомой. Я был здесь когда-то, я все здесь знал. Ощущение переросло в уверенность, когда мы поднялись на этаж и остановились у двери квартиры. Яниной квартиры.
В сердце что-то заныло, хотя, кажется, все чувства к этой женщине, навсегда оставшейся на горном склоне с воронками, давно перегорели. Она осталась там. Вместе с Фарой и Звездочкой…
Звездочка. Сердце сдавила грусть.
Странно, она всегда была рядом и, хотя между нами априори ничего не могло быть, любила меня. На самом деле. Теперь я знал это, но, чтобы понять, нужно было потерять ее… Его… Черт! Тайского трансвестита и близкого друга.
Звезда любила меня. Не знаю как. Может, как мужчину, может, как друга. Но я усиленно этого не замечал. Яна не любила никого кроме себя, а я вбил себе в голову, что между нами могут быть какие-то отношения. Есть какие-то отношения.
Толян толкнул дверь, вошел в ее квартиру. Мрачную, в вечерних сумерках.
- Эй, соседка, - позвал он в темноту. - Глянь, кого я тебе привел.
В груди предательски екнуло. И второй раз - когда на крик Толяна в прихожую вышла бледная Яна.
Уставшая, похудевшая, но живая.
Вышла, увидела меня, улыбнулась.
На щеках проступили ямочки. Те самые, в которые я когда-то влюбился. Только в глазах больше не плясали озорные черти, а застыла грусть.
- Здравствуй, - сказала она тихо и виновато опустила глаза.
Я не поверил. Еще не так давно наверняка купился бы на эти ямочки, эту улыбку. Но между тем "недавно" и "теперь" были Белокаменный и Ванька радист. Между "тогда" и "теперь" была погибшая Звездочка.
Кто бы мне рассказал, что пониманию любви и нелюбви меня научит мужик с пришитыми сиськами. И ведь научил.
Яна изображала раскаяние и робкие теплые чувства. А может, и не изображала. Я не хотел разбираться больше в ее масках. И я не верил ни ей, ни Толяну. Мне нечего было делать рядом с этими людьми. С другой стороны, ведь привела меня сюда червоточина, значит, все-таки я хотел попасть именно сюда.
Или теория немца не работает…
- Вы идти? Или оставатся? - подал голос Штаммбергер. - У меня нет много время. Если вы идти, я может проводить.
Идти в Москву? А что мне в той Москве? Единственный человек, который у меня там оставался Борян Борзый, но он, я был в этом уверен, умер. Чувство Родины? А что такое эта Родина?
Это место, где я что-то значу. Это место, где я могу отдохнуть и набраться сил. Это место, где живут люди, которых я понимаю, и которые понимают меня. Люди, выросшие со мной на одних букварях. Думающие по-русски, говорящие по-русски, мыслящие как русские.
Такие люди есть в любой точке России. А то, что среди них встречаются идиоты и негодяи… что ж, будем воспитывать. Если нельзя найти место, где лучше, значит, надо делать лучше вокруг себя. Надо где-то с чего-то начинать.
Так почему не здесь и не с этими людьми? Нет, я останусь здесь не из-за них. Но с ними. А что? Обживусь. Соберу свою общину. Отобьем кремль. Наведу порядок. Свой порядок.
Я посмотрел на Яну.
Может, разрешу многоженство и отберу права у этих гадюк. Нехай детей рожают и хозяйством занимаются. В конце концов, если забыть о дурацких перегибах испорченной цивилизации, именно в этом женская доля и женское счастье. И эмансипация развилась не потому, что бабам захотелось быть как мужики. А потому что мужики превратились в баб.
Пора становиться мужиком. Пора пускать корни и вставать на ноги. И не на шее у Митрофаныча, а своими силами. Хватит скакать, как блоха. Такая хренька.
Что-то я сегодня сильно умный стал. Аж страшно.
- Спасибо, Вольфганг, - сказал я тихо, но твердо. - Спасибо за всё. Я останусь. Я пришел.
Да, я пришел. Бесконечно долгая дорога закончилась. Начинался совсем другой путь.
Примечания
1
Статуя (тайск.).
2
На самом деле памятник, с которым столкнулись герои, находится в Риге.
3
Стоять! (латыш.).
4
Вы откуда? От Болодиса? (латыш.).
5
Я не понимаю. Вы говорите по-английски? (англ.).
6
Ты иностранец, что ли? Или речь родную забыл? (латыш.).
7
Ты, правда, по латышски не понимаешь? (латыш.).
8
Куда? (тайск.).
9
Птичье дерьмо (тайск.).
10
Строчки из стихотворения Сергея Есенина.
11
Автострада (тайск.).
12
В данном случае: Спасибо за приятный вечер (тайск.).
13
Обезьяны (тайск.).
14
Я заблудилась (тайск.).
15
Быстрее (нем.).
16
Аномальная зона (нем.).
17
А ты? (тайск.).
18
Юрий Шевчук "Родина".
19
Ю. Ким, песенка из к/ф "Ярославна - королева Франции".
20
М. Булгаков, "Мастер и Маргарита". Перефразировка. Дословная цитата: "что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих". Сергей цитирует, как может.
21
Самолет (нем.).
22
Слова М. Исаковского.
23
Дерьмо (нем.).
24
Подожди! (тайск.).
25
Высокая температура… (тайск.).
26
Не стреляйте! (нем.).
27
Идиот. Придурок (нем.).
28
У меня болит живот (тайск.).
29
Бруно Ясенский.